Ольга беззвучно отступает, быстро смотрит на Фильку – его загораживают ветки, но Янка – стоит прямо на виду. Сбоку хорошо видна кое-как прихваченная булавкой прореха в ее штанах. Ольга зажимает ладонями рот: светящаяся в дыре зеленоватая кожа, словно от холода покрытая пупырышками, выглядит так глупо и стыдно, что от смеха брызгают слезы, и все тело содрогается от беззвучного, безумного, неприличного хохота. Янка медленно опускает глаза, и дружинник, будто загипнотизированный, смотрит ей под ноги. Кровь медленно отливает от его щек, и они становятся бесцветными, как силикатный кирпич.
– Что ты здесь делаешь, Яна? – тихо спрашивает он.
Янка поднимает голову, мгновение смотрит дружиннику в глаза, а потом, будто сдернутая пружиной, срывается с места, сверкая дырой на заднице.
– …Ну да, проверить, – кивнул дядь Юра и пошевелил пальцами. – Ты извини, я знаю, что она у тебя хорошая девочка, послушная, в художественную школу вон ходит, молодец… Но вдруг мы характерами не сойдемся! Вон нигдеевская жена как с падчерицей мучается, ты бы знала…
Ольга слушала его, кивая, как автомат. Дядь Юра выглядел как безобидный интеллигентный пенсионер, но под этой оболочкой таилась нервозная, разъедающая суета. Казалось, он сознательным усилием не позволяет бегать глазам, подпрыгивать коленке, барабанить пальцам; его напряжение походило на зудящий гул, исходящий из трансформаторной будки.
(«Принимайте химика!» – орет дядя Паша, и Ольга со своей шваброй поспешно убирается с дороги. В белом халате дядя Паша похож на облепленного снегом медведя. Парень, которого он ведет под руку, кажется на его фоне третьеклашкой. На самом деле ему четырнадцать. Он из параллельного класса. Он выглядит совсем нормальным, и Ольге странно, что дядь Паша так крепко придерживает его за локоть. Потом она замечает почти неуловимую суету под оболочкой спокойствия, и у нее пересыхает во рту. Неделю назад она ходила в видеосалон, там показывали «Чужого». Вот что напоминает спокойствие этого пацана: гладкую кожу на животе, под которой быстрыми, почти незаметными волнами пробегает – нечто. Оно готово вырваться. Взломать ребра изнутри, разбрызгивая кровь по линолеуму так, что никогда не отмыть. Дядь Паша ведет пацана под руку, как жену. Ольга отодвигается в самый угол и на всякий случай слегка перехватывает швабру.)
– Тут со своим-то, родным, иногда не знаешь, как быть, – сказал дядь Юра и колупнул пальцем клеенку на столе. – Ты не поверишь, кем он оказался, даже говорить неохота. А теперь и вовсе из дома ушел. Я его по всему городу бегаю ищу… Спасибо Сашке Нигдееву, – Ольга вздрогнула, – приютил пока, он понимает… Вот разберусь с этим делом – и заживем. Ты только с дочкой познакомь.
– Может, рано еще, – выговорила Ольга. Полинка так и стояла в коридоре, испуганно ухмыляясь. Уши развесила… Ольга чуть повела подбородком: уйди, – и Полинка уперто выдвинула челюсть.
– Да ты не волнуйся, все хорошо будет, – сказал дядь Юра и оглянулся через плечо. – Вон она какая у тебя беленькая… Иди сюда, Оля, не стесняйся. Помоги маме на стол накрыть.
Полинка сделала большие глаза, и Ольга обреченно кивнула. От мысли, что все это время дядь Юра знал, что Полинка стоит у него за спиной, ее пробрала ледяная дрожь.
– Знакомься, По… Оля, – хрипло сказала она. – Это Юрий… – Как его чертово отчество, подумала она. Она точно однажды слышала его отчество…
– Брось церемонии, – перебил ее он. – Просто дядя Юра. – Он подслеповато прищурился, рассматривая Полинку. – А я тебя где-то уже видел… Знаешь, – он живо повернулся к Ольге, – я тут чуть хулигана не поймал. Представляешь – лампочки в подъезде бил! – Ольга сглотнула, и сухой комок ободрал горло. – Пытался задержать его, но куда там: молодой здоровый лоб, не догнать… Где же я тебя видел? – спросил он Полинку.
Конечно, видел, старый козел, – с ненавистью подумала Ольга. Только не ее, а меня. Дядь Юра слегка хмурился: воспоминания никак не давались ему. Его куртка топорщилась на груди, и под тканью угадывались очертания длинного предмета. Проверить пришел… Ольга стиснула пальцы, унимая дрожь в руках.
– Может, случайно встречал, – небрежно сказала она вслух. – Поставь чайник, пожалуйста, – попросила она Полинку и взмолилась мысленно: только не спорь. – И конфет, что ли, достань…
Полинка чуть слышно фыркнула, но, поколебавшись, все-таки взялась за чайник.
– Не надо конфет, – решительно заявил дядь Юра, – оставь ребенку. Лучше нажарь оладий, а? У тебя волшебные оладьи получаются…
Ольга послушно встала, вытащила из холодильника продукты и принялась замешивать тесто. По маминому рецепту. Она кормила его своими оладьями… наверное, носила на работу, или где они там встречались… Думать сейчас о маме было невозможно. Думать о маме и дядь Юре было – как смотреть на замерзшие коричневые натеки прорвавшейся канализации, отвратительными рубцами покрывающие чистый, искрящийся снег.
– Подай мне сковородку, По… Оля, – негромко сказала Ольга, взбивая тесто. Полинка, пожав плечами, выдвинула ящик под духовкой. – Нет, не эту, – качнула головой Ольга. – Красную.
– Ты всегда на чугунной…
– Я сказала – красную, – чуть повысила голос Ольга. Полинка сердито грохнула на плиту новенькую сковородку – яркую, почти нарядную, но никуда не годную из-за слишком тонкого дна. Зажгла конфорку и, сложив руки на груди, бухнулась на стул, демонстративно проигнорировав неодобрительный взгляд дядь Юры. Ольга чуть подобралась.
– Кружки доставать, что ли? – буркнула Полинка.
– Нет. Принеси чашки из серванта. Из бабушкиного сервиза.
– Что, серьезно? – спросила Полинка, и Ольге захотелось застонать.
– Да брось, к чему… – засмущался дядь Юра.
– Чашки, – настойчиво повторила она. – Бегом!
Полинка, прикусив губу, выскочила из кухни. Спасибо тебе, Господи, дошло. Умница, дошло… Бабушкин сервиз, занимавший половину серванта, сложили в коробки и торжественно затолкали на антресоли два года назад, чтобы освободить место для школьных вещей. Дядь Юра склонил голову набок, прислушиваясь к тишине. Ольга взялась за ручку сковороды. Чуть двинула пальцами, перехватывая поудобнее. Повернулась вполоборота, краем глаза прикидывая расстояние. Из комнаты по-прежнему не доносилось ни звука, и брови дядь Юры медленно сползались к переносице. Рука плавно скользнула под куртку – но тут раздалось дребезжание стеклянных дверец; Ольга чуть улыбнулась, и на мгновение ее сердце дрогнуло от гордости. Дядь Юра уронил руку и расслабленно откинулся на спинку стула.
Ольга крепче сжала ручку и с разворота, всем весом опустила сковороду на дядь-Юрину голову.
Нигдеев закурил и примостился на подоконник. Одному было хорошо – никто не зудел под ухом, не бормотал под включенный телек, не ныл, жалуясь на здоровье. Никто не лез с дурацкими вопросами и дикими намеками. Можно бездумно пялиться в окно, отдыхая от радостей человеческого общения, – никто не спросит, о чем это ты задумался… Хо-ро-шо. Для полного счастья не хватает только кружки чая – да лень наливать…
Нигдеев блаженно выдохнул в приоткрытую створку – и ветер тут же загнал дым обратно, прямо в лицо, так что заслезились от едкой струи глаза. Однако Юрка куда-то запропастился – гуляет, наверное, по супермаркету, как по музею, не привык еще. Как бы не пришлось снова искать. Нигдеев снова затянулся и принялся нервно обкусывать заусенец на пальце. Какой тяжелый, душный день… Даже ветер неправильный – ни влаги, ни холода, ни вкуса. Ветер комнатной температуры. Мертвый. Про такие дни говорят – как перед грозой. Но здесь не бывает гроз…
Он провел пальцем по желтоватой полоске песка, наметенной на подоконник, и ободранный заусенец защипало от соли. Песок и соль. Все эти сопки за окном – только песок и соль, и немного нефти. Какой идиот додумался раздавать эту землю под огороды? Какие, к дьяволу, огороды в наше время да в нашей местности?! Нигдеев вспомнил, как сам пытался выращивать картошку – в самом начале восьмидесятых, когда стало понятно, что со снабжением в О. – полный швах и надо брать дело в свои руки. Как благоговейно он высаживал ощетиненную ростками картошку, как изворотливо, за бешеные деньги и по рекомендации доставал оглушительно вонючий помет у бабки, державшей на Японской Горке кур, – единственную, наверное, домашнюю живность в городе. Как старательно окучивал чахлые кустики. И выкопал по осени те же два ведра картошки, что и посадил, – ничуть на вид не изменившейся и даже, кажется, с теми же ростками…
Юрка все не шел. Любуется, наверное, на молодую картошечку, ровную, чистенькую, боится, поди, брать… «Мичуринцы, блин», – пробормотал Нигдеев и втоптал сигарету в пепельницу. И ведь нашлись идиоты-желающие, взялись с энтузиазмом. На темном мехе сопок стали появляться желтые рубцы распаханной почвы, – сначала рядом, почти за гаражами, а потом все дальше, распространяясь, как скверная кожная болезнь, как метастазы, подползая все ближе к Коги. Сегодня, завтра, через неделю бульдозер вывернет вместе с песком и корнями стланика, связанными в безумный узор, – мумифицированное тело ребенка с медвежьей пулей в животе, а уж сопоставить пулю с ружьем будет несложно… Поначалу Нигдеев ждал этого, как в параличе, но потом спохватился, собрался, подсунул кому надо бумажки из архива вместе с отчетом: разработка месторождения Коги пока не целесообразна, но, однако же, коллеги, – огороды? Раздачу участков мигом прикрыли, но, видно, что-то сдвинулось из-за этой суеты, сбились какие-то подпорки под мирозданием. Жуткие слухи поползли по городу, и в больнице вдруг очухался давно признанный безнадежным Юрка, и снова, как тем кошмарным летом, начали находить зарезанных, выпотрошенных детей. А теперь еще и Пионер объявился… Снова – как тем летом. И опять он, как дурак, беспокойно ждет застрявшего где-то Юрку, и ноет, ноет в груди – как тогда началось, так с каждым годом все только хуже…
…Нигдеев перекладывает сигарету в левую руку, а правой принимается растирать грудь. В распахнутое окно рвется мутный от песка ветер, но он бессилен против намертво въевшихся в стены запахов табачного перегара, туши и тонкой кремнеземной пыли с образцов. Боль мешается с сосущей, наивной обидой: он же здоровый, не старый еще мужик, сезон в поле отпахать – раз плюнуть; жаль, в этом году не сложилось с Чукоткой, морозил бы сейчас зад на загаженном бакланами булыжнике посреди моря, считал дни до вертушки и горя не знал.