Она слышит глухой удар, когда Филька вываливается из кузова. Жалобное бормотание. Шаркающие, почти стариковские шаги удаляются, становятся все тише, и Ольга крепче вжимается лицом в густой мех на собачьей холке. Хочется, чтоб мусорка уже тронулась с места. Но она не решается просить.
С обочины раздается неумелый свист. Мухтар вскидывает голову. Напрягаются под мягкой шкурой железные мышцы, натягиваются прочные, как тросы, жилы. Ольга крепче обхватывает собаку, но Филька свистит снова, и Мухтар, со скрежетом пробуксовав когтями по металлу, легко вырывается из рук, одним скачком оказывается у борта и выпрыгивает из машины. Уронив ватные ладони, Ольга смотрит на серую пустоту, обрамленную грязным брезентом.
– А ты как, тоже пойдешь? – с любопытством спрашивает человек-ворона, и Ольга вздрагивает. Человек-ворона слегка улыбается, и в его нефтяных глазах светится искренний, идиотский интерес. Взрослые вообще не должны так смотреть.
Ольга нагибает голову, продавливая лбом невидимую стену, и сжимает кулаки.
– Не пойду я никуда, – громко говорит она. – Я заманалась уже их защищать, ясно вам?
– Ясно, – легко говорит человек-ворона и отворачивается. Машина трогается с места. Несколько секунд Ольга бешено смотрит на него, а потом высовывает руку за борт и разжимает кулак. Легкие комочки собачьей шерсти, прилипшие к ладони, дрожат на ветру, как белый флаг, и медленно падают на дорогу, превращаясь в туман.
Пахнет застоялым табачным дымом, мальчиковой раздевалкой у школьного спортзала и чем-то еще, кислым и безнадежным. Это запах мира, где от тебя ничего не зависит. Взрослого мира, где все решают за тебя. Ольга уже жалеет, что пришла, но и уйти не решается. Невидимые нити действий и событий, сплетенные, наверное, из собачьей шерсти, неумолимо выскальзывают у нее из рук. Перед дежурным милиционером, чья кубическая фигура кажется тревожно-знакомой, Ольга чувствует себя маленькой и глупой. Она не знает, что сказать. Она так привыкла хранить тайну, что теперь не может заставить себя открыть рот.
– Чего тебе, девочка? Случилось что-то? – Дежурный смотрит на нее с брезгливым сочувствием, и Ольга вспоминает, что вылезла из мусорной машины. Из глубины помещения доносятся разочарованные голоса. Шумит вода, бегущая из крана, а потом ее журчание заглушает дикий вопль. Ольга бросает быстрый взгляд на тяжелую дверь и пятится.
– Ку-у-да?! – подскакивает дежурный. Ольга покорно останавливается. У нее больше нет сил убегать.
– Кто там у тебя, Кузнецов? – доносится усталый голос кого-то невидимого.
– Да девчонка какая-то мелкая, – машет рукой дежурный, и невидимый настораживается:
– Черненькая?
– Да не, беленькая…
– Все равно…
Дежурный брезгливо морщится.
– Грязная, как бомжиха, аж помойкой несет, – говорит он.
– Я не бомжиха, – буркает Ольга, глядя на вошедшего милиционера. Это тот самый, в джинсах, который арестовывал Жекиного отца. Он на ходу вытирает руки большим клетчатым платком. На костяшках у него ссадины.
– Ну как, Виктор Саныч, колется? – азартно спрашивает дежурный, и милиционер в джинсах хмуро пожимает плечами:
– Какой там… медведей по камере гоняет. Придется ждать.
– Белочка, – со знанием дела заявляет дежурный. – У меня тесть от белочки помер. Как на третье января завязал – ни капли, сказал, больше в рот не возьму, – так на пятое начал чертей ловить, а на старый Новый год помер, еще салаты не успели доесть. – Он задумчиво жует губами. – Ты бы похмелил его, что ли, а то еще до суда загнется.
– Еще похмелять этого выродка, – лицо Виктора Саныча перекашивает от гнева. – Туда и дорога… Ему же вышку не дадут, скажут – невменяемый… Как тебя зовут, девочка?
– Ольга.
– Ишь, какая серьезная – «Ольга», – усмехается дежурный. – Посмотри-ка на нее!
Ольга сердито дергает носом. Виктор Саныч оглядывает ее с ног до головы. Задерживается на дырке на коленке. Откровенно принюхивается.
– Ты из интерната, Оля? – спрашивает он. – Детдомовская?
Кровь бросается Ольге в лицо.
– Ничего я не детдомовская, – сердито говорит она. – И вообще, я пришла сказать, кто убийца, вам не надо, что ли?
Дежурный возмущенно набирает воздуха в грудь, и Виктор Саныч жестом останавливает его.
– Ну, рассказывай, – велит он. – Ты молодец, нам сейчас любые показания на вес золота.
– Этот дядь Юра убивает, – выпаливает она, и Виктор Саныч удивленно задирает брови. – Этот… Аресьев… Арсенев… Юрий… не знаю я его отчества! Он в Институте работает.
Дежурный вдруг всплескивает руками. Торопливо и почти беззвучно шепчет Виктору Санычу, – и удивление на лице следователя сменяется холодным презрением.
– Варсенев, – жестко говорит он. – Юрий Андреевич Варсенев, геолог, кандидат наук, который засек тебя с дружками, когда вы били лампочки в подъезде и которого вы, малолетняя шпана, обложили матом, когда он велел вам прекратить.
– Неправда, – произносит Ольга одними губами.
– Ты хоть понимаешь, что творишь? Хочешь оболгать человека, сломать ему жизнь, чтобы отомстить за подзатыльник?
В голове у Ольги – звон, донесшийся из подъезда за секунду до того, как дядь Юра погнался за ними. Стеклянный звон бьющихся лампочек…
– Я не… мы не били… все не так! – кричит Ольга.
– А как? – ледяным голосом спрашивает Виктор Саныч. – Ну-ка объясни мне, почему ты обвиняешь порядочного человека, когда настоящий преступник уже пойман?
Ольга открывает рот – и молчит. В голове звенит, в голове бродит человек-ворона с колокольчиком, – выходи, выноси ведро, похорони секреты навсегда. Завали мусором черный глаз Коги. Закопай Деню, Егорова и Грушу. Спрячь навеки Голодного Мальчика, который не хочет в детдом, и Янкиного папу, стреляющего ему прямо в живот, и Янку, Янку, которая тоже не хочет в детдом, спрячь… В голове пахнет помойкой.
– Что делать будем? – с отвращением спрашивает дежурный, и Виктор Саныч брезгливо пожимает плечами:
– Родителей вызывай и в детскую комнату, пусть Валентина ей пока объяснит, что такое клевета. А, еще лампочки эти… хулиганство… Надо на учет ставить.
– Нет, ну до чего наглая шпана пошла, – изумленно качает головой дежурный, и Ольга видит, что он в ужасе. Они оба в ужасе – это ясно хотя бы по тому, что на нее даже не орут. – Это до чего же надо быть бессовестной…
– Оформляй, – бросает Виктор Саныч и выходит, обтирая руки платком с таким видом, будто потрогал тухлую рыбу.
Мусорный колокольчик в голове надрывается так, что вот-вот расколется череп. Нити собачьей шерсти выскальзывают из рук и без следа растворяются в тумане.
– Странность мира восстановлена, – холодно произнесла Янка, и Филипп удивленно вздрогнул. Янка отрешенно смотрела на черное зеркало Коги, лежащее под ногами – едва уловимо искаженный круг, зависший в пространстве под необъяснимо неправильным углом. Филипп не решился окликнуть Янку; оставив ее позади, он прошел еще несколько метров вперед по тропе. Справа мелькнула клетчатая тряпка. Филипп присел на корточки и раздвинул цепкие ветки.
Скрипичный чехол расползся на влажные лоскуты. Он лежал здесь так давно, что почти истлел, и березовые кустики проросли насквозь. Из-под тряпок проступала выбеленная дождями и ветром фанера, торчали скрученные в спиральки проволочки – две серебристые и две медные. Филипп осторожно приподнял один из лоскутов; из-под него выбежал толстый черный жук, и стало видно – остатки лака, страшные черные трещины на деке, исказившие изящные прорези-эфы, завиток грифа, в углублениях все еще рыжий и блестящий, как халцедон. Смотреть на скелет скрипки было неприятно, как на откопанного покойника, и Филипп аккуратно пристроил лоскут на место.
– Так и лежит, – равнодушно сказала за спиной Янка. Филипп дернулся всем телом и вскочил на ноги. Попытался найти слова утешения – и тут же понял, что они не нужны. Янка щурилась сквозь клочья тумана на берег озера. – Наверное, нам надо туда, – сказала она. Филипп кивнул, и они принялись спускаться к воде.
Дядь Юра скрючился на песке, закрыв голову руками, и тихо рыдал, булькая и шмыгая носом. От него несло потом и нестиранной одеждой. Ольга стояла над ним, сотрясаясь от ярости. Услышав шаги, она бросила на Филиппа с Янкой бешеный взгляд и отвернулась.
– Да где же он, – прошипела она, сжимая кулаки. – Где он шляется?! Пусть сожрет его наконец, пусть нажрется, пусть подавится… – Она вытянулась в звенящую струну, так что на шее проступили синие жилки, и заорала: – Э-эй! Ты! Еда! Я еду привела! – Она прислушалась к шороху капель в кедровой хвое. Дядь Юра застонал, загребая обломанными ногтями песок, словно пытался закопаться. – Эй! – снова заорала Ольга. – Я пришла, как обещала! Я соскучилась! Выходи-и! Еда! Хавчик… Почему он не выходит?!
– Потому что мы взрослые, – тихо ответил Филипп, и его затылок вдруг свело от нахлынувшего предчувствия. – Он нам на глаза не покажется…
Янка вдруг встрепенулась.
– Да еще… – пробормотала она. – Я же отобрала у него трубку. Он и не смог бы…
– Да не нужна ему трубка, – огрызнулась Ольга, – очнись! Я сама видела, как он без трубки жрет…
Так вот куда делся Груша, подумал Филипп. Голодный Мальчик никогда не пробирался в город. Филипп зря скрывался от зеркал, дядь Юра зря всматривался в детские лица… Все зря…
Дядь Юра громко всхлипнул, и под его носом надулся и лопнул желтый пузырь соплей. Янка нервно хихикнула; дядь Юра поднял голову, и она затихла. Улыбка исчезла с лица, будто стертая тряпкой. Янка завороженно уставилась в его глаза; Филиппу захотелось тряхнуть ее за плечо, крикнуть, чтоб отвернулась, – но тут дядь Юра сел и неторопливо обтер рукавом щеки. Его лицо, только что похожее на серый, опухший, бессмысленный кусок мяса, вдруг снова обрело человеческие черты, и Филипп содрогнулся, увидев неглупого, незлого, слегка расстроенного бытовыми неприятностями человека.
– Ты меня сюда привела, – спокойно, почти интеллигентно проговорил дядь Юра, глядя на Янку. Он выглядел совершенно нормально, и только загребающие песок пальцы никак не могли остановиться. – Ты меня заманила сюда, – сказал дядь Юра и негромко добавил: – Как не стыдно.