– Беги, – говорит Ольга, и Груша прерывисто вздыхает. – Беги.
Голодный Мальчик не пытается помешать. Он только улыбается еще шире – сытой, удовлетворенной ухмылкой. Ольга стоит с ним лицом к лицу, слушая шаркающие шаги, болотное хлюпанье, шорох и треск веток, ломающихся под ногами Груши. Не спуская глаз с Ольги, Голодный Мальчик медленно подбирает трубочку и выпрямляется. От его дыхания немеют щеки, ноздри горят изнутри, и этот огонь проникает под череп, оставляя отвратительное ощущение пустоты подо лбом. Ольга стоит, глядя в довольные глаза Голодного Мальчика, пока не перестает слышать Грушу. Только тогда она разворачивается и бежит следом, ровно и плавно, легко выбрасывая длинные ноги. Ветер свистит в ушах. Ей нравится бежать. Еще больше ей нравится знать, что она больше никогда не придет на Коги.
Ольга рванула створки шкафчика и, рассыпая чайные пакетики и коробочки с заваркой, вытащила из дальнего угла бутылку коньяка. Плеснула прямо в кружку, постукивая горлышком о толстый, обведенный красной каемкой край. Выпила залпом, не чувствуя вкуса.
Коньяк обжег горло и улегся под ребрами нагретым на костре булыжником. Тихо всхлипнув, Ольга подошла к окну, вцепилась в подоконник дрожащими руками, прижалась к стеклу лбом. Снова всхлипнула, заметив собачью стаю. Вместе с ароматами ольхи и раздавленной ромашки в форточку проникал густой запах псины.
По улице уже ползли длинные и бледные, как нить из собачьей шерсти, летние сумерки. Вспомнилось, как мама подарила на день рожденья чудом добытую пачку невиданной толстой и шершавой бумаги специально для акварели, коробку красок «Ленинград» в отдельных крошечных ванночках и несколько беличьих кисточек. Ольга, до тех пор пробавлявшаяся альбомами для школьников, бумага в которых пачкалась и скатывалась от малейшего прикосновения, уверенная, что акварель – чепуха для первоклашек (то ли дело масло!), была потрясена. Она экономила эту бумагу, делила листы пополам и на четвертушки, делала наброски в альбоме, а то и вовсе в тетрадях, чтобы не испортить драгоценность, – а потом разом, за три вот таких длинных, невыносимо-размытых, прозрачных вечера израсходовала весь оставшийся запас, пытаясь перенести на бумагу то, что даже понять не могла…
Она стояла, прислонившись лбом к стеклу, но видела уже не сизую от дымки дорожку между домами, не сиреневые тени в палисаднике, не темный пурпур во внимательных, выжидающих собачьих глазах. Видела она свое лицо, белым пятном висящее в толще стекла, маслянисто-черные зрачки, заполнившие радужку; и видела нетерпеливую тень, проступающую сквозь ее отражение.
Ольга отшатнулась от окна и, нещадно сминая веки, с такой силой потерла глаза, что все поплыло и раздвоилось. Когда она наконец проморгалась, окно снова было прозрачным, и мир, лежавший за ним, выглядел обыденным до оскомины, до тоски, до воя.
Одна из собак подняла голову, пристально посмотрела на окно, – и Ольга готова была поклясться, что смотрит она в зеленоватую толщу стекла, на плавающее в ней отражение мальчика, которого не могло быть. Собака приподняла верхнюю губу, обнажив крупные желтоватые клыки, и Ольга почувствовала угрожающую вибрацию, утробный рык, такой низкий, что человеческое ухо не могло его уловить.
Ольга тихо отступила к столу, глотнула коньяка прямо из горлышка и быстро запихнула бутылку на место. Она уже заталкивала обратно рассыпанные чайные пакетики, когда на кухню бочком прокралась Полинка. Ольга почувствовала ее присутствие всей спиной – нежный жар, колючая беспомощная злость, огромные горячие ладони, сжимающие сердце. Не торопясь, она пристроила последний пакет – приблудную упаковку молотого кофе – и обернулась.
Полинка на мгновение собралась, цепко взглянула Ольге в лицо – успокоилась? орать не будет? Распахнула холодильник, уставилась в его недра, густо заросшие инеем. Цапнула кусок сыра.
– Аппетит перебьешь, – машинально сказала Ольга. – Небось еще и в кафешку после кино зашла, а ужинать кто будет?
– Потом, – отмахнулась Полина с набитым ртом. – А я в кафешке ту тетку, которая с утра приходила, видела. Какая-то она странная, да?
Ольга через силу пожала плечами.
– Кстати! – Полина швырнула огрызок сыра прямо на стол, опрометью бросилась в комнату и через несколько секунд вернулась с белым картонным прямоугольником в руке. – Вот, забыла отдать…
Ольга обалдело уставилась на визитку. Нигдеева Яна Александровна… Доцент кафедры этнографии… Ольга моргнула. Янка с визиткой? Янка – доцент?!
– А на вид чокнутая, да? – сказала Полина. – Сама старая, а строит из себя хипстершу…
– Кого?!
– Не важно. А что ей от тебя надо вообще?
Ольга покачала головой. В ушах нарастал размеренный звон; несколько кошмарных мгновений казалось, что этот безумный день, невыносимые разговоры, выпитый на голодный желудок коньяк доконали ее, и дело идет к инсульту. Сама старая, а строит из себя… Потом Полинка дернула носом и чуть склонила голову набок. Ольга одновременно осознала, откуда идет звук, и задохнулась от ужаса, поняв, что Полинка тоже слышит этот невозможный звон, давно оставшийся в прошлом.
– Беги в комнату, я ужином займусь, – быстро сказала она. Сказала громко, пытаясь заглушить нарастающий звук.
– Помочь? – спросила Полинка.
– Не мешать, – криво улыбнулась Ольга, и Полинка, тихо фыркнув, наконец вышла.
Ольга бросилась к окну. Жека шагал по улице, держа почерневший от грязи колокол за рукоятку, раструбом вверх, как держали его мусорщики двадцать, тридцать лет назад, а может, и раньше, когда ни Ольги, ни даже города О. не было на свете. Жека нес колокол торжественно, как факел, с гордостью римского императора, исполненный серьезности и осознания важности своего дела. Когда звон стал оглушительным, Ольга распахнула окно и залезла коленками на подоконник.
– Совсем сдурел? – заорала она, но Жека уже прекратил шествие, колокол смолк, и в наступившей тишине голос Ольги прозвучал дико и скрипуче, как вопль обезумевшей старухи.
– Привет, – улыбнулся Жека. – Вот, видишь? – Он тряхнул колоколом, и Ольга почувствовала, как барабанные перепонки вдавливает прямо в мозг. – Мусорка приехала.
– Что за фигня? – спросила она гораздо громче, чем нужно. – Какая, к черту, мусорка, уже двадцать лет как баки стоят! Ты что, так с тех пор и ходишь?
– Ну не все время, – повел плечами Жека. – Я просто подумал – мало ли. Подумал – вдруг тебе что выкинуть надо.
Ольга отшатнулась. Увидела визитку, так и зажатую в пальцах.
– Ну что? – спросил Жека. – А то, знаешь, он долго стоять не будет. Три минуты – и дальше поехал, расписание же, люди ждут. Так тебе надо выкинуть чего или как?
Он топтался под окном, доброжелательный и спокойный; горбатый нос багрово светился в жемчужной пелене мороси, маленькие глазки в светлых ресницах моргали и щурились, будто Жека терпеливо смотрел вдаль. Он готов был ждать, но не очень долго. Ровно столько, сколько положено.
Ольга снова посмотрела на визитку и до боли закусила губу.
– Ма-ам! В дверь звонят, не слышишь, что ли?
Она слышала. Звонки один за другим ввинчивались в уши – неторопливые, уверенные, настойчивые, ритмичные, как звон мусорного колокола. Полинка тенью выскользнула в коридор, тревожно уставилась на Ольгу, замершую в проеме кухни.
– Может, из больницы? – тихо спросила она. – У тебя телефон отключен, что ли?
Ольга привалилась плечом к косяку, сложила руки на груди и прикрыла глаза. Рано или поздно тому, кто стоит за дверью, придется уйти. Не станет же он давить на кнопку всю ночь.
– Мам, ты открывать не будешь, что ли, так и будешь стоять? – спросила Полинка, и в ее возмущенном голоске послышался испуг. Ольга молча покачала головой. – Кто там? – совсем тихо спросила Полинка, и Ольга дернула плечом.
Звонки продолжались. Все такие же равномерные и уверенные. Как будто робот звонит. Как будто не человек… Ольга взглянула на дочь. В полутемном коридоре глаза Полинки казались топазовыми. Как бледно-голубые кристаллы на цветной вклейке в книге, которую показывала Янка. Восемь из десяти по шкале твердости. Почему она это знает? Зачем она это помнит?!
– Иди в комнату, – шепнула Ольга, и Полинка отчаянно замотала головой. Ольга представила, как широко улыбается Голодный Мальчик, снова и снова нажимая на кнопку. Он может делать так сутками. Годами. Вечно. Время разрушит звонок, съест Ольгу и Полинку, но Голодный Мальчик будет звонить в дверь…
Звонок. Десять, пятнадцать, двадцать ударов сердца, заходящегося в тишине, короткие присвисты резкого, поверхностного дыхания. Звонок. Зрачки Полинки становились все шире. Чернота поедала топазы. Поедала свет. Звонок. Полинка напряглась, сжимая кулаки, и Ольга с ужасом поняла, что дочка сейчас завизжит от ужаса и будет визжать и визжать, пока дверь не рухнет, и латунные язычки замков будут торчать из ее торца, как золотые зубы из десен мертвеца, а потом войдет он, и Полинка замолчит навсегда. Превратится в молчуна.
Полинка дернула носом, произнесла что-то, неразличимое за новым звонком, и рванула к двери. Ольга выбросила руку, пытаясь перехватить дочь за шкирку, остановить, загородить, спасти, – но Полинка уже сбрасывала цепочку, крутила щеколды; миг – и она распахнула дверь навстречу чему-то огромному. Пол ушел у Ольги из-под ног.
– Вам делать больше нечего?! – злобно заорала Полинка куда-то под потолок. – Вы реально псих, что ли?!
– Хоть бы здрасьте сказала, – услышала Ольга дребезжащий, чуть шамкающий голос. Голос, который она знала. – Ты ведь Оля, да? А ну-ка бегом маму позови…
Как во сне, Ольга оттолкнула потерявшую запал Полинку себе за спину. В лицо ей уткнулось что-то, пахнущее свежестью и болотом, что-то лиловое. Она отдернула голову, фокусируя взгляд. Перед ней качалось три цветка ириса. Почему – ирисы, зачем, подумала она, и ей захотелось закричать.
– Вот, – сказал тот, кто стоял на пороге, – подумал часом: что это я все гвоздики да гвоздики! А тут эти, синенькие… Нравятся?
Он снова подпихнул цветы; гладкий лепесток скользнул по щеке. Ольга содрогнулась и автоматически ухватилась за покрытые слизью стебли. Отодвинула букет в сторону, открывая обзор.