А остальные чехи на Яве?
Господин Богачек из Бандунга, конечно, не коммунист, он даже предприниматель. Но как трудно было бы ему жить без пары черных брюк, поджидающих его в шкафу. Действительно ли он продаст свое заведеньице китайцу и уедет домой? Не знаю. Возможно, будет колебаться до тех пор, пока его «Диану» не национализируют индонезийцы. Знаю только одно: эти черные брюки — его надежда, ниточка, все еще связывающая его с Чехией.
Работники фабрики Бати более толстокожие, чем господин Богачек. Нужно признать, что они стараются быть не такими жестокими предпринимателями, как когда-то голландцы. Во-первых, сейчас это просто невозможно, а во-вторых, становится все неприятнее жить нежеланным чужестранцем среди людей, которые все равно не успокоятся, пока не избавятся от последних следов колониальной зависимости. Батьовцы являются здесь, конечно, представителями интересов иностранного капитала. Их основное предприятие, находящееся в Америке, непрерывно требует доходов. Батя строил фабрики не для туземцев. Он строил их для себя и никогда добровольно от них не откажется.
Из окна директорского дома доносятся звуки гармоники и голоса, поющие чешскую песню: «Колин, Колин, стоишь среди равнин…»
Все можно выдержать, если знать, что это временно. И не совсем чистую по отношению к индонезийцам совесть тоже можно выдержать, если впереди возвращение домой через два-три года.
Куда домой?
В шкафу у господина Богачека черные брюки. Он хочет вернуться, говорит об этом спокойно, как человек, всю жизнь рассчитывавший на это, как на нечто совершенно естественное. И для него не имеет значения, что нас послала сюда совершенно не та Чехословакия, которую он когда-то покинул.
У озлобленных батьовцев другая кожа, более жесткая, неподатливая. Не хотелось бы мне быть в их шкуре.
НА МИНУТКУ В ПАРИЖ
Мы наблюдали молодых художников за работой. Не первый и не последний раз в этом путешествии, но в Бандунге нам довелось посетить особенно большую школу изобразительных искусств. Она входила в состав политехнического института, где было четыре тысячи учащихся, приезжавших сюда главным образом на велосипедах, — мы с изумлением проходили мимо переполненных стоянок. Многочисленные здания и павильоны института соединялись беседками, их легкие крыши опирались на колонны из цемента и гальки.
На первом курсе упражнялись в реалистическом рисунке. Студенты и студентки расставили свои мольберты вокруг живой натурщицы, полностью одетой, что после всего рассказанного мною совершенно очевидно. В остальных ателье почти безгранично господствовало абстрактное искусство, там создавались композиции из красок, линий и пестрых геометрических фигур, проектировались декорации для несуществующего театра, в скульптурной мастерской конструировали дырявые тела, ограниченные волнистыми плоскостями а ля Генри Моор. На стенах висели плакаты Пикассо и Ганса Арпы.
По залам нас сопровождал голландский профессор, срок его пребывания на Яве в этом году истекал.
— Просто этим молодым людям Париж ближе, чем их собственное средневековье, — ответил он на наши несколько удивленные вопросы.
— Но ведь то, что вы называете средневековьем, — возражали мы, — существует сейчас. Почему молодых яванцев не учат в первую очередь видеть то, что происходит у них на родине? Не угрожает ли им опасность совершенно оторваться от своего народа? Ведь авангардизм в искусстве имеет смысл, только когда оно является авангардом собственного народа.
Подчеркнув, что он не намерен вести политическую дискуссию и будет касаться только вопросов ремесла, профессор не сдавался:
— В каком направлении должен я, по-вашему, вести своих учеников? Традиции их собственной страны, да и Востока вообще, мистические, полные давно установившихся религиозных символов, с тенденцией однообразной декоративности. Любое подражательное искусство, без которого в школе нельзя обойтись, будет по сравнению с ними казаться чуждым, западным. Нам не в чем оправдываться. В сущности школа обучает лишь технике современного искусства. А как ученики используют ее впоследствии, став самостоятельными художниками, — это их дело.
— Разве только их дело? — покачивали мы головой, — А разве это не дело их народа тоже? Простите, стоит сказать «народ», и вам мерещится политика. Поэтому скажем так: разве это не дело потребителей продукции их ремесла? Будут ли эти молодые люди знать- спрос своих потребителей, если сейчас они поворачиваются спиной к зрителям и учатся у своего учителя тому, что делают художники в Париже для совершенно другой и часто лишь воображаемой публики?
— Мы учим их рисовать, а не обслуживать потребителей, — пожал плечами профессор.
— Отлично, — согласились мы. — Линия во всем мире остается линией. Но рисунок, образованный из этих линий на Яве, мог бы быть не таким, как в другом месте. Быть может, мистическая или декоративная традиция Азии не так уж плоха, как вы утверждаете, и, быть может, найдутся в искусстве местные элементы, при изучении которых ученикам не грозил бы такой полный отрыв от собственного прошлого?
— А как поступаете вы, чехи? — ответил нам профессор вопросом на вопрос. — Вот, например, вы ввозите сюда машины для изготовления обуви. Интересуетесь вы тем, как делали здесь обувь раньше, или привозите точно такие машины, какими пользуетесь в далекой Чехословакии?
— Человеческие ноги в обеих странах одинаковые и машины могли бы быть одинаковыми. Различны потребности этих ног. Вы, конечно, не думаете, что на Яве могут кому-нибудь понадобиться чешские теплые комнатные туфли или зимние ботинки. Поэтому здесь будут подобными машинами изготовлять другие виды обуви. А в живописи дело обстоит с этими другими видами еще сложнее. Неужели же вы считаете, что яванские художники должны рисовать точно так же, как мы, потому что мы ввозим сюда бумагу и карандаши?
Профессор улыбнулся и выложил свой главный козырь:
— А почему бы здешним художникам не рисовать точно так же, как вашим, если они решат это делать? Я бы им не препятствовал. Разве они не свободны?
Ну да, свобода искусства в качестве последнего аргумента. Это мы уже не раз слышали. Почему бы человеку не делать того, что он случайно захочет?..
А разве человек обычно может делать то, что ему случайно захочется? И что представляет собой это пресловутое «случайное» желание, особенно в искусстве? Случается ли, что человеку вдруг захочется сделать статую из вина или картину из тумана? Такая фантазия обычно у художника не возникает даже если источником ее является самая поэтичная идея, — потому что одна из первых предпосылок его работы — знание материала, любовь к нему, знание требований, предъявляемых самим материалом. Это само по себе значительно ограничивает «свободу» решения. Кроме того, художник не только работает на определенном материале, но и сам из какого-то материала создан. И его происхождение, модифицируемое определенной средой, ограничивает «свободу» художника. Я познакомился как-то с одним человеком из австрийского города Граца, который вбил себе в голову, что в точности усвоит почерк типичного англичанина, его манеру одеваться и вести себя и вместе с тем останется тем, чем был, то есть австрийским школьным учителем. Более забавного героя для юмористического романа я не встречал.
Итак, художник (и в этом он верен правде, ибо свобода — есть осознанная необходимость) сохраняет верность материалу, из которого творит свои произведения, так же, как материалу, из которого он создан сам. Это только кажущееся ограничение, в действительности же именно в этом его сила. Но «границы творческой свободы» суживаются еще больше. Ведь художнику не безразлично, что делать, он ищет наилучший способ выражения определенных вещей. Он творит не для самого себя, а для кого-то, его творчество не монолог безумца. Ему нужны зрители, он нуждается в общении. И этим зрителям (пусть это всего два-три наиболее близких человека) он стремится быть понятным, учитывает меру их знаний, вкуса, сообразительности. Вокруг мишени много свободного пространства, бесконечное количество места, в которое человек может стрелять, но истинный художник упорно стремится попасть именно в маленький черный кружочек…. А, собственно, почему?
Я побывал в ряде стран, мечту которых можно было бы вкратце выразить лозунгом: «Догнать и перегнать Европу». Мексика, Корея, теперь Индия и Индонезия — всюду наблюдается стремление развивать промышленность, по уровню производства и потребления, развлечений, гигиены приблизиться к самым передовым странам. Поэтому нас не удивляет, что мечты художников устремляются в том же направлении. Но расстояние от мечты до ее осуществления очень велико. Нужны годы, чтобы создать в местных условиях реальный художественный пейзаж с Эйфелевой башней, обеспечить его такой экономической базой, какой является, например, канал Волго-Дон. А чтобы скопировать картину современного французского или советского художника, много времени не потребуется, при ловкости рук можно сделать это за сутки. Я видел такие произведения. Реже всего в Мексике, чаще в Корее или в Индии и Индонезии. Мог бы но секрету привести такие примеры из жизни Чехо-Словакии.
Что это, метод, достойный художника, или наивные попытки «догнать мир» без учета того, насколько окружающие люди идут вперед или колеблются при постройке собственных эйфелевых башен или каналов Волго-Дон?
В ДОРОГЕ ВСЕ ВКУСНО
— Вы хотите как можно больше увидеть, — сказал наш гид Салим, — так вот я купил билеты не на скорый поезд, а на пассажирский. Мы будем ехать целых четырнадцать часов. Довольны?
Мы выехали из Джакарты в половине восьмого утра и прибыли на место темной ночью. И вы ошибаетесь, если думаете, что я не был доволен. Дорога к городу Джокьякарте — одно из лучших моих впечатлений на Яве.
У меня было что-то вроде отпуска. Театр вернулся из Бандунга в столицу, чтобы закончить там серию спектаклей, и мы с Салимом остались вдвоем. У нас на этот раз было действительно только одно занятие: смотреть. Так чего же мне было зли