— По-всякому бывает, — отзывался я. — Молодые мужают, старые впадают в детство. Вот мы с тобой, например, давно ли из госпиталя, а сейчас резвимся на южном бережку, шары гоняем как ни в чем не бывало.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного, просто к слову пришлось.
Спор наш то утихал, то вспыхивал с новой силой, а жизнь вокруг шла своим чередом и, как всегда, незаметно, исподволь вносила поправки в любые споры.
Однажды вечером, придя в столовую, мы услышали голос врача:
— Товарищи, сразу после ужина у нас в санатории состоится встреча с героями-партизанами великой Отечественной войны. Приглашаются все желающие.
— Останемся? — спросил меня Майборода.
— Считаю, что для нас с тобой явка просто обязательна.
— Добре.
— Постой, постой, а как же твоя теория?
— Какая?
— Ну, довольно, мол, разговоров все о войне да о войне.
— Ты не передергивай. Я же ясно сказал: ни к чему детям голову морочить.
— Нет, я тебя положительно не понимаю. То пионеры Курска и Воронежа, то «ни к чему морочить». Где же логика?
Майборода хотел еще что-то ответить, может быть, даже очень колкое, но в эту минуту на всю столовую раздался чей-то взволнованный возглас:
— Идут, идут! Партизаны!..
Все встали, подошли к окнам, и мы с Майбородой яснее других увидели — из глубины санаторного парка по узкой, усеянной камнями дорожке прямо на нас шагали знакомые нам пионеры. Впереди всех двигался тот — белесый, вихрастый. Он тяжело, но привычно опирался на желтые костыли, из-под которых отлакированная зимним дождем галька разлеталась в разные стороны.
Не хватало только песни «По долинам и по взгорьям…»
Мы спели ее уже потом, после встречи, все вместе, когда провожали гостей в соседнюю с нами «Искру».
БЕССМЕРТНИК
В ту пору на Мамаевом кургане только еще создавался знаменитый ныне мемориал в честь героев, разгромивших врага. Один из памятников возводили молодые скульпторы. Они жили в Волгограде уже несколько месяцев и пристально приглядывались ко всему, что окружало их под небом города-героя — к Волге, к растущим корпусам домов, к убегавшей во все стороны степи. Где-то у самого ее края легкие синеватые дымки новых заводов сливались с размытой, почти прозрачной линией горизонта, и вот будто раздвигались, становились еще привольнее и без того неоглядные просторы. Стучащие колесами по воде буксиры старательно вдоль и поперек линовали Волгу, и она между далеко разбежавшихся берегов казалась развернутой огромной картой — с параллелями и меридианами…
Нельзя было не залюбоваться происходящим. Наверно, именно поэтому один из самых юных в бригаде — комсомолец Вася Мовчан — каждое утро будил своих друзей словами им самим придуманной песни о цветущей земле, за которую он воевал. И несмотря на то, что автору в дни великой битвы не было, наверно, и трех лет, именно с его песней ежедневно принимались скульпторы за работу. Они и сами не заметили, как под их руками возникли первые контуры памятника.
День за днем, час за часом он вырисовывался все явственнее, и скоро даже издалека стало видно — на одном из склонов легендарного кургана вырастала фигура русской женщины-матери, скорбящей над погибшим воином. Ее мужественная немота была сильнее всяких слов, и постепенно все кругом — и поросшая ковылем земля, и обмелевшие окопы, и в вечность летящие облака — все наполнилось для молодых новым, еще неизведанным смыслом. Даже обыкновенный ветер-степняк засвистел в их ушах как-то по-особенному. Казалось, он доносит до слуха отзвуки давно отшумевших боев.
А памятник все рос. Рожденные им образы все больше овладевали чувствами и думами его создателей.
Придя как-то утром к месту работ, ребята заметили — в каменной руке женщины, развернутый венчиком к солнцу, раскачивался и трепетал на ветру маленький, едва приметный цветок. Подошли поближе — бессмертник!
Главный скульптор, совершенно седой, но еще могучий старик, поглядел сперва на цветок, потом на своих юных помощников, обошел раза два вокруг памятника, задумчиво улыбнулся:
— Молодцы соратники! Очень правильно сделали.
«Соратники» промолчали. Только еще дружней и громче зазвенело железо о камень.
Цветок скоро запорошило серой крошкой, а потом и вовсе сдуло куда-то. Хотели в конце дня отыскать бессмертник, водрузить его на прежнее место, да так заработались, что забыли о нем.
Но, странное дело, — на следующее утро цветок опять засветился в каменной руке!
— Ну я ж говорил, молодцы, и только! — снова улыбнулся старик.
И вот бессмертник, крохотный, от рождения не особо яркий, жестковатый, нахохлившийся, каждое утро стал расцветать на камне.
Вечером уходят скульпторы домой — нет цветка. Утром, хоть и торопятся, обогнать его не могут. Придут в семь часов — он уже красуется. В шесть явятся — он на посту.
Работают, а сами все о цветке думают.
Однажды глубокой ночью кто-то из ребят поднял всех и гаркнул громко, как дневальный по роте:
— Мовчан!..
— Что Мовчан? — всполошилась бригада.
— Встал сейчас Вася, по-тихому оделся и пошел к памятнику.
— Значит, он?
— Ясное дело.
Ухмыльнулись, залегли на другой бок, но больше уже не заснули. Лежат полчаса, лежат час, а Васи все нет.
— Наверно, ищет цветы. Темнотища-то вон какая.
— Не беспокойтесь, он небось с вечера все приготовил.
Глянули, а из стакана на Васиной тумбочке, из-за частокола остро отточенных карандашей действительно цветок выглядывает — точь-в-точь, как тот.
— Все понятно теперь. Ну, ша! Скоро явится наш тихий лирик.
Возвращается Мовчан на рассвете. Совершенно никого не таясь, он с грохотом распахивает дверь и прямо с порога кричит:
— Подъем!..
И высыпает из мокрой корзины на стол гору живой рыбы:
— Поправляйтесь, хлопцы!
Ребята переглядываются, ничего не понимая, благодарят:
— Вот это толково! Добрая будет уха!
А цветок, как всегда, и в то утро ждет их на своем месте. Увидев его, Вася многозначительно оглядывает друзей:
— Думаете, мистика?
— А ты считаешь — как?
— Благородный человек по земле этой ходит!
— Об этом мы, представь, давно догадались. Ты скажи лучше, кто этот благородный?
— После нынешней ночи в точности могу доложить.
— Кто же?
Мовчан не спеша поворачивается к застланной утренней дымкой Волге:
— Вон ту бабушку видите? Во-о-он к пристани шагает.
— Ну, допустим, шагает.
— Она.
— Вот это уже мистика.
Вася обиженно поводит плечами:
— Кто сомневается, может проверить.
Двое гонцов-добровольцев тут же срываются с места и исчезают за поворотом тропинки.
— Эй, вы, поаккуратней там, — несется им вдогонку, — невзначай не обидьте старую!
Ребята возвращаются почему-то очень нескоро. Вид у них какой-то странный, и чуть-чуть смущенный.
— Ну, что? — спрашивают, обступив их со всех сторон, заждавшиеся друзья. — Догнали?
— Догнали…
— Она?
— Она…
— А как спросили-то?
— Да прямо так по-простому и спросили. Ваш, говорим, мамаша, бессмертник на памятнике, вон там?
— Так. А она?
— Она отвечает: мой.
— Здорово! А вы?
— А мы — спасибо, говорим, вам от всех нас. Всю осень цветами вашими любуемся.
— Молодцы! А она что же?
— А она задумчиво так посмотрела нам в глаза и заторопилась к пароходу. Мы, конечно, за ней, помочь, значит, хотим при посадке. Уже перед самым трапом оборачивается она к нам и говорит: — Только я, сыночки, тут первый раз — нынче прибыла, нынче и обратно. Дай, думаю, на старости лет хоть одним глазом гляну на эти места. Астраханские-то наши давно уже здесь перебывали. Моя очередь только сейчас подошла.
— Что ж, выходит, и она и не она?
— Получается так…
— Да вы ту ли догнали-то? Та была в черном платке, — говорит Вася Мовчан.
— В черном?!
— В черном, понимаете, в совершенно черном.
— Не-е, эта в белом была. В белом, как снег…
— Э-эх, вы, — огорченно разводит руками Вася.
Через мгновение все видят его быстро бегущим вниз, к Волге, к выплывающей из тумана пристани.
На Мамаев курган, к мемориалу идут и идут люди. Их поток нескончаем. Со всех концов земли приезжают сюда поклониться павшим героям. Постоять в молчанье. Поглядеть на цветы, на горы и горы живых цветов. На крохотный бессмертник в ладони скорбящей матери. На его неяркие, упрямые, чуть подрагивающие под степняком жесткие лепестки.
«ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКА»
С какой бы стороны ни подъезжал я к Москве — с юга ли, с севера ль, с запада, — на любой дороге и в стороне от всяких путей — с пригорка, из леса, из самой чащобы — отовсюду смотрят на тебя большие и малые памятники войны.
То солдатская каска блеснет среди травы невысокого холмика так, будто только что упала с чьей-то буйной головы.
То за чугунной оградой на порывистом осеннем ветру полыхнет ярко-красный огонь гвоздики.
То с полированного гранита глянет в остывшую воду реки Москвы светлое золото имен.
А то в березнячке пробежит змейка размытого дождями окопа. Промелькнет и исчезнет, чтобы снова вынырнуть из-за березок.
Края окопов обвалились, заросли чабрецом и крушиной, но это все-таки окопы — я осторожно опускаюсь то в один, то в другой, встаю на колено и на мгновение закрываю глаза…
В березовом лесу тихо. Так бесконечно тихо, как перед тем боем, который вспоминается мне всякий раз, когда я попадаю в эти места.
Мне всегда хочется найти именно тот окоп, который был вырыт нашим отделением, но дело это не из легких. Один сполз куда-то к реке, и из него не видно ничего, кроме белых берез. Другой, наоборот, выбрал себе место на лесной поляне, но я той поляны никак не могу узнать. Третий хоть и расположен в подходящем месте, но выкопан слишком по уставу и, значит, тоже не наш — мы рыли под бомбой и миной, и нам было, откровенно говоря, не до уставов.