ским фруктам и овощам так сильно, как чехи на Цейлоне по свинине с кнедликами и тушеной капустой.
В Курунегале двадцать тысяч жителей, и каждый из них, по-видимому, хотел проявить любезность по отношению к нам. Для нас была составлена изнурительная программа. Пока в театральном зале готовили i цену, мы совершили несколько прогулок и нанесли визиты, перед спектаклем супруги членов местного самоуправления устроили для нас чай. Вступительное слово к премьере произнес красивый молодой человек. Случайно оно было его последним выступлением и качестве главы города, так как утром сообщили из Коломбо, что он назначен на пост министра.
Разумеется, это явилось поводом к чествованию, и банкет превратился в шумное празднество. На террасе рестхауза для нас танцевали дьявольские танцоры в таких же костюмах и с таким же напряжением, как и Канди. Потом выступили более изящные танцовщицы, но треск барабанов не прекратился. Наши хозяева вообще не замечали, что гости один за другим удаляются, чтобы лечь в постель, и настолько утомлены, что им не мешают заснуть даже дьявольские барабаны, гремящие под самыми незастекленными окнами.
Праздник в честь спящих чехословаков продолжался до утра.
ГАЛЛЕ ИЛИ ЖЕЛЧЬПОСЛЕ КОНФЕТ
Многие деревья чувствуют себя хорошо среди себе подобных, но кокосовые пальмы индивидуалистки, они стремятся жить подальше от стада. Посреди плантаций они ничего поделать не могут — где их посадили, там и растут. Но стоит пальме очутиться на краю плантации, а тем более там, где суша кончается, она начинает тянуться, прямо-таки изворачиваться в сторону, ее тянет к морю, и иногда она так наклоняется, словно хочет покинуть берег.
Пальмы и море — вот что особенно притягивает человека, приехавшего из Центральной Европы. Он не может досыта насмотреться, ему никогда не надоедают перламутровые волны, которые то растекаются по песку, то, окаймленные ослепительно белой пеной, разбиваются о валуны или маленькие островки. Эти островки необитаемы, там высятся лишь группки деревьев, они мужественно сопротивляются прибою, набегающему со всех сторон. И даже в человеке, в общем тесно сросшемся с ему подобными, просыпаются мечты, зовущие вырваться из строя. Ему хочется превратиться в экзотическую лиану, обвиться вокруг пальмы, очутиться в робинзоновском одиночестве. Там…
К счастью, такое чувство длится лишь одно мгновение. Человек вовремя осознает, что это глупость, что там жить нельзя, а если бы это было возможно, ни один из островков не остался бы необитаемым. Но в течение этого короткого мгновения мечта настолько сильна, что человек не может от нее оторваться, она тянется, изворачивается, словно стремится вместе с водой и пальмами покинуть любые берега.
Мы долго ехали вдоль моря, возможности любоваться им и мечтать было достаточно. Ехали мы все время на юг, и справа за окнами автобуса уходили в бесконечность голубовато-серые волны с гребешками пены, то здесь, то там виднелись острова и повсюду — пальмы.
Слева мелькали скромные домики, утопавшие в и ни деревьев; сотни тропических ливней смыли с. пик штукатурку, и казалось, что они подернуты зеле-понятой плесенью.
Справа под пальмами на самом берегу кое-где виднелись закопченные башни. Индуисты сжигают в них мертвецов, и тогда дым тянется к морю, к островкам. Только дым. Место живого человека на земле, среди близких.
Мы едем в Галле — порт, некогда более известный, чем Коломбо. Португальцы построили там в свое время крепость, но современный вид придали городу голландцы. Голландцев здесь уже давно нет, укрепления наросли травой; на них вокруг белого маяка пасутся коровы, и это подчеркивает классический голландский стиль пейзажа.
На рейде иностранные суда — два японских и одно египетское — напоминают, что здесь, в Галле, испокон исков встречались на полпути Старый Свет и Дальний Восток.
Внутри круга укреплений под раскидистыми деревьями — сердце города, главным образом правительственные здания. На одном портале герб с изображением льва и дата: 1669 год, на другом, совершенно запущенном и, видимо, нежилом доме, осталась лишь меланхолическая надпись: «Bank of Ceylon», больше ничего. Вхожу наугад в какую-то открытую дверь и, словно передо мной взвивается театральный занавес, оказываюсь на пороге зала суда во время рассмотрения дела. На судейском возвышении сингальские чиновники в темной штатской одежде, несколько ниже стоит полицейский в шортах защитного цвета и дает показания. На скамье подсудимых за деревянной перегородкой пятеро юношей с непроницаемыми физиономиями. У ног полицейского, обутого в туфли и толстые длинные носки, небрежно развернутый бумажный сверток с вещественными доказательствами. Несколько грязных тряпок, склеившихся от засохшей крови, три дубинки; к каждой вещи прикреплена этикетка — на таких пишут цены в магазинах. Рассматривается дело об убийстве. Эти пятеро юношей убили старика и его жену.
— Почему?
— Ссора из-за земли, усугубленная кастовыми и другими распрями. Это довольно сложно… — пытается уклониться от ответа стоящий у двери чиновник, которого я шепотом расспрашиваю.
— Это необычный случай?
— О, нет! Вовсе нет! Просто не знаю, как вам объяснить…
— Может быть, здесь вражда между сингалами и человеком, принадлежащим к тамильскому меньшинству?
— Возможно, — соглашается чиновник и опускает голову.
Любопытно, что в свободном Цейлоне, государстве, входящем в Британское Содружество наций, судят еще по голландским законам. Но больше всего сохранилась голландская атмосфера в гостинице.
Впервые за все время путешествия у меня отдельная комната, даже не комната, а настоящий зал. Он подошел бы для какого-нибудь донкихотствующего чудака. Сумрачный, заставленный множеством старых, унылых вещей; его деревянный потолок высоко, под самой крышей. Окно пропускает мало света — перед ним крона раскидистого дерева. Сквозь ветви виднеется часть пристани, там кули гуськом, по бедра в воде, переносят мешки с товарами.
Почему голландцы любили размеры, которыми отличается эта комната? Стремились таким образом создать впечатление, что они действительно являются господами? Или это укрепляло их позвоночник, угрожающе размягченный всеми испытаниями, перенесенными на жаркой чужбине? А может быть, просто надеялись, что в этой тенистой громадине на кровати у самого пола будет хоть немного прохладнее?
Вся гостиница, казалось, была создана для жизни со стиснутыми зубами. Величественный бивак в аду, господское существование, поддерживаемое любой ценой, — только бы вынести это изгнание в тропиках, выдержать ненависть ограбленных туземцев, к счастью, враждующих друг с другом. Выдержать несколько лет, пока удастся нажить золото на корице, на жемчуге, на чем угодно. Набить всем этим корабли и уехать навсегда.
Старые гостиницы близ экватора, бары из красного дерева, потускневшие зеркала и ветхие лопасти вентиляторов… Панцири всегда прочнее скрывавшихся в них недолговечных существ.
Где эти существа? У стойки с напитками застоявшийся запах мускуса, рома и сигар. На высоком стуле сгорбленный белый человек со стальной пружинкой слухового аппарата на голове. Кто знает, почему он остался? Не разбогател вовремя и опоздал на пароход? Не сумел? Был сентиментален, не выдержали нервы, сбили с толку идеалы, туземки, какие-нибудь исследования, раскопки?
Вы можете повсюду встретить эти прозябающие остатки вымершей породы. За виски с содовой и пару сендвичей они порасскажут вам о былой славе. Да полно, существовала ли она?
— Конечно, существовала, уважаемый. Не думайте, что в тропики отправлялись одни только неудачники. Ехали и те, кого не устраивали темпы на родине. Когда-то жизнь была здесь бурной, суматошной. Все хотели разбогатеть, все стремились быть господами. Соглашались еще месяц-другой посидеть, положив ноги на стол, и подождать богатства, но стол должны были получить немедленно. Кто не жил как господин, мог жить только как туземец, а если так, то лучше уж пулю в лоб. Господами здесь должны были быть все, даже те, кто ими дома не были. Еще одно виски, пожалуйста. Должны были? Нет, хотели. Хорошо жить господином… А без хорошей ванной здесь тоже пропадешь…
Вам симпатичны местные жители? Вы имеете в виду женщин? Не так ли? Вообще людей? Ну, знаете, странные шутки! Посмотрел бы я на вас в те времена, когда нужно было во что бы то ни стало спешно раздобыть деньги… Небось воображаете, что это было легко? Что жареные куропатки сами в рот влетали? Спорю на все, что у меня есть, что вы тоже вели бы себя как черт. Вокруг все чужое, и у вас нет никакого желания торчать здесь дольше, чем это необходимо. Будь окружающие вас черномазые немного менее не надежными, вы бы в два счета получили все, что надо, да и они жили бы неплохо. Но, к сожалению, это никогда не удается. Во-первых, вы здесь не один, над вами есть кое-кто посильнее, рядом с вами тоже ко всему тянутся белые руки. Но даже если бы вы оказались здесь один на один с ними… Каждый теперь умничает, у каждого собственное представление о том, что ему по душе. Начнут возражать, бунтовать, сговариваться с другими… Тьфу!
Значит, вам здесь нравится? В Галле? На каком языке ни возьми, по-английски, по-голландски или по немецки, на любом это слово значит — желчь. Но вы, кажется, русский? Может, по-вашему это звучит неплохо.
СМЕХ СООБРАЗИТЕЛЬНЫХ ДЕТЕЙ
Уже в Галле нам шепнули по секрету, а чуть дальше по побережью, в Матаре, это стало совершенно явным: интерес публики к чешским куклам кое-кого раздражал. Американское информбюро на Цейлоне отправило почти по нашему маршруту кинопередвижку и повсюду устраивало конкурирующие сеансы, разумеется бесплатные. В то время как у нас маленький Ясанек сражался с драконом, на ближайшей площади антисоветские фильмы сражались с призраком коммунизма. Но зрителей у нас было больше.
Их было столько, что один любезный местный сановник счел нужным прийти нам на помощь: выступить на авансцене и объяснить находившимся в зале, почему они там оказались и почему неудовлетворенные, стоящие у касс, остались снаружи. У тех, кто в зале, объяснял он, есть билеты, которые они своевременно купили. Те, кто остались снаружи, билетов не получат, так как все распродано.