- Батюшка, отец Кузьма, - сказал хозяин. - Не смею утруждать вас водочкой, знаю, что не употребляете... Чайку.
- Тороплюсь, Филипп Петрович, тороплюсь... Ах, вы из Петербурга? обратился он к нам. - Ну, как там живая церковь? И что это за живая церковь? Ее принципы, каноны? Ересь, наверно. И что ж вы не защищали свою матерь, старую апостольскую церковь Христову?
- Я никаких церквей не признаю, батюшка, - сказал агроном.
- Ваше дело, ваше дело. И за это осуждать нельзя. Бог и вне церкви живет. Но во что-то-нибудь вы веруете?
- Верую. Даже хотел побеседовать с вами.
- Ах, очень рад... Как же это... Ну, вот что... Вечерком, перед от'ездом, я буду у Кузнецова... Вот там.
Когда он проходил мимо окон, освежавшийся танцор демонстративно повернулся к нему спиной и громко сказал свите:
- Мы, интеллигенты, религию отвергаем в корне. Даже для нас смешно. Коммунизм и религия - два ярых врага. Правило гласит: религия есть опиум.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Праздник продолжается. - Пирушка. - Местная знать. - Религиозное прение. Прокатный пункт. - Питерский педагог. - "Это правительству надо твердо помнить". - Свистун.
Вечером мы сидели у зажиточных крестьян, братьев Андрея и Петра Дужиных. Огромный стол, диван, шкафы, комод, взбитая барская кровать под великолепным одеялом, меж стеной и комодом целый взвод бутылок с самогонкой. Хозяину, Андрею, очень удобно - нагнется, не вставая, и - за горлышко. Он рядом со мной, в жилетке, молодой, безбородый крестьянин, с льняными, по-городски стриженными волосами. Выпивши. Да и вся застолица, человек десять, на сильных развезях. Шумно, говорят все разом, не говорят, а кричат. Один уткнулся головой в стол и похрапывает, другой примостился спать на табуретке: голова мотается, а сам, как каменный. В ухо мне Андрей гостеприимно бубнит одно и то же:
- Да ты пей... Самогонки много... Сорок две бутылки сготовлено. Кушайте.
Только выпил - опять готово:
- Кушайте.
Выпил и не успел усов обтереть - к самому рту:
- Кушайте... Не огорчайте.
Тогда мы с агрономом решительно отодвинули стакашки.
Пьяный гость оторвал от стола голову. Хозяйская угостительная рука не дремлет:
- Пей, кум... Пожалуйте.
Бородатый кум бессильно разевает рот, Андрей ловко опрокидывает ему в рот стаканчик. Кум проглотил, открыл глаза и на смерть закашлялся:
- Сы... сы... сы-ыт...
А гости уходят, приходят новые, еле можаху, и как стеклышко, пьют, уходят, приходят, ползут от стола на карачках.
- Братейник, скажи, чтоб пива!
- Эй, хозяйки! Кто там... Пива-а!
Вот кампания молодежи: три барышни и три кавалера - нельзя иначе назвать прямо из столицы. Кто такие? Приезжие? Нет, с хуторов, свои же, богатые 1000 хуторяне. Молодежь, мужчины, конечно, пьет самогонку восхитительно и закусывает пивом. Заинтересовала меня барышня, рыжеватенькая и модница, в белом кружевном платье, заметьте: в белом. Золотые часики, брошки, браслеты, серьги. Горит и трясется все. Сколько-то пудов муки, крупы и масла уплыло за них в город? Вот она упорхнула и вскоре явилась в голубом, мастерски сшитом платье. А ночью, когда я вновь забрел сюда, она гадала с подругами на картах, в черном шерстяном платье. Она ли? Она. Узнаю от старших: ищет жениха, показывает наряды.
Рядом со мной бывший торговец, местный крестьянин. Лицо его энергично, с широким лысым лбом и коротко стриженой бородою.
- Поговори-ка, поговори с ним... Бывалый человек, - толкает меня под бок хозяин.
- На Шпалерной три месяца гноили. Выпустили. А спрашивается, за что? Да они и сами об'яснить не могут, - кому-то кричит торговец. - Дурачье! За то, что торговлю завел, что работал день и ночь - сгребли да в Питер... Нешто можно без частных купцов государству процветать?.. Идиоты!
- Нет, ты об'яви всем, кто навещал-то тебя? - кричит ему черный, весь в кудрях, черноусый человек, кудри с проседью, лицо пьяно, похоже на мопса, и в ухе серьга. Я принял его за румына, но он оказался чистокровным евреем - Исаем Аронычем. Он - когда-то богатый купец с соседней большой станции. Его в прах разорила революция, все было разбито в щепы и разграблено. А семейство восемь человек детей.
- Кто навещал тебе в тюрьма? - кричит он с акцентом и, прищурив левый глаз, замысловато трясет головой.
- Ты, Исай Ароныч, ты, - отвечает торговец. - Спасибо, брат. - И, обращаясь ко всем, тычет в него пальцем. - Братцы! Вот самый этот еврейской породы человек, еврей...
- Жид!.. - перебивает Исай Ароныч. - Пархатый жид...
- Этот самый пархатый жид, а дороже он мне родного.
- А-а-! - победно кричит еврей. - А сын тебе навещал?
- Навещал. Старший который. Спасибо, был разок.
- Пускай себе будет так. Зачем благодарить? Это его обязанность. Это долг, - его палец летит вверх. - Долг!.. - и безнадежно: - ни черта вы, мужики, не понимаете.
- А больше никто. Ты один в Питер приехал, пропитанья мне привез...
- А-а-а...
Торговец говорит мне:
- Когда Исайка голодал с семьей, я помогал ему, а то сдох бы. Хороший жид, верный.
Напротив меня латыш-мельник. Борода четырехугольная, рыжая и щеки - два красных под глазом кулака.
- Дорого, Мартын, за помол дерешь.
- Какой дерешь! Никогда моя не дерешь. Что надо, - возмущается тот.
- Дорого... Скинь.
- А мельниц наладить дорого, дешево? Скольки труда, уметь нада, вот тут, головам иметь. Ха-ха-ха.
- Пей, Мартын, не слушай, пей. - Пьяная рука расплескивает самогонку на тарелку латыша.
- Зачем селедка поливайт? В рот нада!
- Стой! - хозяин чиркнул зажигалку и к тарелке. Самогонка синим огнем пых! - затрещала у мельника борода. - Видал? - закричал хозяин. - Вот какая самогонка. Товарищ председатель, видал? Как спирт. Нет, ты в рот мне загляни. Лоскутья лезут. - И, весь изогнувшись, подставляет широко открытый рот прямо к носу председателя волисполкома. - Крепость - страсть...
Вдруг тенористый голос в соседней комнате и к нам:
- Живой! Живой! Живой пришел! Эй, вы!.. Я - живой!
Шустрый низенький старичонка, в черном пальто и козырек фуражки к уху, прыгал от гостя к гостю и кричал:
- Эй, вы! Живой пришел... Я - живой.
- А мы мертвые по-твоему? - смеялась у дверей хозяйка.
- Живой!.. Фамилия Живой... Пасечник... Живой... Фамилия Живой... Эй, я Живой... Живой! Гуляй, Живой!..
Он, в сущности, не кричал, а гнусил, но так суетился и скакал и, как градом, поливал словами, словно рота солдат бросилась на нас в атаку и закидала бомбами. Все оцепенели, сразу стало тихо, но вдруг задрожала изба хохотом:
- Братцы, да ведь это Живой, пасечник!
- Садись, Живой.
- Пей, Живой!
- Я Живой, а вы мертвые... Эй, вы! Я Живой.
Он все еще топчется, помахивает длинными рукавами, наскоро глотает самогонку, самогонка течет по коричневой с желтым бороде, лик постный.
- Эй, Живой! Мно 1000 го ли меду снял?
- Двац пудов, триц пудов, сорк пудов. Я Живой, пасечник. А вы кто? Эй, Живой пришел!
- Ко мне в улей две матки попало. Как быть?
- Ккой сстемы улей? Надо знать... Живой скажет. Живой все знает... до свиданья.
- Песню давайте... - громко предлагает председатель. Это коренастый человек, с большими, как у вахмистра, усами. Выпивши, но держится бодро, моментами напускает на лицо грозу: белые брови тогда слетаются вместе, и глаза ищут жертвы.
- Товарищ Тараканов, кушайте... Товарищ Тараканов, очень большое утеснение с налогами.
- Товарищ Тараканов, ублаготвори ты мне тот клинышек-то, земельку-то... Я б те отблагодарил...
- По закону, все будет по закону... Давайте, споем...
- Товарищ Тараканов, ты у нас с братом семьдесят десятин отобрал, а кому отдал?..
- Кому следует... По закону.
- А-а, по закону... А откуда это у тебя серый-то жеребец об'явился?.. Тоже по закону?
- "Вни-из по ма-а-атушке-е-е по Во-о-ол..." - замахав руками, сердито начинает председатель.
Сначала вяло, потом погуще подхватывают, и всем столом ревут козлами песню. Бросили, начали другую. Бросили.
- Революционную! Давайте революционную... Ага, не знаете, не любите?..
- Пей! Товарищ Тараканов, кушай.
- Не хочу, - встал и пошел к выходу.
За ним высокий молодой крестьянин:
- Тараканов, навести меня.
- Не хочу.
- Ну, зайди, ну, ненадолго... Хоть одну рюмочку, желательно очень угостить. Товарищ...
- Не хочу, - и вышел.
- Сердится, - сказали крестьяне. - Не выйдет твое дело...
- Выйдет... Еще как выйдет-то. Я знаю, чем взять его.
Между мною и хозяином втерся большой белобрысый, толстогубый и толстоносый парень. Было темно. Хозяйка зажгла лампу-молнию под потолком. Парень орет мне в ухо:
- Лешего два, чтоб я опять пошел в милицию... Нашли дурака.
- Лешка! Зовут? Да?
- Зовут. Нашли дурака... Эвот у Васьки Улана наган, и у прочих наганы. Поди, разоружи их... Тараканова хотят стрелять.
- Кто? Где?..
- Исай Ароныч, милай... Пей!
- Я жид!.. Пархатый жид... Кто громил меня? Мужики громили.
- Жуликов поймаешь, а город выпустит... Этак самого убьют... Нашли дурака. Ха, служи...
- Зачем выпускают?
- Знамо, зачем. За взятку.
- Эй, Мавра, дай-ко пива!
- А ежели мазуриков выпускают, мы своим судом, - сказал хозяин. - Бац-бац - и готово дело. По-мужицки.
С улицы доносились свист и крики.
Мы пошли к Кузнецову. Нас провожал двоюродный брат председателя:
- Братейник богато живет. А чего ему не жить, всего натащут. Вот теперь на хутора народ бросился, всякому охота получше землю оттягать. Вот его и мажут. А кто не даст, и в болоте просидит. Да мало ли делов у нас. А и не взять нельзя, раз само в рот плывет. Кого хошь посади. Ежели человек с башкой...
- А крестьяне дружно живут между собою? - перебил я.
- А вот как дружно. Вот, говорит... Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель... Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.