Самая натуральная маска медведя не кусает, что ж обращать на нее внимание? Но поместите в храм божество с таинственно гротескной, пугающе смешной маской, и, быть может, циник встревожится. Маска неподвижна, но влияние ее длительно. Она как бы говорит: «Неужели ты все знаешь? Действительно все? Обо мне, о себе?»
От такого колдовства не застрахованы даже цивилизованные люди нашего времени. Франц Кафка умудряется, например, держать своих читателей на протяжении всего романа именно в таком тревожном состоянии неуверенности. Он создал некий таинственный суд, недоступную крепость и снабдил их всеми свойствами пугающе смешных масок божества. Его рисунок, полный неприятных, отвратительных подробностей, в то же время так навязчив, что читателю не удается освободиться от его гнета. Читатель не может отделаться заранее готовым ответом ни от «Процесса», ни от «Замка», а это, вероятно, главное, к чему стремится автор: нарушить рутину общественного благополучия, изгнать равнодушие из обжитых берлог мещанина-хищника, поставить его лицом к лицу со взбудораженной стихией.
Таким образом, я прихожу к выводу, что творцы масок, по-видимому, намеренно придавали им пугающе смешную гротескную двойственность. Они награждали бога чертами зверя и смешивали особенное с обыденным, благородное с пошлым, притягивающее с отталкивающим. Примитивные художники, так же как рафинированные, чувствовали, что таким образом можно создать благоприятную атмосферу для атаки на человеческое безразличие.
Для чего же прибегают к такому приему? Художникам надо иногда встряхнуть человека. Они хотят поколебать почву под его ногами, чтобы он не чувствовал себя таким отвратительно самоуверенным. Чтобы не воспринимал все как очевидное, заранее данное, гладкое. Чтобы призадумался. Лучше вел себя. Изменился.
Свою атаку художники часто вели с позиций религии, но это не значит, что ее нельзя предпринимать с других позиций. Думающий, активный человек нужен в первую очередь тем, кто стремится к изменению общественного порядка.
Художники вели наступление на самовлюбленного мещанина самыми разными средствами. Гоголь прибегал иногда к мистификации, Салтыков-Щедрин к гротеску, Маяковский к оскорблению, Гашек к розыгрышу.
Мне кажется, что пугающе смешные маски богов принадлежат к разряду древнейших средств этого рода.
О ВЕЩАХ,СИМВОЛИЗИРУЮЩИХ МИР
Должен ли театр, стремящийся воздействовать на простых людей, показывать на сцене тех же простых людей? Может, но не должен. Тому, кто захочет наглядной иллюстрации этой истины, достаточно будет указать на яванский ваянг. Там выступают сплошь рыцари, полубоги, великаны, даже слуги-шуты не являются простыми смертными. И все-таки ясно, что перед вами народный театр, который говорит на понятном современной публике языке и в будущем сможет говорить на нем о многих, еще более новых вещах.
Первый даланг, с которым мы встретились, был маленький человек по имени Гитосевоко. Его ваянговый ансамбль — домашний театр президента. В Индонезии все знают, что «Бунг Карно», как фамильярно называют высшего представителя государственной власти — Сукарно, может просидеть целую ночь перед экраном своего кукольника. Даланг интересными приемами показывает древние сказания, преподносит их так, чтобы заинтересовать современных зрителей, включает в представление то, что говорит улица, о чем она мечтает, что ей нравится, над чем она смеется. История переплетается у него с историйками, религиозные события со сплетнями, популярными песенками, народной философией.
Если бы президент Сукарно просто искал развлечений, он мог бы смотреть новейшие заграничные фильмы; многие на его месте так бы и поступали. Но он любит слушать старого даланга, который преподает ему важнейшую для политика мудрость: знание собственных избирателей.
Антонин Запотоцкий любил слушать новые анекдоты. Ему хотелось посмеяться? Наверное. Но в первую очередь он хотел знать, что делается внизу, в Праге.
Театр теней ваянг стал важной частью яванской культуры. Его окружили символикой, сделали зрелищем, выходящим далеко за пределы простого развлечения. Наш театр тоже иногда торжественно возводят в ранг «сцены, символизирующей мир». И он играет роль, связанную с национальной историей, с чувствами не только отдельных зрителей, но и народа в целом.
Тенденция приписывать театру высокую миссию является всеобщей. В Мексике я убедился, что даже кровавому бою быков можно приписать задачи, подобные тем, которые выполняла древнегреческая драма. Всегда, мол, выполняется трагический ритуал, отображающий судьбу человека во всем мире. Утверждают, что хороший спектакль, где бы его ни ставили — на арене, в амфитеатре или на современной сцене, помогает сплачивать людей, объединять отдельные личности в общество. Он очищает души людей, как хорошая ванна.
На Яве мы привыкли к тому, что мир отображается не на песке арены, а в первую очередь на белом полотне экрана. И тогда лампа перед ним, без которой не было бы театра теней, превращается в солнце. Вправо и влево от плоскости, на которой предстанут действующие лица драмы, располагается толпа кукол-зрителей. Это немые свидетели, но их присутствие придает событиям значимость: они символизируют человечество. И кем может быть тогда даланг — рассказчик, вдохновитель теней, вдыхающий в них видимость жизни, spiritus rector всего спектакля, — как не самим богом? Ведь в его руках все развитие действия, он всемогущий вершитель всех судеб, интриг, всех дьявольских козней (вежливо именуемых искушениями), он награждает и карает, все решает и дает отпущение грехов.
Разрешите мне здесь несколько отклониться в сторону. Образ бога, управляющего людьми, как марионетками, возникает и в умах европейцев. А так как у нас марионетками обычно управляли сверху при помощи ниток, это способствовало созданию совершенно определенных представлений. Наш боженька скрывается где-то над актерами, сам не появляется, остается невидимым, но дергает ниточки.
На Яве возникает другое представление. Кукольник здесь виден, он физически присутствует на представлении, выступает как рассказчик, лишь время от времени отвлекая внимание зрителей к маленьким куклам, действиями которых он подкрепляет свои слова. Куклами бог-даланг управляет снизу, с земли. Может быть, человек, склонный сравнивать разные религии, найдет в этом различии театров объяснение различиям между древними народными верованиями на Яве и у нас?
До сих пор мы говорили о театре ваянг так, будто есть только один его вид. Слово «ваянг», правда, значит «тень», но из этого не следует, что не может быть других ваянгов, кроме театра теней. На Яве этим словом называют много типов театра, в том числе и театр живых актеров на сцене, имеющей три измерения. Связь с первоначальным названием объясняется тем, что все эти виды зрелищ возникли из магических церемоний, Когда в семье происходили важные события, вызывали тени предков. Основываясь на древнем опыте всего рода, они должны были давать советы потомкам.
Наряду с настоящим театром теней с плоскими кожаными фигурками — ваянг кулит — мы видели прекрасную игру деревянных кукол ваянг голек. Живые актеры создают театр ваянг оранг с классическим репертуаром, напоминающим репертуар кукол. Ставят на Яве и произведения современной мировой драматургии. Мы видели, например, героиню «Норы» Ибсена, именуемую здесь Ратаной и одетую в сари из батика. Надеемся, что это поможет ей сыграть в борьбе за равноправие яванских женщин такую же роль, какую она сыграла когда-то в европейской одежде.
Специалист рассказал бы вам о существовании более чем пяти видов театра ваянг, но нам достаточно посмотреть объемных кукол, родственных нашим «яванкам», с которыми мы сейчас путешествуем. Это настоящие куклы с деревянными головками, одетые в платье, сшитое из материи, и управляемые снизу при помощи палочек. Черты лица этих кукол ничуть не интеллектуальнее, чем в театре теней. Между лицами женских и мужских героев почти нет разницы: носы выдаются далеко вперед, лбы отступают сильно назад, в общем они напоминают головки белых мышек. Между прочим, не заметили ли вы, что головы Гурвинека и Шпейбла, любимцев нашей детворы, тоже имеют особую форму и из-за наклона лба, огромных ушей, носов и глаз скорее напоминают зверюшек, чем людей?
Спектакли объемных кукол мы видели дважды, сначала в Бандунге, а затем в Джокьякарте. Во второй раз они нам понравились гораздо больше — были более человечными. Не благодаря некоторым натуралистическим деталям, например, настоящим волосам, а потому, что гораздо лучше двигались. В Бандунге чувствовалось, что артисты первоначально задавались целью преподать курс мифологии, иллюстрированный куклами. Против нас сидели, без всякого намека на сцену, возглавляемые далангом музыканты. Перед далангом стоял ящичек, обтянутый оранжевым сукном; свободно, непринужденно беседуя, даланг надевал кукол на руку, расправлял их мантии и затем демонстрировал диалог или поединок, подняв кукол приблизительно на высоту своей груди.
Даланг Видипраитно, которого мы видели в Джокьякарте, умел в такой же обстановке создать гораздо больше эффектов. Его герои явно дышали, их плечи приподымались, а по тому, как ускорялось их дыхание, можно было судить о волнении, которое их охватывало при виде прелестной героини. Поединок был потрясающим, сыпались зуботычины, чертовски элегантные пинки и грубые тумаки, фехтовали мечами и копьями, одна кукла даже стреляла из лука, другая начисто снесла сопернику голову. Ярость бойцов никак не остывала, они истязали даже трупы своих врагов и безжалостно подметали ими сцену. Получившие самый обыкновенный удар по голове, отряхнувшись, продолжали бой. Получившие более сильный удар падали, затем осторожно приподымались, опираясь руками, поднимали голову и, отдуваясь, тупо смотрели на публику.
Победитель после сражения оправлял одежду, подтыкал за пояс падавшую юбку, утирал ее кончиком лицо и, залихватски заломив сползшую шапку, принимал прежний вид. Придворные дамы расправляли шлейф так же естественно — или так же искусственно, — как настоящие танцовщицы.