Здесь все еще пахло темным полированным деревом и сургучом – обломками сорванных с посылок лепешек с буковками по кругу. Они так походили на шоколад, что хотелось немедленно сунуть их в рот, – что Яна и проделывала каждый раз, начисто забывая о пресной горечи и разочаровании. Иногда попадались и красные кусочки – страшно ценные; такие Яна прятала в карманы, где их быстро перетирали в пыль камешки, монетки и неизвестные, но страшно нужные железяки.
Запах остался прежним – но само почтовое отделение теперь ютилось в дальнем конце просторного зала; остальное место занимали, отделенные от вестибюля стеклянными дверями, магазины и магазинчики. Оглядевшись, Яна двинулась вправо – туда, где когда-то стояли ровным рядом деревянные кабинки для междугородних звонков.
(На улице тьма, воет буран, но внутри жарко натоплено. Яна сидит на подоконнике, медленно болтая ногами и сонно наблюдая, как снег на валенках превращается сначала в блестящие круглые капельки, а потом – в темные пятна. От батареи поднимается сухое тепло. Лизка дрыхнет в санках, пристегнутая ремнем, похожая на кулек в огромном платке поверх шубки. Закинула голову так, что по раскрасневшейся щеке течет слюнка. К соседнему подоконнику привалились папа с теть Светой; папа осоловело моргает, а теть Света злится, что пришлось встать в такую рань. Сейчас семь утра, – а значит, в далеком городе на материке, где живет папина сестра, тетя Лена, – одиннадцать вечера. У нее еще вчера, а здесь уже завтра. Раз в три месяца папа, теть Света, Яна и Лизка приходят на почту, чтобы позвонить в прошлое.
Из громкоговорителя под высоким потолком раздается гудок. Яна вздрагивает. Папа поднимает голову и выпрямляется.
– Москва, пятая кабинка, – произносит металлический женский голос. Замотанный в черное дядька, которого Яна до сих пор не замечала, развалистой рысью бежит к пятой кабинке, срывает трубку и яростно орет, пытаясь свободной рукой закрыть дверь:
– Слышь меня? Слышь? Алло! Это я, Вадик! Слышь?
Наконец объявляют их город, и папа бросается к кабинке. Сначала он разговаривает с тетей Леной сам, – Яна видит сквозь стеклянное окошечко, как он то хмурится, то смеется. Потом наступает очередь тети Светы, – она разговаривает недолго, и к ее губам все время приклеена резиновая, скользкая улыбка. Под конец зовут Яну. Она послушно сжимает теплую трубку; папа и тетя Света подпирают плечами проем кабинки.
– Ну как ты, дружочек? – спрашивает тетя Лена, и ее голос едва слышен за шелестом и гулом. Это гудят волны в проливе. Бесятся, ловят пастями снег, завиваются белыми барашками. Подпрыгивают, хватают за хвост теть-Ленин голос, и он становится все слабее, все отдаленнее, будто не может дотянуться.
– Ну расскажи, как у тебя дела? Алло? Алло! Янка, ты меня слышишь?
Яна изо всех сил сжимает трубку, приваливается к деревянной стенке кабинки и закрывает глаза. Папа и теть Света нависают за спиной. Слышно их тяжелое, возмущенное дыхание.
– Ты бы хоть поздоровалась, – шепотом говорит папа.
– Ты хорошо учишься? Хорошо, да? – кричит из неимоверного далека тетя Лена. – А со скрипкой как?
Давление за спиной становится невыносимым; стены смыкаются, сжимая Яну твердыми деревянными боками.
– Нормально… – произносит она одними губами, но тетя Лена слышит – и заливисто смеется:
– «Нормально», надо же! Ну хорошо, что нормально! – Она снова смеется. – Ладно, Янка, целую тебя. Передай папе трубку, я не договорила.
Яна протягивает трубку отцу и, обливаясь пóтом, вываливается из кабинки. Лизка проснулась и теперь ворочается в санках, озирается огромными круглыми глазами, налаживаясь реветь. Яна торопливо приседает на корточки, показывает язык, давит пальцем на крошечный нос-кнопку. Лизка хихикает.
– Я тебя не слышу, связь плохая! – орет в кабинке папа, и теть Света налезает на проем, словно если она напряжется – то далекий голос с материка станет отчетливее. – Не слышу! Горбуши? Копченой? Конечно, Ленка, какие вопросы! Алло? Алло!)
Людей в торговом центре толклось на удивление много. Прикрываясь бутылкой, Яна проблуждала в стеклянном лабиринте минут пять. Здесь шел ремонт; рядом с грязными стеклянными перегородками на грубых козлах стояли ведра краски, в воздухе висела цементная дымка, а под ногами похрустывали мелкие обломки кирпича. Она уже хотела уйти, когда наконец обнаружила нужный ларек, зажатый в угол отделением мобильной связи и охотничьим магазином напротив. Яна протиснулась между застекленными прилавками, заставленными флаконами с жидкостями ядовитых расцветок, стараясь не снести ничего полами куртки или рюкзаком; к счастью, касса стояла у самого входа, и далеко пробираться не пришлось. Закутанная в пестрый флис продавщица азартно подалась навстречу, и Яна наконец оторвала от лица степлившуюся бутылку.
– Здрасьте, – буркнула она. – Мне бы тональник. Или корректор. Что-нибудь такое.
Продавщица с готовностью закивала.
– Парень, да? – сочувственно спросила она, ловко выгребая на прилавок бежевые тюбики. Яна неопределенно хрюкнула и с преувеличенной сосредоточенностью принялась выбирать нужный. – Да уж, мужики… – вздохнула продавщица. – Да что с них взять! Вы, молодые девки, слишком гордые. И не спорь, по лицу вижу, что гордая! Он тебе слово – а ты поперек, так, да? Мудрее надо быть! Мой вот тоже… пришел вчера на рогах, так я ему супчика, рыбки жареной, а у меня вот бизнес свой, и сама я…
– Мне бы посветлее, – перебила Яна. Продавщица с сомнением окинула взглядом ее лицо, неохотно выложила на прилавок еще один тюбик.
– Этот возьмите, корейский, хорошо берут…
– Пойдет. – Яна торопливо ухватилась за корректор – достаточно светлый, чтобы не светить желтым пятном на лице. Расплатилась с растерявшей всю приветливость продавщицей. Помялась, прикидывая, сможет ли замазать фонарь в ближайших окрестностях. По всему получалось, что нет. Заранее морщась, Яна вскрыла тюбик и принялась размазывать крем по болезненной припухлости.
– Что ж вы вслепую мажете-то!
– Да ладно, я так, – отмахнулась Яна, но продавщица уже сердито грохнула на прилавок настольное зеркало.
Яна со вздохом склонилась над стеклом. Как всегда, отраженное пространство казалось нереальным и (голодным!) пугающе чуждым, а собственное лицо – зеленовато-бледным, напуганным, совсем некрасивым. Приоткрыв от напряжения рот, Яна принялась неумело замазывать фингал, который уже начал багроветь.
Уловив боковым зрением движение за спиной, она невольно скосила глаза. Сердце ухнуло в низ живота, как в воздушной яме, подпрыгнуло, болезненно ударилось изнутри в кости черепа и зависло в солнечном сплетении, тошнотворно вибрируя. Всего лишь прохожий за спиной, размытый до призрачности слоями пыльного стекла, но в то же время ужасающе реальный, материальный настолько, что мог бы повлиять на вращение земли. Колени подогнулись, тело скрутило дрожащим от напряжения вопросительным знаком: бежать? Прятаться? С отчаянным ревом броситься в объятия? Яна прикрыла глаза, медленно втянула воздух носом, считая до восьми, так же медленно выдохнула сквозь плотно сжатые губы.
Это помогло. Сработало достаточно хорошо, чтобы не пойти вразнос. Яна чуть повернула зеркало, чтобы лучше видеть, что творится за спиной, и снова принялась возить пальцем по покрытому слоем тональника синяку.
Пиратская борода отца сильно поседела, и из рыжего он превратился в лысеющего блондина, – но никаких других перемен Яна не заметила. Он был все так же высок и длиннорук, и манеру одеваться не поменял: джинсы с явными следами глажки, невнятная светлая ветровка, и под ней, как дань приличиям, ради соответствия должности и научному званию, – рубашка и галстук. И он все так же знакомо вытягивал шею, высматривая что-то – или кого-то – поверх голов, так что Яне захотелось пригнуться, а еще лучше – заскочить за прилавок и присесть там на корточки, прикрывая голову, – потому что, если отцу пришлось ее искать, дело плохо, и влетит ей теперь знатно.
Не то чтобы Яна надеялась, что сумеет скрыть от отца свой приезд, – город О. был слишком мал, чтобы всерьез на это рассчитывать. Скорее, она просто об этом не думала – и теперь просто смотрела на отца через зеркало, оглушенная звенящей пустотой в голове. Сейчас он повернет голову, на мгновение остановится, вскинув руки, как веснушчатые крылья, чуть наклонится вперед и бросится к ней, стремительный и холодный, как пикирующий на воронье гнездо поморник.
Он повернул голову. На мгновение остановился, вскинув в стороны руки. Чуть наклонился вперед и быстрым шагом устремился в охотничий магазин напротив, к невысокому полноватому человеку, тершемуся у витрины с ножами. Отец что-то сердито воскликнул, и на лице продавца проступило облегчение. Человек обернулся на голос. Отец взял его под локоть, махнул рукой – пойдем. Теперь Яна видела, что незнакомец одет в старую папину ветровку и джинсы, которые пытались погладить. Круглую голову прикрывала древняя шапочка-петушок. Отец придержал человека за плечо, направляя. Тот посмотрел снизу вверх, и в зеркале отразилось вялое, отвыкшее от движений землисто-бледное лицо.
Яна узнала его мгновенно – и закусила губу, намертво давя вопль. Болезненно зашумело в ушах, как будто она нырнула слишком глубоко, так глубоко, что, может, уже и не получится вынырнуть. Зеркало подернула пелена цвета ночного тумана. Теряя равновесие, Яна до боли в ладонях вцепилась в прилавок, переступила с ноги на ногу. Под подошвами, прорываясь сквозь туманную пелену, сквозь монотонный гул под черепом, оглушительно захрустел битый кирпич.
Тусклые иссохшие глаза тяжело провернулись, привлеченные звуком. Яна почти слышала тихий скрип набившегося за глазные яблоки песка, когда они остановились на ярком пятнышке зеркала. Затянутые плесенью зрачки выглянули из мутного стекла и уставились прямо на Яну. Их глаза встретились в пыльном зазеркалье, и во взгляде мужчины вспыхнуло мгновенное узнавание. Его лицо исказилось; он загородился ладонями и закричал.