Между прочим, великаны играют в местных легендах большую роль. Они отличаются друг от друга забавными кличками; так, одного звали Кала Маритья, то есть «Перец», другого — Кала Нунгир, то есть тот, который ходит на голове».
Некоторые танцы, выполняемые соло, были просто монологами — отрывками из больших пантомим, по другие назывались танцами соло потому, что происходили из знаменитого своими танцами города Соло. Один из них изображает трагедию местной Джульетты, которая горячо любила своего Ромео, увлекавшегося петушиными боями, тогда как безжалостные родители обещали ее руку старому богачу. Сам богач не танцует, он только старчески покашливает и похотливо воркует в микрофон. Что же удивляться отчаянию Джульетты? Она обнажает кинжал, и кризис завершается ударом криса.
В пантомимах повествовалось о весьма драматических событиях, и все-таки они показались нам несколько растянутыми. Менее утомительным зрелищем были танцы соседнего острова Бали, в которых первоначальный эротический характер не маскируется таким количеством добродетельных штампов. В силу странного обычая эти танцы в противовес их содержанию исполняют невинные восьмилетние девочки. Учителя обернули их тела вплоть до обнаженных плечиков парчовыми свивальниками, вплели в их волосы цветы, подкрасили губы и ресницы, научили этих детей поводить глазами, бросать электризующие взгляды и в то же время внушили им, чтобы они ни на кого в частности не смотрели. Движения, которые они проделывают ягодицами, тоже не направлены по чьему-либо адресу.
В противоположность им яванские танцовщицы — взрослые, по-женски обаятельные; но строгие правила запрещают им как бы то ни было заигрывать боками или глазами. Во время танца туловище остается совершенно неподвижным, узкая юбка допускает лишь весьма скромные шаги, взгляд не останавливается на зрителях. При обучении танцам придается большое значение тому, чтобы глаза неотрывно следили за движением рук или были с полным безразличием устремлены на «точку, находящуюся на расстоянии, втрое большем, чем расстояние от глаз до пола». Нормальной темпераментной девушке очень трудно на» учиться этому, и я не знаю, имеет ли это смысл: лицо танцовщицы приобретает невозмутимое, отсутствующее выражение, нечто вроде спокойствия жвачного животного.
Мы были как-то раз свидетелями любопытной интермедии. На официальном приеме во время танца на подмостки пробралась кошка, обыкновенная домашняя кошка… Ее совершенно не беспокоило внимание зрителей, тотчас же сосредоточившееся на ней. Переступая своими мягкими лапками, она дважды прошлась вокруг ног балерин, и, должен признать, что погруженностью в самое себя и полным отсутствием интереса к чему бы то ни было человеческому она далеко превзошла самое совершенное изображение такого безразличия у яванских танцовщиц.
Если все неподвижно — глаза, туловище, бедра, плотно обтянутые юбкой, если все сохраняет предписанную позу, то уместно спросить, что, собственно, танцует? Руки, друзья! Руки обнажены и активны, они находятся в непрерывном движении, гармоничном и бесстрастном, точно предписанном, но все-таки живом. Они описывают в воздухе живописные кривые, сталкиваются и опускаются, играют двумя лентами, являющимися важной частью костюма, без конца подымают их и снова сбрасывают с колен. Большой оранжевый шарф сворачивают в клубок, подобный снежному кому, потом забрасывают за спину… Что это значит? Не знаю. Со сложным сюжетом пантомимы, который вам излагают печатная программа или конферансье, эти движения не имеют явной связи. Неподготовленный зритель мог бы подумать, что влюбленная танцовщица легкомысленно бросает на ветер нечто не имеющее для нее никакой ценности — например, свою хорошую репутацию — и по этому поводу еще с отсутствующей улыбкой кивает головой и пожимает плечами. Но он наверняка ошибется.
Наш обычный подход к вещам здесь просто неприменим, он слишком реалистичен, рационалистичен, направлен на практические выводы, и потому мы нетерпеливы, насмешливы, быстро утомляемся. Время здесь течет по своим законам, реальность яванских зрелищ сказочная, публика готова до бесконечности оставаться публикой. Оригинальность, новаторство, выдумка проявляются очень незаметно. Мастерство актеров оценивается по другим признакам. Зрителя интересует в первую очередь самый факт представления. Причем для него не так уж важно что представляют (показывают общеизвестные легенды), важно как выполняется то или иное традиционное действие.
Самое главное, что все происходящее необычно, торжественно, что оно поднимает человека над его будничной жизнью — работой, едой, отдыхом. Ритуал представления дает ему блаженное чувство принадлежности к некоей высшей, более совершенной жизни. Он в большей мере чувствует себя человеком.
И самое лучшее, что можете сделать вы, случайные зрители из Европы, это поступить со своими мудрствованиями так, как эта девушка с шарфом: свернуть их в клубок и выбросить на ветер, как ничего не стоящую вещь. Для вас должно быть достаточно того, что вы смотрите на яванских танцовщиц. Они обаятельны, неприкосновенно возвышенны при исполнении своего обряда, живут жизнью «в себе», как цветы, такие же таинственные, такие же далекие. Разве цветы скучны потому, что расцветают по своим, не всегда ясным для нас законам?
ГАМЕЛАН, ВАЯНГ, ДАЛАНГ
Пора поговорить о гамелане. Ибо весьма возможно, что дурманящую атмосферу, когда исполняются яванские танцы, создает не столько обаяние женщин, сколько музыкальное сопровождение.
Но описать звуки оркестра гамелана еще труднее, чем описывать движения танцовщиц. Может быть, мы дождемся дня, когда вместо печатного описания путешествия выпустят магнитофонную пленку и покажут на карманном экране стереоскопический фильм, который будет рассказывать, петь, играть, а, кроме того, может быть, и благоухать. Тогда автору достаточно будет произнести слово «гамелан», и раздадутся те невероятно сложные, гулкие, гудящие, пульсирующие, вибрирующие, барабанящие звуки, которыми этот оркестр потрясает своих слушателей.
Если бы я должен был для обозначения звука гамелана выбрать одно слово из шкалы «красивое — безобразное», я оказался бы бессильным. Я сказал бы, что это нечто неземное, а вы уж сами определите, что это такое. Впрочем, помогу вам еще немного. Говоря о неземных звуках, я не имею в виду ничего религиозного. Я хочу лишь сказать, что гамелан не передвигается по земле ритмичными шагами, к которым мы привыкли в западной музыке, и вообще не напоминает ни один из естественных или искусственных земных звуков, какие мне приходилось слышать.
Но если вы будете настаивать, чтобы я сравнивал ни с чем не сравнимые вещи, я попросил бы вас вспомнить вводные такты поэмы Сметаны «Из чешских полей и лесов», этот медвяно-пьянящий шум, этот еще не сформировавшийся сырой материал, впоследствии перерастающий в основную мелодию танца, которую ведут духовые инструменты. А теперь вообразите, что вам пришлось бы целую ночь слушать эти несколько аморфные такты, что их. основные звуки никак не формировались бы в мелодию, а оставались бы заколдованными, замкнутыми в самих себе, что они продолжали бы звучать со все той же настойчивостью, и внутри этой туманной первичной материи подымались и падали бы одинокие возгласы ударных инструментов, захлебывающийся звук струны или женского голоса.
Гамелан может свести человека с ума. Если бы европейский музыкант попытался в течение нескольких часов следить за ним своим привычным к анализу ухом, у него бы голова разлетелась на части. Поэтому лучше всего — я советую это, чтобы вы сохранили здоровье и получили особое наслаждение, — отдаться временно на волю индонезийских волн, воспринимать их как звуковой наркоз, которым гамелан, собственно, и стремится быть. Он вознесет вас без всяких неприятных последствий в сферы, где дочери простых жителей земли превращаются в цветы и бабочек. А в театре теней — ваянге — он поможет вам превратить менее причудливые, малопривлекательные фигурки, вырезанные из буйволовой кожи, в живых рыцарей и великих героев.
Почему яванская музыка столь необычна? И вообще почему при восприятии непривычных форм искусства у нас возникает ощущение, что они неестественные, надуманные, нарочитые? Почему яванцы, китайцы и другие народы, сталкиваясь с нашим искусством, воспринимают его как экзотику? Почему наши собственные дети, впервые услышав в Национальном театре такую почтенную старину, как колоратура, не могут удержаться от смеха? Почему некоторых людей оскорбляют произведения, которые они не сразу могут понять? Почему столько ругали «мазню» Пикассо (а раньше Мане, Рембрандта) или «визг» Берга (а раньше Сметаны, Бетховена)?
На эти вопросы можно дать много ответов, но нижеследующие два, как мне кажется, вскрывают суть проблемы. Владислав Ванчура любил говорить, что каждое искусство начинает с деформации. А Бертольд Брехт писал, что каждая хорошая сценическая постановка начинается с Verfremdung (отчуждения), с того, что умышленно отличает постановку от реальной жизни, то есть привлекает зрителя, не имитируя жизнь, не показывая ее «как настоящую», а намекая на нее, показывая знакомое как нечто чуждое.
Восприятие деформированных, намеренно «отчужденных» вещей нелегко дается потребителю, они не поглощаются как сладенький сироп, не навязываются.
Тому, что это действительно так, что высказывания о деформации, о намеренном отчуждении в искусстве не просто вымысел передовых европейских интеллигентов, мы находим много подтверждений на Яве. Мы говорили о «насильственной стилизации», которой требует от девушек здешний танец. Здешнее пение производит не более «естественное» впечатление. А в том, что в здешнем театре весьма мало «реализма», мы скоро убедимся. Разрешите только сначала дополнить мой рассказ о гамелане.
Этот оркестр состоит из большого количества инструментов. Мы видели восемнадцать оркестрантов, говорят, что на острове Бали их бывает еще больше, Преобладают ударные инструменты: комплекты металлических котлов различных размеров, гонги, литавры, тарелки и кожаные барабаны. Кроме того, туда входят ксилофоны и инструменты, напоминающие виброфон, затем флейта сулинг и струнный инструмент ребаб. В оркестре участвует и певица. Сидящие на полу музыканты одеты в национальные юбки из батика, на головах у них круглые вязаные платки «блангкон», а не современные