А также много вернулось других махновцев. Нередко можно было слышать такие диалоги между людьми, встретившимися на рынке или около магазинов:
— Ну что, вернулся, вражина?! Теперь глаза прячешь, рожу отворачиваешь? Ты помнишь, как грабил нас, мать мою плеткой бил?
— Прости меня, молодой я был... глупый…
— Теперь “прости”, на жалость давишь? А что же ты нас, малых, тогда не пожалел? Осиротил — ведь наша мама умерла через год после твоей плетки! Убью-у гада! — со слезами яростно кричал обличитель и от горького бессилия рвал на своей груди сорочку.
— Не бери греха на душу, — останавливал его бывший махновец, даже не пытаясь уклониться от поднятого кулака. — Я свое отсидел. За все отстрадал…
И конфликтующих людей разводили подошедшие мужики. Наблюдая это, я ощущала необыкновенную мудрость наших людей, сдержанность, желание и умение жить в согласии, если позволяют внешние условия.
Случалось, что и добрым словом встречали возвернувшихся.
Как всегда, папа, идя с работы в день получки, зашел к бабушке, своей матери, — дать ей денег. Я его там уже поджидала, чтобы вместе идти домой, поэтому побежала навстречу, схватила за руку и отвела в хату — очень хотела, чтобы бабушка рассказала, как хорошо я уже обметываю петли на платьях. Но у бабушки для родительской беседы с папой в этот день была другая тема.
— Тебе не будет неприятностей на работе, если я схожу к Григорию Пивакову? — спросила она.
Это был сосед по улице, недавно вернувшийся из лагерей. Сидел он там крепко и чудом уцелел, ибо обвинялся не просто в махновских бесчинствах, в борьбе против новой власти, но и в бандитских наскоках на население. После таких наскоков намеченные в жертву семьи обычно оказывалась вырезанными или расстрелянными, а дом сожженным. Еще раз подчернку, что это очень правдиво отображено в фильме «Свадьба в Малиновке».
— Ничего не будет, — пожав плечами, ответил папа. — Его же законно отпустили. Да и сын его, Александр Григорьевич, в школе учительствует, доверили ему детей воспитывать. Сходи, конечно.
Папа ни о чем не спрашивал, зато меня разбирало любопытство.
— А зачем? — спросила я, намекая, чтобы бабушка и меня взяла с собой.
И тут бабушка рассказала, что этот человек однажды спас ей и моему папе жизнь.
Дело было в сентябре 1919 года, когда моему папе едва исполнился месяц от роду. Махно, хозяйничающий в нашем регионе, готовил очередное пополнение своей казны за счет местных жителей, присматривая в ближайших от Гуляй-Поля пределах зажиточных людей, не успевших бежать за границу или вывезти туда свое имущество. Он произвел сбор информации, и решил, что можно пограбить моего деда Павла Дилякова из Славгорода, который занимался торговлей. Дескать, недавно этот ассириец (Халдей — так моего деда называли славгородцы за экзотическую национальность; потом это прозвище перешло по наследству к папе) вернулся из Багдада с мешками продовольствия, в том числе особенно дорогих пряностей и сахара. По дороге он часть экзотического товара уже продал, выручив большие деньги. Слух был перепроверен и оказался верным. Тогда Нестор Иванович, дабы не опоздать, спешно назначил день грабежа, вернее ночь, ибо бандиты действовали в темное время суток.
Кто знает, чем руководствовался Григорий Пиваков, сподвижник бандита… Возможно, хотел спасти неплохого человека, женатого на его соседке. А может, наоборот, испугался ответственности, что его обвинят в наводке и на него повесят это злодеяние. Короче, вечером он нашел возможность шепнуть моему деду, что этой ночью его будет грабить вооруженный отряд махновцев.
Времени на побег у деда, отягощенного женой с грудным младенцем и девочкой четырех лет, уже не оставалось. Оставалось одно — защищаться. На этот случай Григорий и оружие деду дал. Дед оказался молодцом — забаррикадировался в доме мешками с сахаром и под натиском вооруженных бандитов продержался до зари. А на рассвете стрельбу услышал конный отряд белых, в разведывательных целях оказавшийся на железнодорожном вокзале. И хотя от вокзала до места событий было расстояние в три километра, они прискакали и отогнали бандитов. Заодно забрали с собой моих родных. Кое-как собравшись, чтобы не пропасть в дороге, папины родители отправились на дедушкину родину и вскоре оказались в Багдаде. Больше дедушка в Славгород не приезжал, а бабушка возвратилась в родные края в начале 30-х годов. Спасший их сосед тогда уж был в лагерях.
Но вот от тех событий прошло уже почти сорок лет.
Мы с бабушкой вошли в дом к Пиваковым и остановились на пороге слабо освещенной комнаты. Бабушка молчала, ища глазами хозяина. После паузы, показавшейся мне очень долгой, нам навстречу поднялся со стула, стоящего в притемненном углу, весьма тщедушный старичок, весь седой, сухонький. И тут же остановился, как-то странно раскинув руки, — то ли приветствовал нас; то ли защищался от возможного нападения, потому что бабушка славилась тем, что шла в рукопашную на негодяев; то ли просто выражал растерянность.
— Вот ведь как… — нескоро проронил он. — Довелось свидеться, Сергеевна.
— Спасибо, — сдавленно произнесла бабушка, после чего из ее груди вырвались страшные, раздирающие душу рыдания, мешающие говорить. Подавляя их, она с трудом продолжила: — что спас…
— Не очень я верил в ваше спасение, но что мог — сделал.
Отец моего будущего классного руководителя уже без боязни шагнул к нам, и бабушка воткнулась в его грудь лицом, обхватила руками. Навзрыд расплакалась, не сдерживаясь.
— Как же ты сам-то уцелел после всего? — спросила она, видимо, не желая больше говорить о себе.
— Ничего, ничего, — говорил дед Григорий, похлопывая мою бабушку по плечу. — Уцелел вот. Потому что крови на моих руках не было. Люди, которых вызывали в суд, подтвердили.
— И я бы подтвердила…
— Другие за вас расстарались, спасибо им, так что своим бегством вы тоже меня спасли. Не дай бы бог вы погибли… — он махнул рукой.
Что я тогда понимала, девчонка? Это сейчас, когда пишу об этом, — плачу над этими ужасающими судьбами…
***
И все же этот неоднозначный Хрущев вышел-таки из недр здорового народа, и с детства ему привилось что-то хорошее, что проявлялось вперемежку с дурным, печальным и смешным.
Соревнование с Америкой
Послевоенный голод помнился долго. Хоть и шел уже 1957-й год, но некоторые люди на всю жизнь приобрели привычки, казавшиеся чудными в условиях достатка. Например, меня научили не оставлять кусочки отрезанного от буханки хлеба, а съедать их, подбирая даже крошки. Сколько я знала маму, она после любой трапезы съедала отдельный кусочек хлеба — без ничего. Это было как ритуал, словно в память о чем-то... Или может, просто-напросто отдельно лакомилась им как воздухом, солнечным светом и одухотворенным словом. И все же — узнав ему цену в голод.
Отношение к хлебу, как к символу вселенской щедрости, дарящей живот, было святым — он являлся результатом изнурительного труда людей, воплощением их сил и отпущенного на жизнь времени. Хлеб следовало беречь, как овеществленное дыхание творца. Человек труда был высшей ценностью общества. Никто не выжил бы без хлебопашества, следовательно, земледельцы — и есть соль земли.
Пришедший к власти Хрущев, сам выходец из трудовых низов, при всей своей невероятной противоречивости понимал это, как понимал и то, что на эти правильные традиции надо опираться в общении с народом. Не зря в годы своего правления он поставил вопросы производства хлеба, молока и мяса во главу угла внутренней политики, избрав мерилом успехов равнение на лучшие мировые достижения, полученные в США. Так возродился старый лозунг «Догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока!»
Теперь те, кто боится социализма из-за привычки грабить трудового человека, перевирают этот лозунг, распространяя его на все сферы деятельности — мол, мы во всем хотели превзойти заморского монстра. На самом деле речь шла о мясе и молоке, в остальном у нас и так все было гораздо лучше.
— Ну теперь начнется, — сказал папа, прочитав доклад Хрущева, где этот призыв прозвучал впервые. Он вздохнул и отложил газету: — По указке райкомов теперь с сельского жителя три шкуры сдерут, — и он рассказал маме, возившейся возле печки, суть вопроса.
Она возразила:
— Такие дела не делаются без ученых. Сначала это предложение изучат, потом начнут искать резервы для реализации. Ученые составят обоснованные планы, — она потянулась к газете, развернула ее на странице со статьей, прочла вслух: — «Добиться максимально быстро и с наименьшими затратами…». — Задумалась, приложив палец к уголку губ, задумчиво произнесла: — Однако так не бывает. Надо кабанчика забить, не то потеряем…
— Я же говорю, — оживился папа, — просто подстрекательство к выкручиванию рук. Разве это политика? Критикует Сталина, а сам только и талдычит «Я сказал» да «Мы покажем». Что это за разговоры?
— Привык к таким методам, его не переделаешь. Но будем надеяться, что суть не в них.
К сожалению, мамин оптимизм не оправдался, история пошла по более легкому пути, подтвердив истины, выраженные народом в поговорках: «Горе неучу», «Дураку закон не писан» и «Не так страшны паны, как подпанки». Вместо того чтобы искать, найти и подсказать своему руководителю эффективные пути реализации его инициативы, например, более широкое развитие подсобных хозяйств в селах, интеллигенция от общественных и земледельческих наук (например, обществоведы, практики земледелия), боясь упреков в отходе от основ социализма, принялась вторить ему. Выскочки и подпевалы, партийные работники не из самых мудрых, зато самых голосистых (и у кого же тут были истинно иерихонские голоса?), паразитирующие научные элементы, дармоедные писаки всех жанров, а особенно те, кого выпустили на свободу, недобитые враги, лишенные благодарности и горящие реваншизмом, нахваливали Хрущева за изменения в экономике, заталкивая в тупик в общем-то хорошее дело. Цель мелких и безответственных людишек была одна — удержаться на своих местах. Другие же, лишенные своего смысла жизни, жили обидами предков и мстили с