Встретили меня хорошо, радушно, внимательно. Семья состояла из трех поколений женщин: бабушки, мамы и дочки. Дочь была лишь несколькими годами младше меня, но незамужняя; бабушка приветливая и мягкая; а мама молчаливая и угрюмая. Почти с первой минуты, когда все собрались дома, мы разговорились и оказалось, что тут тоже кипят страсти по «Альтисту Данилову». Москва очарована им, люди записывались в очередь за журналами. И дочь очень удивилась тому, что я, живя где-то в Днепропетровске, эту новинку уже прочитала. Она тут же зауважала меня, правда, с изрядной долей высокомерного удивления. Но мнения наши совпали, и ее гордыня заткнулась.
Последствия были такие: девушка вынула из сумочки два билета на спектакль в Малый театр и пригласила меня по-быстрому собираться. Я удивилась чуду — как могут просто так лежать в сумочке билеты в театр?!
— Нам на работе профсоюз раздает их бесплатно. Вот я, зная о твоем приезде, и взяла два — на всякий случай.
Мне неудобно было спрашивать, как бы повернулось дело, если бы я не приехала, но она поняла мой неозвученный вопрос и добавила:
— Если бы ты не приехала, то я бы взяла с собой маму.
Я поблагодарила ее, и мы побежали. Так в первый же московский вечер я попала что называется с корабля на бал. Оно и лучше, мне некогда было раздумывать о туалетах, и все обошлось прекрасно.
Названия спектакля не помню, хоть смотрела его с интересом — еще бы, ведь первый раз в столичном театре, таком прославленном. Но зато помню, что в нем играл Михаил Царев, тогдашний директор Малого театра, один из великих стариков советской сцены, и Виктория Лепко, девица из «Кабачок 13 стульев». Посматривала я и на сам зал театра — такой красоты раньше не видела.
Назавтра я быстро справилась с делами по работе и пошла смотреть Москву и Красную площадь, твердо зная наперед, что туда ведет улица Горького. Значит, надо на нее выйти.
Годам к тридцати, когда мне пришлось много путешествовать самой, без сопровождающих, по городам страны, я обнаружила в себе то, что в народе называют «топографическим кретинизмом», свойственным исключительно женщинам. Что это такое? Это то, что при одинаковом уровне интеллекта и образования одни из нас легко ориентируются в незнакомом городе, а другие не могут без провожатых дойти до соседнего дома, — неумение ориентироваться по местности. Даже и не неумение, а какое-то нежелание углубляться в этот предмет, тупая лень озадачиваться им и напрягаться в отношении его. Вот пример: часто в разговорах я левое называю правым, а правое левым, хотя прекрасно знаю, где левая и правая сторона. Но я знаю это не автоматически, а только тогда, когда задумываюсь. Иначе говоря, определяться с направлением для меня стоит трудов, в этом вопросе у меня нет интуитивного восприятия, как допустим, при словах «назад» и «вперед». Это явление трудно объяснить, наверное, не зря оно названо «кретинизмом». Еще пример: я не люблю смотреть карты и схемы городов. Хотя, если приходится, легко в них разбираюсь. И наконец самое характерное — я вечно боюсь затеряться, поэтому отхожу от места, где остановилась, только на видимые расстояния, а если и решаюсь пройти дальше, то сто раз спрашиваю у прохожих дорогу.
Так и тут. Я вышла из метро на улицу Горького, теперь это Тверская, спросила у прохожих, куда идти, чтобы попасть на Красную площадь, и пошла, помню, по левой стороне.
Все в Москве мне нравилось: и люди, и улицы, и дома, и то, что при широких проезжих частях не слышен шум транспорта, — он просто отлетает куда-то ввысь, а до людей доносится только тихий-тихий шорох. Даже нравился воздух, пахнущий стариной, значительностью и избранностью. Я шла, счастливая от осознания, что вижу места, много раз описанные в книгах, что нахожусь в средоточии русской истории, нашей современной власти и центров влияния в науках и искусствах. Так бывает, когда прикасаешься к мечте, к чему-то лучшему в мире и понимаешь, что это вершина, за которой только высь осиянная. Невольная улыбка цвела на лице и ощущалась мной, но она не мешала, как и звезда наша над головой, животворная.
Понимая, как редки такие минуты, я ловила и смаковала собственное упоение, жалея только о том, что нахожусь тут сама, что нет со мной мужа и отца-мамы, которым я всегда хотела бы отдать свое лучшее, свое последнее. А пусть бы и они почувствовали это чистое счастье, ведь по приезде я не смогу передать им свое нынешнее состояние, никакими стараниями не смогу навеять это дивное ощущение бытия! Но уже одно то, что, находясь тут, я думала о них, родных-дорогих, что перед моими глазами стояли их святые лица, вплетало их сюда, соединяло с этим миром, бесконечно прекрасным и нравящимся мне, с которым хотелось не расставаться.
Далеко впереди почудилось что-то знакомое, и я встрепенулась, подумав, что вижу земляка. Сколько ни ездила по чужим краям, ни разу не было такого, чтобы не встретила кого-то из Днепропетровска. Чудеса таких встреч сопровождали меня и повсеместно повторялись. Это бывало в столь неожиданных местах, что порой даже походило на мистику.
Плотная толпа, движущаяся навстречу, не позволяла четко видеть перспективу, хоть я после знакомого промелька и мотала головой, выискивая просветы в ней, ловя детали. Сначала ускорила шаги, а потом ругнулась на себя и, наоборот, замедлила движение, ибо только так встреча с промелькнувшим знакомым могла произойти при наименьшей относительной скорости, когда удобнее все рассмотреть.
Фигура, сближения с которой я ждала, вынырнула внезапно, узнаваемая сначала по плечам и посадке головы, по прическе и походке — плавной, словно плывущей. А потом и по чертам лица, конечно. Это оказалась Юлия Борисова. Все в ней было знакомым до мелочей, хоть подходи и здоровайся запросто, как с подругой или соседкой. Одно оказалось неожиданным и сдерживало первый порыв мчаться навстречу, ибо веяло от него отрезвляюще чужим, отгоняющим иллюзию близкого знакомства — высокий рост. Возможно, это было и преувеличенное впечатление, подчеркнутое черными брюками с узкими штанинами, и высокими каблуками тоже… Но оно создавало равновесие между двумя крайностями: знанием человека и полным неведением о нем — и устанавливало дистанцию, требующую соблюдать норму поведения.
Она шла, немного покачиваясь в талии, как будто там был шарнир, в котором статика торса превращалась в динамику нижней части тела, отчего все оно напрягалось и дрожало, как паруса под ветром.
Гордо вскинутая голова, устремленный вперед и ввысь взгляд… Так ходить умеют не многие. Я, например, то и дело посматриваю под ноги, чтобы не споткнуться, не ступить в выбоину и не упасть, ломая кости. А она нет, не боялась. Так свободно шла! И это выглядело красиво. Душа тихонько запела — вот как близко все то, что на самом деле до умопомрачения далеко!
Я дошла до конца улицы, уперлась в ограниченный простор, организованный так, что он казался перпендикулярным ей, ища глазами главную площадь страны. Но… ее вроде бы не было. Подземный переход, куда я решила спуститься после долгих раздумий, надеясь, что не потеряюсь, вывел на противоположную сторону того, что находилось дальше по изначальному ходу моего движения. Что это было? Какой-то островок… Неужели это и есть Красная площадь? Я оглянулась и снова увидела вокруг море движения и нечто такое широкое, что его и улицей назвать было нельзя; но и не площадь это была, потому что я не видела ни Кремля, ни собора Василия Блаженного, ни Мавзолея Ленина. Это было как поле качающейся ржи, только верхушками стеблей были не колоски с хлебным зерном, а автомобили с лихими пассажирами.
Я тряхнула головой, отгоняя фантомы. Ну какое поле…
Автомобили, как игрушки, как маленькие сгустки тьмы, как привидения, гонимые неизвестным ужасом, как разноцветные тени от быстро вращающихся зеркал, перегоняя друг друга, страшно перестраиваясь в рядах, мчались невероятно быстро поперек моего взгляда. Мощь расстилающегося под ними простора поглотила звуки, только слышалось шуршание колес, удерживаемых при земле вездесущим трением, а то бы автомобили давно уже взмыли вверх. И снова такой звук, живой — словно это дул ветерок вдоль поля с созревшей кукурузой, желтой от возраста, которая качала свои высохшие длинные листья, а те бились друг о друга и производили равномерный ритмичный звон.
Грандиозность виденного согнула меня, огорошила, и я почувствовала, что точно теперь потеряюсь тут и никогда-никогда не найду дорогу домой. Это заставило съежиться и быстро пуститься в обратный бег, повторяя с маниакальной дотошностью все повороты и переходы прежнего маршрута.
С тем я и вернулась домой. Рассказала свои одиссеи… А муж рассмеялся. Оказывается, до Красной площади я не дошла — меня впечатлил своими размерами и погнал назад проспект Карла Маркса (теперь эта его часть называется улицей Моховой).
Герой из неудачного фильма
Шла ранняя весна 1968 года. Я легко и свободно училась на третьем курсе — уже освоилась и с русским языком и с жизнью в городе, вышла на пятерки по учебе и получала повышенную стипендию — 64 рубля, что соответствовало минимальной заработной плате в стране. Этого было достаточно, чтобы не брать денег у родителей и вволю бегать с Юрой в кино.
Кино заменяло книги, на которые не хватало времени. Да и другие соображения не позволяли много читать, как раньше. Например, чувствовалось, что надо жалеть мозги, устающие от математики, и не грузить их другими материями. Лучшим отдыхом для них были прогулки по городу, чему мы с Юрой охотно предавались. А еще нельзя было надолго выходить из ауры основных предметов, настроя на них, впускать в себя другую атмосферу. Это размывало то, что называлось концентрацией на теме.
Короче, в кино мы ходили часто, это был для нас праздник. И вот вышел в прокат фильм, снятый по роману Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» — вообще сказка! Как было пропустить его? Я с нетерпением ждала, когда он приедет в наш город.
Настораживало одно — что его снимала киевская студия им. А. Довженко, зачастую гнавшая художественно некачественное кино. Режиссер был какой-то малоизвестный — Евгений Шерстобитов, нижайшего пошиба. А если режиссер еще и в сценарий лез, то это вообще завал, полная халтура. Тут же именно так и было. В подтверждение своих слов о позорных страницах студии им. А. Довженко назову только два фильма, снятых по гениальным книгам Михаила Стельмаха: трилогию «Большая родня» и «Гуси-лебеди летят» — искромсанных, фрагментированных, исковерканных и изгаженных бездарными сценариями, плохими актерами с жуткой дикцией, торопливой работой операторов. Ну все наперекосяк! Все в этих экранизациях было таким, словно главная цель состояла не в работе над материалом, а в чем-то другом. Бедный Стельмах — как он пережил такое надругательство? Правда, фильмы эти снимали позже, после «Туманности Андромеды», но и до нее немало было мусора у этих киношников.