Этот медведь и близко не подходил к телам. В его распахнутом лезвием ножа желудке копались два охотоведа и судмедэксперт и не нашли ничего, кроме пригоршни кедровой скорлупы и мышиной шкурки, – но к горлу все равно подкатывает.
– Пусть сала в фарш положит, – говорит Юрка. – А то больно тощий, ни жиринки нагулять не успел.
Нигдеев уносит медвежатину на кухню и прячет в самый дальний угол морозилки. Загораживает пакет говяжьими мослами и мятой картонкой столичных пельменей. Промороженные кости грохочут, заглушая все звуки. Из коридора тянет сквозняком. Нигдеев захлопывает холодильник и слышит, как Юрка неразборчиво бубнит:
– …обязательно положи сала, и луку, и, главное, перчику, перчику побольше… Там два кило, а то и побольше, урвал…
Запах в квартире неуловимо изменился: из коридора вперемешку с Юркиной таежной вонью доносится свежий аромат холодного ветра, духов и молочной каши. Нигдеев закуривает, тщательно следя, чтобы огонек не дрогнул в руке. Бросает спичку в пепельницу и возвращается в коридор, зажав сигарету в зубах. Юрка все бормочет про сало, вжимаясь в угол, чтобы освободить место дамам.
– Отстань от жены, я сам приготовлю, – говорит Нигдеев. – Дичь женских рук не терпит.
Светлана беззвучно хмыкает, снимая с Лизки курточку. Будто невзначай пробегает напряженным взглядом по обуви на придверном коврике, курткам на вешалке. Устремляет взгляд за тумбочку, туда, где удобно поставить чемодан или сумку. Лампочка в коридоре тусклая, а лицо Светланы почти неподвижно, но Нигдеев все же видит облегчение: еще не сегодня. Светлана присаживается на корточки, чтобы снять с Лизки сапожки. Юрка нависает над ними, переминаясь с ноги на ногу.
– Па-а! – требовательно вопит Лизка, и Нигдеев с улыбкой наклоняется, упирается руками в колени. Маленькие пальчики вцепляются в бороду, и он смеется.
– Тем более вас же теперь четверо будет, – говорит Юрка. – Лишний кусок мяса всегда пригодится.
– Пардон, – отвечает Нигдеев, твердым быстрым шагом устремляется в сортир и, едва успев захлопнуть дверь, падает на колени перед унитазом.
– Медвежатинки, – проговорил Нигдеев онемевшими, будто замороженными губами. – Медвежатинки тебе…
Отвыкшее от движений лицо пошло складками, сморщилось от усилия, и Нигдеев с ужасом и отвращением понял, что Юрка сейчас подмигнет. Волна напряжения неумолимо поползла по щекам, правый глаз пришел в движение. Нигдеев смотрел как завороженный. Краем глаза он увидел, как вспыхнул экран мобильника; моргнул, сумел наконец отвести глаза. Телефон заелозил по столу, зажужжал, и Нигдеев схватил его торопливо и жадно, как спасательный круг. Увидел, как обмякает, уходит за свою вялую маску Юрка. Энергично рыкнул: «Слушаю!»
– Алексей Суропин беспокоит, – вальяжно откликнулись в трубке, и Нигдеев крепче сжал мобильник. Закатил глаза, одними губами произнес: «Пионер!» – и Юрка ухмыльнулся в ответ весело и насмешливо, почти как раньше. А Пионер продолжал: – Вот, нагрянул к вам на недельку, обзваниваю старых знакомых. Ну, как дела?
– Помаленьку, – осторожно ответил Нигдеев. – Как тебя занесло? По делам? Или соскучился?
– Разве что по рыбалке. – Пионер довольно хохотнул, и Нигдеев, не стерпев, скрипнул зубами. – Кстати, не одолжишь спиннинг? А то я думал – ни минутки свободной не будет, а тут целый день образовался… Съездили бы в воскресенье на Лагури, как раньше, а? Или ты занят будешь?
– Да не то чтобы… – неуверенно ответил Нигдеев.
– Да я понимаю, – говорил тем временем Пионер. – К тебе же дочка в кои веки приехала, да? Говорят, ты на радостях даже на конференцию плюнул. А может, с собой ее прихватим? Она у тебя вроде девица боевая.
– Да что Лизке в нашей дыре делать, – засмеялся Нигдеев. – Она с матерью в Испании отдыхает.
Ответом ему была крошечная растерянная пауза. Сбой в ровном разговоре ни о чем. Твердый кирпичик тишины и как трещина в нем – хруст позвонков Юрки, который настороженно выпрямился на стуле и повернул голову, наставляя поросшее седым волосом ухо на телефон.
– Лиза – это твоя младшая? – осторожно уточнил Пионер. – А…
– Слушай, у меня суп убегает, – буркнул Нигдеев. – Ты спиннинг лучше в «Романтике» новый купи. А свой я тебе не дам, еще опять сломаешь.
Он сердито ткнул на отбой и швырнул телефон на стол. Юрка выжидающе посмотрел на него, и Нигдеев пожал плечами:
– Лизка в Барселону поехала… С чего он взял вообще?
…Когда автобус выезжает из зеленого пластикового ангара, заменяющего городу О. аэропорт, Лизка прижимается к окну, и ее носик расплющивается в розовую кнопку. Нигдеев смеется и машет рукой, и Лизка машет в ответ. Он смотрит, как бабушка оттягивает ее от мутного стекла. Узкие губы тещи шевелятся; она вытаскивает большой клетчатый платок, плюет на него и трет Лизкино лицо. Автобус разворачивается и пылит по бетонной дороге туда, где черноту стлаников разрезает желтый прямоугольник взлетно-посадочной полосы. День на редкость ясный, так что, прищурившись, можно разглядеть белую тушку самолета и темные кресты винтов. Нигдеев машет в последний раз и идет к припаркованной на пустынной площади машине, радуясь, что второе лето подряд удается отправить дочку на материк – хоть фруктов поест, – и немного печалясь, что увидит теперь Лизку только в сентябре.
Первое, что замечает Нигдеев, вернувшись домой, – упоительный запах чеснока, лука, жареного мяса. Его тут же накрывает волной вины: вспоминается вчерашний разговор об импортной курице, которую дают в универмаге на Ленина, курице, чья замечательно пухлая тушка затянута в красно-синий целлофан, а потроха собраны в отдельный пакетик и с садисткой аккуратностью вложены в опустошенное, выскобленное нутро. Нигдеев обещал, что раз уж все равно берет отгул отвезти Лизку с бабкой в аэропорт, – то на работу может и не возвращаться, а вместо этого заедет в магазин. Разговор этот, конечно, начисто вылетел из головы, и теперь Нигдеев сидит в коридоре на детской скамеечке, задрав колени к ушам, придавленный стыдом и обидой: похоже, Светлана заранее знала, что про обещание он забудет, и сама отправилась по магазинам, – когда только успела…
Нигдеев, принюхиваясь, нарочито возится со шнурками. Что-то тревожит его настолько, что нет сил снять наконец ботинки и пойти на кухню. Из-за закрытой двери доносятся удары, бряканье и шипение. Комки фарша смачно шлепают о сковородку: Светлана в ярости швыряет их, разбрызгивая раскаленный смалец. Звуки предвещают скандал, но проходят мимо сознания; Нигдеев снова и снова тянет носом, и аромат еды, поначалу такой вкусный и заманчивый, беспокоит его все больше. Мясо, похоже, старое, промороженное в камень. Оно пахнет как пропитанный кровью сугроб, который вот-вот растает, обнажив то, что было скрыто под ним много месяцев назад.
Нигдеев вдруг понимает, что именно жарит Светлана, и, давясь, опускает голову между коленей. Морозно-затхлая вонь морозилки забивается в ноздри. Это мясо пролежало в холодильнике почти три года, усыхая и покрываясь толстой коркой грязного инея. Это мясо потеряло все соки и стало черным и твердым, как застывший под зимним ветром торф. Нигдеев с отчаянной гримасой бьет себя по лбу кулаком. Сколько раз он хотел тайком выкинуть проклятый пакет, да рука не поднималась отправить на помойку отличный кусок мякоти.
В конце концов он берет себя в руки и тащится на кухню. Разобранная мясорубка громоздится в раковине. Ее тусклые запчасти, покрытые темными волокнами и желтоватыми жилами, похожи на осколки снаряда, угодившего в окоп. Светлана нависает на плитой, вооруженная двумя вилками; ее руки по самые запястья испачканы подсыхающим фаршем. Нигдеева она не замечает. Давя отвращение, он подходит поближе и целует жену в шею, в краешек туго утянутых в хвост волос. Светлана раздраженно поводит плечом, и он отступает.
– Я же обещал, что сам приготовлю, – укоризненно говорит он.
– Обещанного три года ждут, – равнодушно откликается Светлана.
– Могла бы напомнить.
– Я тебе двадцать раз напоминала.
Нигдеев покаянно вздыхает и снова подходит ближе. Обнимает жену сзади, пытаясь залезть под запашной халат. Светлана бьет его по руке, зло, почти больно, выкручивается, опасно наклоняясь над раскаленной сковородой, и Нигдеев пятится. Запах перемороженной медвежатины невыносим. Им пропитаны волосы Светланы, ее одежда, кухонные шторы, вся квартира. Он облаком окутывает Нигдеева и оседает на коже неистребимой пеленой. Мысль о том, что придется это есть, приводит в такой ужас, что слабеют ноги. Нигдеев с размаху ерошит волосы, тоскливо глядя в спину Светланы.
– Да плюнь ты на эти котлеты, – говорит он. Ему приходится давить позывы к рвоте, и голос звучит глухо, плоско, совсем не убедительно. – Слушай, мне же аванс вчера дали. Давай в ресторан махнем? По отбивной возьмем, а? Вина выпьем! Ркацители, э? Киндзмараули!
Светлана неторопливо переворачивает котлеты. Откладывает вилки и, наконец, оборачивается, сложив руки на груди. Завитая челка черным облаком затеняет блестящий от пота лоб. В морщинки под глазами забилась осыпавшаяся тушь.
– Киндзмараули я бы выпила, – говорит она.
– Вах, какой жэнщин! – с энтузиазмом восклицает Нигдеев и думает: не забыть открыть окно перед выходом. И в комнате тоже, чтобы сквозняк протягивал квартиру насквозь. – Пить будем, гулять будем!
– А эту твою чем кормить будем? – спрашивает Светлана, и Нигдеев отшатывается, будто его ударили под дых.
(…чужой, чуждый город пахнет по ночам как почерневший труп. Материк, думает Нигдеев, это материк, это место, куда мы все отправимся, когда закончим работу. Туман в голове воняет сивухой. Хоть бы ветер подул, думает Нигдеев и осоловело моргает на шелушащуюся раму окна, рыгающую сырой ватой. Очень нужен ветер, холодный, чистый, соленый. Дождь должен стучать в окно, бить в окно, а не капать. Кап-кап-кап. Равномерно. Равнодушно. Завыть от тоски…
Тесть покачивается на табуретке, широко расставив ноги, и его хозяйство едва не вываливается из семейных трусов. Стол посреди залы – они так и говорят, «зала», и Нигдеева каждый раз передергивает, – покрыт скатертью в навеки слежавшихся складках. На нем красуется одинокое блюдце с малосольными огурцами. В чернильной темноте за окном невнятно орут. Тесть вскидывает опухшую голову и разливает водку по стаканам.