Наша семья жила в Феодосии в маленькой комнатушке, куда влезала кровать, стол, шкаф и пара стульев. Дочь спала в огромном фибровом чемодане, куда при переездах влезало все наше скудное барахло. Чемодан ставили на ночь на стол, а утром снимали. Взрослой дочери я иногда напоминаю, что не в богатстве и красивой мебели счастье, что были времена, когда она спала в чемодане, а мы с женой еле помещались на кровати, но были жизнерадостны и веселы. С хозяевами жили дружно, вместе по воскресеньям ходили на пляж, отмечали какие-то праздники. Все было тогда гораздо проще и скромней, что не мешало нам искренне веселиться и быть счастливыми.
Пребывание в Феодосии запомнилось еще и тем, что меня впервые крепко надули. Дело в том, что для обогрева в осеннее и зимнее время нам выделяли по лимиту каменный уголь. Кажется по тонне на семью. И вот при переезде в Феодосию, я снял какой-то флигелек, холодный и сырой (другого не нашел) заплатил за 2 месяца вперед и завез уголь, а через неделю мерзавец хозяин заявил, что раздумал нам сдавать, ибо к нему едет какая-то родня. Пропал уголек! И так бывало, но крайне редко, ибо в последующие многочисленные переезды мы сталкивались с хорошими людьми. А с хозяевами в Севастополе переписывались потом лет двадцать.
Однажды в Феодосии я впервые понял, что такое туман в море. Возвращаясь в базу из похода, вблизи Феодосии, попали в такой густой туман, что не видно было абсолютно ничего. Навигационная радиолокационная станция, имеющаяся у нас на вооружении, имела мертвую зону и метрах в пятидесяти от корабля мы ничего не видели. Я уже был на мостике, ожидая швартовки, и подготовился к роли «черного ящика». Командир приказал:
— Доктор, давай к рынде и непрерывно подавай сигнал, чтобы обозначить нас для других кораблей. Кроме этого корабль подавал гудки. Несмотря на эти меры, я вдруг отчетливо увидел, как из тумана выплывает какое-то судно, чуть-чуть не пропоровшее наш нос. Я яростно звонил в рынду, чуть не оторвав ей язык, а этот болван все равно прошел в нескольких метрах от нас, здорово напугав всех. Тогда впервые понял, что такое туман на воде, не видно ни зги и очень опасно, ибо чревато столкновениями.
Время шло. На исходе четвертого года моей службы на эсминце, ушел на повышение капитан 3 ранга Мищенко (Румпель). Его назначили старпомом на первый ракетный крейсер ЧФ «Дзержинский», где через пару лет он дослужился до командира, а затем ушел в штаб Северного флота. Я привык к нему, к его характеру, к его манере говорить с подчиненными. Он оставил след в моей памяти, как оставляет след первая учительница. Надолго, на всю жизнь. Во многом благодаря ему я стал по-настоящему корабельным офицером, а не просто медиком. На его место пришел высокий, широкоплечий, несколько угрюмый и малоразговорчивый капитан 3 ранга Огородников. Он командовал нами недолго и запомнился мне тем, что при швартовке отдавал на 30–50 % меньше команд, чем Мищенко, и швартовался прекрасно. Все говорили, что он был сильный и умелый командир и не удивительно, что в дальнейшем, когда он был назначен на более новый и продвинутый эсминец 56 проекта, получал призы за отличные стрельбы. Борис Афанасьев, как я уже говорил, был «сослан» в ракетные войска и старпомом стал капитан-лейтенант Довбня. Мне стало с ним менее комфортно, ибо Борис Васильевич-то был до 18.00 строгим начальником, а затем другом. Довбня же был моим прямым начальником 24 часа в сутки. Сменились штурман, артиллерист, помощник командира, многие младшие офицеры и лишь я да Вася Празукин твердо сидели на своих местах без движения вверх и даже вниз. Такая стабильность меня не радовала, годы шли, академические знания таяли, не подкрепляясь практикой, будущее было туманным, и я решил действовать. Пока был Огородников командиром, он от меня отмахивался, как от мухи:
— Доктор, как будем стоять в ППР — идите в госпиталь, практикуйтесь, я вас не держу. Я все понимаю.
И я после КУМСа (курсы первичной специализации) пасся в первом терапевтическом отделении ГВГ ЧФ, которым руководил полковник м/с Рубанов Яков Абрамович. Это был моложавый (ему было 39 лет), очень энергичный и доброжелательный человек. Будучи по происхождению евреем, он не раз говорил: «Мы, русские люди…» и добавлял, что мы должны делать будучи русскими людьми. В войну он был партизанским доктором в Крыму, а это было очень опасно, ибо крымские партизаны не поддерживались местным татарским населением, а чаще просто предавались и выдавались немцам. Он был потенциально дважды смертником, как партизан и как еврей. Я был в него просто влюблен и ходил за ним по пятам. Это был прекрасный врач-терапевт, обладающий, кроме знаний, великолепной медицинской интуицией. Заметив мое рвение в изучении терапии, он говорил: «Ты у меня третий на очереди по переводу с корабля в госпиталь». Кстати, это обещание в дальнейшем он выполнил. А пока я сам искал способы уйти с корабля на лечебную должность.
Ушел на повышение командир Огородников, на его место был назначен капитан 3 ранга А.В.Михайлов, суховатый служака, не позволяющий никому никаких вольностей. У меня с ним сразу установились несколько натянутые отношения. Я понимаю, доктор, — говорил он, — что вам все надоело, что вы засиделись на корабле, но служба есть служба, терпите и служите, как положено. Никаких скидок как старослужащему корабля я вам не делаю. Понятно?
— Так точно, — отвечал я.
— Вот и правильно. Идите и готовьтесь к походу, скоро выходим в море.
1960 год был пиком хрущевского развала флота и авиации ВМФ. Сначала об авиации. Авиацией я всегда интересовался и очень уважал авиаторов. Ну а как их можно не уважать, когда даже повседневный труд летного состава это небольшой подвиг. Обслуживающий состав — авиационные техники и инженеры обычно появлялись на аэродроме и летом и зимой в часы, когда все нормальные люди крепко спали, а им в дождь и стужу необходимо было готовить самолеты к полетам, а это весьма кропотливая и ответственная работа. Летный состав — люди постоянного профессионального риска. Небо есть небо, на обочину при отказе не заедешь. И так день за днем, год за годом. Вот почему им можно многое прощать.
В Крыму в те годы, было несколько больших аэродромов соответственно и гарнизонов, где базировались самолеты разного боевого назначения. И многие из них «пошли под нож». Особенно жалко прекрасные Ил-28. Они были и бомбардировщиками и торпедоносцами. Отлично отработанный и испытанный самолет с хорошими на тот период тактико-техническими данными. И вот этот самолет первым стал жертвой политических и прочих игр нашего мудрого кукурузника. Очередь дошла и до кораблей. Мы и не знали, что наш корабль, далеко еще не старый (построенный в 1949-50 годах), намечен в жертву, так называемому, разоружению. Простояв пару месяцев в заводе и сделав очень качественный ремонт, касающийся, в том числе, и артиллерийских и торпедных систем управления огнем, мы заставляли матросов чуть не облизывать каждый проводок в этих системах, как вдруг поступила команда высокого начальства отойти от стенки и стать на бочки в Северной бухте. Отошли и встали, гадая, что будет дальше. А дальше было, по моим понятиям, преступление, даже не перед кораблем и флотом, а перед душами тех людей, которые в течение двух месяцев с утра до вечера, подчиняясь приказам командиров, тщательно проверяли, ремонтировали, красили и заботливо ухаживали за вверенной им техникой, зная, что от качества ремонта зависит боеготовность корабля. Им ведь постоянно это внушалось на всех занятиях, тренировках, политзанятиях и собраниях. И вот результат. К кораблю подогнали огромный стотонный плавучий кран. Убрали с верхней палубы личный состав, кроме начальствующего состава соответствующих боевых частей и, проведя какие-то демонтажные работы, зацепили сначала носовую артиллерийскую башню и выдернули при помощи этого крана ее с места, а затем подняли вверх и погрузили на огромную баржу. Картина была самая удручающая. Из нижней части башни, как кишки из чрева, свисали и качались на ветру кабели, на палубу сыпались подшипники, на которых вращалась башня.
Артиллерист, мужественный и стойкий капитан-лейтенант Галанцев не мог скрыть слез. Его хозяйство, эти замечательные орудия, из которых только недавно мы так удачно отстрелялись и радовались всем экипажем — были вырваны со своих мест безжалостно и безвозвратно. И все это на глазах матросов, которые, прячась от командиров, все равно видели все это варварство. Эта военная техника, которой они гордились и лелеяли, в одночасье, волей бездумных руководителей, шла на слом. Это было не просто кощунство, это был плевок в души людей, которым как бы продемонстрировали ничтожность их труда и волнения по поводу качества ремонта и приведения матчасти в идеальное состояние. Все мы, не зависимо от специальностей, были шокированы, оскорблены и унижены происходящим действом. Командир угрюмо стоял на мостике, не отвечая на вопросы офицеров. После артиллерийских башен, так же варварски, вырвали торпедные аппараты и корабль «жертва хрущевского разоружения», как боевая единица флота перестал существовать. «Корабль-цель» — вот окончательный приговор с переводом из корабля II ранга в III ранга и соответствующими кадровыми изменениями. Я к этому времени был так замучен корабельной службой и отсутствием перспективы, что готов был уволиться с военной службы в любое время.
Увидев и осознав идиотизм решений нашего политического руководства по отношению к Флоту и, в частности, к судьбе «Безудержного», я схватился за перо и написал письмо на имя Хрущева, где описал с каким варварством проводят его решения о сокращении флота, обратив особое внимание на моральный аспект этого действа и влияние его на умы и чувства личного состава и их моральное состояние на перспективу. Письмо перед отправкой решил прочитать нескольким офицерам корабля. Они слушали молча, сочувственно глядя на меня, видимо предполагая, что доктору, как военному, скоро придет конец. Наверное, так бы и произошло, если бы кто-то из них не «капнул» замполиту, что Разумков пишет крамолу с возможными последствиями. Уже на следующий день, утром он явился ко мне в медпункт и потребовал прочитать письмо на имя Генерального секретаря товарища Хрущева. Я сказал, что оно уже запечатано.