этом подвигается стройка. Ведь она — сладкое ядро, а леса лишь скорлупа, которую все равно устранят. И чем раньше, тем лучше. Будете вы оценивать ядро в зависимости от того, колючая или гладкая была у него скорлупа?
Азия изо всех сил догоняет нас. Создает то же, но другими методами. И только безумец будет неодобрительно покачивать головой, глядя на огромное количество этих, казалось бы, устаревших лесов.
Джакарта как бы родилась из воды, но по мере роста удаляется от нее. Первоначально это были гавань и крепость на берегу моря. Но страх белых людей перед малярией и жарой гнал их дальше, в глубь страны. Сейчас от города до пристани много километров.
Первые голландские колонисты строили сентиментально, а следовательно, нерационально. Они хотели, чтобы на Яве было все, как у них на родине. Поэтому они в первую очередь проложили транспортные каналы и вдоль них строили один подле другого свои высокие, узкие буржуазные домики.
Результат был плачевный. Старая Батавия, как тогда этот город назывался, стала лишь очагом эпидемий. Белым пришлось скоро перенести ее на другое место, они привыкли жить в виллах, а в торговый центр ездили только на работу. Кантор — вот первое слово, имеющее не то значение, что у нас, — в переводе с чешского это учитель; здесь это значит канцелярия, контора. Так говорили голландцы, так говорят и сейчас. Первый современный район был назван Weltevreden. По аналогии с немецким языком вы подумаете, что это означает Weltfrieden, мир во всем мире, и ошибетесь. Голландцев интересовало благополучие не во всем мире, а только собственное. Weltevreden значит «блаженно удовлетворенный».
С голландскими словами мы сталкивались часто. Например, театр, в котором мы выступали, еще недавно принадлежал голландцам, и все надписи там были только голландские. На некоторых креслах блистает крупная надпись: «Gereserveerd» — занято. Но господа не являлись, на их местах сидели другие.
Новый государственный язык — индонезийский; он лишь становится единым языком, на котором объясняется огромное разноплеменное население. В стране свыше девяноста миллионов жителей, разбросанных на трех тысячах островов! Представляете, сколько проблем в связи с этим возникает? И проблемы языка представляют не меньшие трудности, чем вопросы управления, транспорта или безопасности.
В беседе с индонезийскими писателями мы узнали, что людей, в совершенстве владеющих индонезийским языком, мало. Тираж в пятьдесят тысяч экземпляров — верхний предел для пользующегося большим успехом романа. Есть местные языки, на которых говорит больше людей, чем на государственном; на яванском языке объясняется, например, тридцать пять миллионов. Но бесспорно, что темпы распространения индонезийского языка многообещающие.
За короткое время нашего пребывания на Яве мы не смогли многому научиться. Слово «туан» — господин — было нам известно по стихам чешского поэта Библя. Здесь мы узнали, что обращение «туан» относится не только к белому господину, а ко всем решительно, что «туан туан» означает «господа». Туан все еще господин Вселенной, госпожа — «нонья» — стоит на втором месте. И хотя я, выступая, тщательно следил за порядком слов при обращении «Дамы и господа», в устах переводчика это во всех без исключения случаях звучало: «Туан-туан, нонья-нонья».
Что «оранг» не половина человекообразной обезьяны орангутанга, а целый человек, орангу запомнить нетрудно. Труднее усвоить, что «корек» (в переводе, чешского — пробка) значит спичка, «пичи» (корм) — мужская шапка, а «трус» (помет) просто прямое направление. Каждая страница напечатанной на индонезийском языке программы нашего пребывания, которую нам вручили на аэродроме, предполагала значительную мыслительную активность с нашей стороны. Больше всего нас потрясло слово «макан» (по-чешски оно означает «усиленно работающий»), фигурировавшее не менее трех раз в день. Но оказалось, что как раз в это время мы работать не будем: это слово означало еду.
Очень скоро мы поняли кое-что и в транспортных проблемах. Внутри столицы расстояния очень большие, для пешехода непреодолимые. Значительную роль играет велосипед, называемый здесь бечак. Он японского происхождения, пассажир сидит на нем впереди между двумя колесами, а водитель — позади, как на обыкновенном велосипеде, и крутит педали, приводя таким образом в движение заднее колесо.
Бечак принадлежит не водителю, а предпринимателю, которому он платит высокую арендную плату: от четверти до трети ежедневного сбора за свой тяжелый, плохо оплачиваемый труд. Конкуренция велика, водителей много, это худые, мускулистые, большей частью молодые люди. Нам говорили, что средняя продолжительность их жизни не превышает тридцати пяти лет. Вы можете днем и ночью видеть, как они пробираются между автомобилями, часто с двумя пассажирами, жмущимися на одном сиденье. Ливень не останавливает их, они мокнут и высыхают во время езды, тогда как пассажира предохраняет небольшой навес. Когда дорога идет в гору, водителю приходится соскакивать с седла и толкать свой бечак руками. С наступлением темноты под сиденье пассажира почти у земли подвешивают две масляные лампочки — это единственная защита от автомобильных буферов. У бечаков нет буферов, если не считать ими торчащие впереди колени пассажира. Без несчастных случаев, конечно, не обходится.
Водители в ожидании пассажира дремлют, свернувшись на сиденье, но стоит кому-нибудь окликнуть их, они вскакивают в седло и нажимают на педали. Едят они мало и почти всегда на улице, во время работы часто курят самые дешевые местные сигареты, Называются они кретек, пахнут гвоздикой и, несомненно являются одним из гвоздей для преждевременного гроба.
Бечаки пестро раскрашены; на задней сторож спинки, совсем как на карусели, картинки, изображающие европейские пейзажи с кипарисами и замками, множество номеров и надписей. Я сфотографировал один бечак, на котором было крупными буквами написано: «МРК!». Мне так и не удалось установить, что это значит.
Мы не пользовались этой человеческой тягловой силой хотя бы потому, что нам не представлялось случая. Как члены официальной делегации мы были окружены непрерывной заботой учреждений. Они заботились о нашем передвижении и еще больше о нашей безопасности. В стране было чрезвычайное положение, распространялись слухи о мятежниках, нападающих на иностранцев, чтобы создать для правительства политические осложнения. Мы ни разу ни с чем подобным не встречались, за все время нашего пребывания не испытали ничего похожего на опасность, и все-таки наша охрана нас не покидала.
Как только мы выезжали из города, хотя бы просто искупаться, с нами отправлялся целый конвой. Впереди и позади ехали машины с солдатами в шлемах, не спускавшими рук с автоматов. Мы называли это: «Туман за мной, туман предо мной».
ДВУСТОРОННИЕ ПРЕДРАССУДКИ
В предназначенном для взрослых варианте нашего спектакля была первоначально хорошая сценка. В ней художник пишет с натурщицы картину, изображающую Еву с яблоком. Рисует он ее абстрактно, уродливой, и ночью у него начинается кошмар: нарисованное им чудовище оживает и решает отомстить ему. Затем маленький Ясанек прогоняет художника от мольберта и пытается сам нарисовать более верный портрет. Но вследствие своей полной неискушенности ни рисует то, что его больше всего в Еве интересует: яблоко.
Дома этот эпизод очень нравился публике, он был добродушным ударом в двух направлениях: по перегибам художников, которые разлагают конкретную красоту на абстрактные осколки плоскостей и красок, и также и по ребяческой наивности их противников, до которых доходят лишь отдельные частицы природы, пусть они даже срисовывают их самым точным образом. И те и другие одинаково грубо искажают действительность, видят только то, что хотят увидеть, пренебрегают правдой. Разве женское тело существует лишь как образец для красок и кривых абстрактных конструкций? Имеет ли кто-нибудь право игнорировать тело и относиться к нему как к простой подставке для яблока? Словом, оба «портрета» вызывали заслуженный смех.
Я уже выше рассказывал, что публика в Азии смеется над теми же вещами, что и наша. Над сценой с нарисованным яблоком она смеяться не могла, потому что мы ее не показывали.
Уже в Индии выяснилось, что обнаженная натурщица, даже если ее играет со вкусом сделанная кукла, на сцене показаться не может. Во всяком случае, в этом нас убеждали все специалисты, с которыми мы советовались. В Бомбее ссылались на религиозную строгость индусов, в Коломбо — на буддистов, а в Джакарте — на мусульман. Я рассказываю об этом эпизоде в связи с Явой потому, что в представлении европейцев красота обнаженного женского тела связывается именно с этим островом.
Так вот, имейте в виду: официально нагота на Яве не существует. Женщины заворачиваются в расписанные юбки из батика, достигающие щиколоток, верхняя часть тела прикрыта лифом. Танцовщицы, кроме того, иногда закрывают лица масками. Правда, вы можете увидеть в деревне людей, беспечно купающихся у самого шоссе или железной дороги, а в столице вас поражает беззастенчивость, с которой люди осуществляют свои естественные потребности на улицах у обочин каналов. Но, несмотря на все это, наши друзья настойчиво посоветовали: «Еву обнаженной не показывайте. А если это вам срывает остроту с нарисованным яблоком, то тут уж ничего не поделаешь».
Оказалось, что надо пересмотреть представления о свободных нравах в районе южных морей. Но мы можем подтвердить, что и индонезийцам пришлось отбросить некоторые ложные представления о нравах в Центральной Европе. Когда нас впервые отвезли на пляж, то сначала усадили за стол, угостили лимонадом и все затягивали предоставление нам кабин. Мы не выдержали и сказали, что хотели бы пойти раздеться. Наши спутники растерянно притихли, за тем некоторое время шепотом совещались и наконец сообщили свое решение:
— Мы не возражаем против того, чтобы вы разделись, но настаиваем, чтобы вы надели купальные костюмы.
Наши девушки и парни, смеясь, заверили наших хозяев, что они могут быть спокойны. К сожалению, нам так и не удалось установить, почему индонезийцы полагали, что в чешском народе до сих пор сохранились адамистские традиции.