ия рисовых полей. И, конечно, не обходилось без представителя церкви или правительства. Вон там высится нечто кирпичное или каменное, и нам просто необходимо там побывать.
Шофер Фернандо тоже был против меня. Он, мол, принес обет никогда не вступать на землю, где растет «дерево Будды», ficus religiosa — величайшая святыня буддистов. И действительно, когда я все-таки уговорил остальных совершить эту экскурсию, да к тому же еще при входе снять обувь, он остался у ворот. Оттик тоже заупрямился и остался с ним.
Священный фикус растет на возвышении, окруженном стеной и решетками. Монахи обернули его ствол желтым шелком, повсюду развеваются пестрые флажки, ежегодно к нему съезжаются тысячи паломников. Говорят, что это самое старое дерево в мире, во всяком случае у него самая древняя писаная история. На Цейлон оно прибыло одновременно с новой религией, которую распространял принц Магинда в третьем столетии до нашей эры. Вырастили его из отростка легендарного дерева, под которым на Будду снизошло озарение. Индийский король Ашока, отец Магинды, послал его на Цейлон вместе с другими драгоценными реликвиями.
Что бы вы сделали, если бы получили, например, волосок великого святого и хотели должным образом сохранить этот дар? К маленькому ключу привязывают дощечку или что-нибудь побольше, чтобы он не потерялся. Цейлонские короли решили придавить волосок огромным прессом, чтобы его не сдул ветер и дабы уже издали было видно, что там лежит нечто ценное. Таким хранилищем священных реликвий является особое здание — дагоба, тяжелый пузырь на ступенчатом постаменте со сложным шпилем наверху (это несколько напоминает женскую грудь). Замурованная внутри крохотная реликвия, во много раз увеличенная тяжелым зданием, должна словно через увеличительное стекло излучать живительную силу.
Дагоб в Анурадхапуре несколько, но четыре из них гордятся размерами, не уступающими египетским пирамидам. На могучем постаменте покоится пузырь стометрового диаметра, а на нем высится господствующий над всей местностью стометровый шпиль. Шестьсот тысяч кубометров обожженных кирпичей пошло на это здание — количество, достаточное для солидного современного поселка. Кто-то подсчитал, что на кладку этих кирпичей пятистам каменщикам понадобилось бы четырнадцать лет.
От дагоб остались только руины. Их обломанные вершины высились над джунглями, совершенно закрывшими искусственную гору. Разрушение началось давно, раньше восьмого века, когда цейлонские короли навсегда покинули Анурадхапуру и построили себе на юго-западе новую столицу — Полоннаруву. Им и раньше случалось бежать от нападений тамилов, которые каждый раз разрушали хранилища реликвий. Делалось это как из фанатической ненависти к реликвиям чужой религии, так и из фанатической любви к их золотым и серебряным оболочкам.
Но одну большую дагобу мы смогли исходить — в чулках, конечно — вдоль и поперек, она была как новенькая. Восстановительные работы здесь начали уже много лет назад монахи: они продавали кирпич., поштучно паломникам, и те, подымаясь на леса, дополняли кладку. У английского автора я прочел злобную клевету, будто торговля строительным материалом оказалась для монахов настолько выгодной, что они время от времени по ночам сами взбирались на леса и разбирали часть стен, чтобы постройка не продвигалась слишком быстро.
Сейчас она закончена. Белизна дагобы ослепительна. И к огорчению всех эстетов и ученых-археологов, дагоба является действующим храмом. Монахи провели реконструкцию по-своему и слишком основа тельно. Ряды двух с половиной метровых слонов, окружавшие цоколь, считались когда-то прекрасным образцом скульптуры, ни одно из этих четырехсот животных не походило полностью на другое, и бивни у них были настоящие. Сейчас все это тщательно отремонтировано, отверстия, оставшиеся от разворованных бивней, заполнены безукоризненными цементными пломбами, и все слоны выкрашены на один лад. Над монументальными статуями стоящего Будды лучшими произведениями, когда-либо созданными цейлонскими художниками, — устроены охраняющие их навесы, торсы дополнены и сплошь покрыты драги ценностями. Но, несмотря на это, монументальность сохранилась.
Почти нетронутыми остались руины Медного дворца. В них тоже есть что-то невероятное. Историк повествует, что когда-то здесь стоял девятиэтажный монастырь, весь облицованный металлическими пластинками. От него осталась лишь тысяча шестьсот трехметровых гранитных колонн, по-видимому, служивших опорой для второго этажа. Сейчас это сорок рядов по сорока наклонившихся в разные стороны колонн в каждом. Трудно себе представить, как мог на них держаться небоскреб, в котором жили три тысячи монахов.
От остальных дворцов сохранилось еще меньше, иной раз всего несколько ступенек у портала, какие-то тумбы по обе его стороны с рельефами магических стражей да уходящий под лестницу каменный полукруг с изображениями животных. Скульптурные работы выполнены замечательно, и рельеф с изображением одного из здешних каменных стражей — гордость Цейлона — можно увидеть на современных цейлонских банкнотах.
В полном великолепии сохранились лишь королевские бани. Мы видели двойной бассейн, сложенный из идеально ровных плит. Он был построен одновременно с банями древнего Рима и смело может соперничать с ними. В его зеленоватой воде резвятся стаи черепах.
Давно миновал полдень, голод, жара и усталость росли, мои спутники заявили, что не сделают больше ни шагу. Открыв путеводитель и показывая репродукцию рельефа, известного под названием «Влюбленные», я клянчил, чтобы мы осмотрели еще одни развалины. Они согласились стиснув зубы. И мы поехали в монастырь Исурумуния, где все было совершенно сказочным: храм в скалах, пещеры и перед ними цветы, маленький бассейн, наскальные рельефы, причем не только «Влюбленные»… Я бегал вокруг всего этого, фотографировал, а остальные смотрели настолько холодно, насколько это возможно в послеполуденную жарищу.
После этого я капитулировал, и мы отправились обедать. Только Оттика я отозвал в автобусе в сторонку и сказал ему все, что думаю о его поведении. Я все понимаю, мы измучены, нам предстоит дальнейший путь сегодня и два спектакля завтра, но как ты, член культурной делегации, мог всюду оставаться за воротами, как мог, только из упрямства не желая снять ботинки, ничего не увидеть…
— Из упрямства? — грустно возразил Оттик и нагнулся. Он снял левый ботинок: из разорванного носка выглядывал целиком большой палец, — Вечером, когда доберусь до своего чемодана и натяну целые носки, я буду с удовольствием гоняться за культурой. Но скажи, мог я подать всем этим монахам в Анурадхапуре повод для злословия о нашей родине?
ОСТРОВ НА ОСТРОВЕ
В конце длинного пути через джунгли нас ожидала последняя наша остановка на Цейлоне — Джафна. Путь туда идет по узкой, заросшей зеленью полосе суши, проходящей посреди водной глади, порой по искусственной насыпи, сделанной прямо в море. В одном месте есть даже таможня.
Уже самая дорога к городу подтвердила то, что мы раньше слышали о Джафне: это, собственно островок на острове, маленькое государство в государстве.
Когда-то Джафна была королевством воинственных тамилов, и до сих пор здесь встречаются их потомки, мечтающие отторгнуть ее от Цейлона и присоединить к южной Индии, от которой Джафну отделяет только широкая полоса воды.
В Индии тоже живут тамилы, их более близкие родственники, чем непосредственные соседи на Цейлоне, сингалы. У тамилов свой язык, своя письменность, своя религия. Живут они не только в Джафне и не всегда являлись сюда как завоеватели. Когда-то их вербовали как хороших сезонных рабочих на чайные и каучуковые плантации; они здесь остались и теперь требуют равноправия.
Возникающие из-за этого осложнения влияют ни внутреннее равновесие в стране и нарушают добрососедские отношения с Индией. В торжественных речах, которые произносили на приемах в Джафне, особенно подчеркивалось, что нас приветствуют как представителей государства чехов и словаков. Говорили о проблемах, возникающих в государствах, населенных двумя народами, и о социализме, помогающем нам в Чехословакии найти правильное решение этих проблем. Здесь много знали о нас, и скромное выступление кукольного театра приобретало совершенно особое значение.
Приехали мы после захода солнца, но пошли еще прогуляться вдоль городских стен. Луна была подернута дымкой, на земле темноту прорезали огоньки светлячков. На горизонте медленно двигался силуэт высоко нагруженной повозки. Не видно было ни ее хозяина, ни волов, слышался лишь скрип колес.
Утром все преобразилось. В нескольких шагах лениво колыхалось море, глаза болели от яркого света, зной был невыносимый. На берегу лежали три перевернутые на спину черепахи весом по центнеру каждая. Мясники приторговывали их у рыбаков. Люди столпились вокруг добычи, спорили, размахивали руками, то притрагиваясь носком ботинка к панцирю черепахи, то ставя на него ногу. Рыбаки делали это любовно, мясники — пренебрежительно.
Головы черепах были беспомощно откинуты назад. Даже приговоренный к смерти человек не выглядел бы более жалостно. В таком положении он кричал бы, проклинал, может быть молился бы. Но черепахи безгласны, тяжелы, беззащитны, а если они и ударяют себя лапой по белому панцирю на брюхе, то никто этого не замечает. Напряженная шея не может приподнять голову, горло трепещет, глотает воздух, взгляд как бы просит смерти. Кончайте, режьте наконец…
Солнце поднимается, жара усиливается, а люди, не снимающие ног с панцирей черепах, не могут договориться.
Справа от моря находится старинное кладбище. Воинственные португальцы хоронили здесь, у стен крепости, своих мертвецов. Потом на Цейлон пришли голландцы. Монополия на корицу сулила такие доходы, что даже эти расчетливые люди готовы были сражаться за нее с оружием в руках. Они осадили крепость, а когда у них кончились ядра, заряжали мортиры обломками надгробий с могил мертвых португальцев, чтобы обстреливать ими живых.