– Да что там – Юра… Светлана – святая женщина, а ты смотришь на нее как на врага народа. Она к тебе как к родной дочери. Приняла тебя в семью – и чем ты нам отплатила?
Яна уплывает. В узоре на ватмане есть скрытая закономерность; Яна шарит глазами, пытаясь уловить ее, увязать друг с другом изломанные цветные линии. Папа знает, в чем здесь смысл. Он мог бы рассказать, если бы… если бы она была нормальной. Папин голос едва пробивается к ней, и Яна вдруг с ужасом понимает, что он дрожит, как будто папа собирается плакать, и с еще большим ужасом – что он ни слова не сказал о записке. Он не знает. Дядь Юра нажаловался, что она не поздоровалась, но про записку промолчал, и, значит, это он, все-таки он… Яна отрывается от ватмана и смотрит на дырочку на папином рукаве. Она обязательно зашьет ее, когда папа оставит свитер дома.
– Позоришь нас на весь город… – горько говорит папа. – Чего ты добиваешься, Яна? Чтобы я отправил тебя к бабке, в эту гнилую дыру? Или сдал тебя в специальное заведение?
Яна ждет, опустив голову. Папа яростно втаптывает сигарету в пепельницу и тяжело, с присвистом вздыхает. Стискивает руки так, что сквозь натянувшуюся кожу просвечивают желтоватые костяшки.
– Вчера ко мне зашел Суропин, – говорит он трудно, будто через боль от ангины, и выжидательно замолкает. Яна едва уловимо поводит плечами: фамилия кажется ей смутно знакомой, но ни о чем не говорит.
– Рассказал, как встретил тебя вчера днем. Не хочешь объясниться?
До нее доходит, кто такой Суропин. Твердая поверхность стула исчезает, и Яна становится невесомой. Летит.
– Что ты там делала, Яна, объясни мне! Только не ври, ради бога… Тебя и раньше видели… Яна, что происходит?!
Она хватается за край стола, пытаясь задержать падение. Жутким свистящим шепотом папа спрашивает:
– Откуда в темнушке взялся нож, Яна? Откуда этот чертов нож?! – кричит он и срывается со стула. Яна молниеносно прикрывает голову локтем, и папа грохает кулаком по столу так, что раковина подскакивает и накреняется, рассыпая пепел и окурки. – Не сметь притворяться! – орет он. – Как ты вообще до такого докатилась? А ну посмотри на меня! – Одной рукой он хватает ее за макушку, больно выдирая волосы, выворачивает лицом вверх, и Яна зажмуривается, чтобы не видеть его отчаянного оскала. Другой рукой он трясет ее за плечо так, что лязгают зубы. Яна вскрикивает, и он залепляет ей пощечину. – Не сметь мне тут на жалость давить! Сама бы хоть кого пожалела! Ты у меня совсем дебилка, что ли? Я что, вырастил дебилку?! Они тебе что сделали?! Что, говори? Играть с тобой не хотели?! Дразнили?!
Понимание врезается в живот, как гигантский горячий кулак, и выбивает из легких весь воздух. Яна пытается вдохнуть, но тело не слушается, ребра остаются неподвижными, она пытается, пытается изо всех сил, но не может пропихнуть в себя даже тоненькой струйки воздуха. Она больше никогда не сможет вдохнуть. Гул в ушах становится оглушительным, превращается в рев ветра, сквозь который она падает, падает, летит на дно бесконечно глубоко колодца, и папин голос – невыносимо спокойный, лишенный всякого выражения – едва доносится до нее с поверхности:
– Пошла вон отсюда. Иди домой и там сиди. Не вздумай соваться на улицу, ясно?
Ей нельзя падать, нельзя падать у папы в кабинете, вдруг кто-нибудь зайдет и увидит. Диким усилием воли, с визгливым, обдирающим горло всхлипом она делает вдох. Пытается встать, но стул хватает за ватные, непослушные ноги, у нее не получается, никак не получается, папа не смотрит на нее, он снова курит и, брезгливо морщась, собирает в пепельницу рассыпанные бычки, но она чувствует, как он закипает от того, что она никак не вылезет из-за стола. Наконец ей удается выбраться, но, когда уже кажется, что все получилось, предательская перекладина цепляет ее за ногу, и стул падает с таким грохотом, что от страха Яна тихо кричит. Она бросается поднимать стул, и папа швыряет в пепельницу последний мятый бычок с такой силой, что тот отскакивает и выпрыгивает обратно.
– Я кому сказал – вали отсюда! – кричит он. – Мне еще из-за тебя у начальства отпрашиваться, билеты тебе доставать.
– Сегодня снова убит ребенок, – сказал папа. – Ты была там? Говорят, рядом с телом видели рыжего пацана…
Он с отвращением оглядел ее – от ежика волос до запылившихся кроссовок с незатянутыми шнурками, – и Яна привычно зацепилась взглядом за пол. Под веками горячо защипало, и сквозь мерцающую линзу слез пол стал расплывчатым и чудесным. Краска на досках вытерлась; проплешины были как пасмурные озера в бесплодных красных глинах, и на одном из них – похожий на ящерицу островок… Не смей отключаться, сказала она себе. Не смей… Пасмурные озера тянули к себе, и она с физическим усилием отвела взгляд, чувствуя, почти слыша, как рвутся невидимые нити. Посмотрела на дрожащую папину бороду. Не озера – ручьи, узкие серебряные ручьи на рыжем… Не смей отключаться.
– Дядя Юра тоже там был, – сказала она. – Разгуливал по охотничьему магазину в соседнем здании. Пялился на ножи, пока ты его за руку не увел.
– Значит, ты там была, – тяжело выговорил отец и закрыл лицо ладонями. – Боже, Яна…
Это не я, хотела сказать она. Это просто бред. Я не такая, как ты думаешь, не такая!
Она вспомнила вкус железа. Скользкое ощущение горячего сырого мяса во рту. Запекшуюся на губах кровавую корку. Дружескую ухмылку Голодного Мальчика – ухмылку, предназначенную своей. Пора прекратить врать. Папа вырастил ее. Он знал, какая она на самом деле. Он и Голодный Мальчик – знали.
Но оставаться рядом с этим знанием не хотелось ни секунды.
– Думаю, мы не увидимся завтра, – тихо сказала она и взялась за ручку двери.
Ручка не подавалась; Яна толкнула дверь и услышала, как глухо лязгнул засов. Недоуменно моргая, снова подергала ручку. Повернулась к отцу, с трудом раздвигая загустевший воздух.
– Куда это ты собралась? – саркастично спросил он и вдруг осекся. Подскочил к столику, закопался в пиалу с отбитым краем. Эта посудина стояла в прихожей, сколько Яна помнила, до краев заполненная мелочью, шнурками, пуговицами с торчащими из дырок нитками и черт знает чем еще. И… она не успела додумать – отец уже выудил из пиалы связку запасных ключей и суетливо затолкал в карман. Застиранные спортивные штаны обвисли под тяжестью набитого в них железа, обнажив полоску поросшего рыжей шерстью вялого живота, и Яна непроизвольно обтерла руки о полы куртки. Где-то есть третий ключ, подумала она и тут же поняла: у дяди Юры.
– Я с тебя больше глаз не спущу, – сказал отец. – Иди сиди в комнате, – велел он. – Мне надо подумать…
У Яны вырвался короткий нервный смешок. Проводив взглядом сгорбленную спину отца, удалившегося на кухню, она вытащила сигареты. Сунула одну в рот, судорожно сжав зубами фильтр. Она уже поднесла зажигалку, когда вспомнила, что папа никогда не курил в комнатах. Снова безрадостно хохотнув, она вынула ноги из кроссовок и прошлепала на кухню.
Он тоже курил – на своем месте, у торца стола, спиной к двери. Столько лет живет один – но так и не нашел себе места поудобнее. И кухня совсем не изменилась, только прибавились электрический чайник и микроволновка. Яна прошла мимо, примостилась на подоконнике. Пододвинула обросшую окаменелым пеплом двустворчатую раковину. Наконец щелкнула зажигалкой. «Кхм-кхм!» – громко сказал отец, и Яна, пожав плечами, отвернулась к окну. Вздрогнула, увидев израненные бульдозером сопки. Распаханные участки походили на сочащиеся желтым нарывы. Смотреть на них было неприятно.
Вдыхая едкий дым и соленую влагу, сквозящую в приоткрытое окно, она принялась рассматривать отца, прикидывая шансы добыть ключи. Он сидел, раздраженно тыча пальцем в телефон – читал что-то, кажется, – демонстративно не обращая на нее внимания. Если подскочить и быстро сунуть руку в карман… Она представила, как это могло бы быть, и содрогнулась. Даже если он не успеет отреагировать, если не придется бороться – все равно… гадко. Совершенно невозможно. Немыслимо. Во рту вдруг появился привкус зиры, и Яна торопливо затянулась истлевшей до фильтра сигаретой.
Отец посмотрел на часы и резко отложил телефон.
– Где его только носит, – пробормотал он и поднял голову. – И зачем ты вообще явилась? – страдальчески задрав брови, спросил он. – Чего тебе на материке не сиделось, объясни мне! Только, ради бога, не ври…
– Меня Филька позвал, – сказала Яна, помолчав.
– Какой еще Филька?!
– Мой друг.
– Чушь, – отрезал отец. – У тебя не было друзей. Кто бы стал с тобой водиться?!
Яна криво улыбнулась, спрыгнула с подоконника и вышла из кухни. Постояла перед дверью квартиры, сложив руки на груди и вытянув губы трубочкой. У отца не доходили руки подклеить обои – но поставить современную дверь он собрался. Яна потыкала пальцем в металлическую пластину, из которой торчали ручка и гнезда замков, ковырнула ногтем один из болтиков и принялась сосредоточенно копаться в инструментах, валявшихся на столике. Хорошо, что отец недавно что-то ремонтировал. Ей не хотелось рыться в темнушке.
Отвинтить пластину оказалось легко – и совершенно бессмысленно: штуковина оказалась декоративной накладкой. Шипя уголком рта мрачный мотивчик, Яна бессмысленно подергала ручку. Поколебалась, выбирая между стамеской и перочинным ножом с толстым коротким лезвием, и взяла нож. Всунула между дверью и косяком, пытаясь отжать язычок. Он даже не дрогнул, и Яна начала колупать вокруг замка, пытаясь поддеть хоть что-нибудь. Взгляд отца сверлил спину, и не надо было оборачиваться, что бы знать: он стоит, сложив руки на груди, и ждет, пока Яна спохватится. Очнется. Поймет, что ее засекли, и наказание за проступок неминуемо.
С замком ничего не выходило. Яна выпятила губу и сдула каплю пота, нависшую над глазом. Раз замок не дается – надо отковырять от стен всю дверную коробку. Закусив губу, Яна воткнула нож под косяк, нещадно обдирая обои. В стене что-то посыпалось, и Яна принялась с энтузиазмом расколупывать что-то ломкое и податливое.