Страна страдает от всех последствий колониальной эксплуатации, продолжавшейся сто лет. Франция брала и ничего не давала взамен. Вряд ли кто-нибудь умел бы здесь читать и писать, если бы о воспитании детей не заботились буддийские монахи. Нам рассказывали, что за все время существования колониального режима прославленные французские университеты подготовили для миллионов камбоджийцев всего двух врачей. Неограниченно хозяйничают местные знахари, суеверия и чудеса. На соответственном уровне здравоохранение и детская смертность. Если вы прибавите к этому множество других проблем: курение опиума, коррупцию среди местной администрации, непропорционально высокие военные расходы, французские плантации, остающиеся до сих пор инородным телом в сердце страны, — то поймете, что задача новатора не может быть здесь легкой. Причем, как повсюду, ограниченность реформ не предопределяет легкости их проведения.
Население пестрое, раздробленное на касты и народности. На территории, значительно большей, чем наша, живет неполных пять миллионов человек. Это главным образом камбоджийцы, потомки древних кхмеров. Есть и значительные национальные меньшинства: китайское, вьетнамское, таиландское, малайское. У них разные языки, письменность, одежда. Но и внутри этих меньшинств нет единства. Мы зашли как-то в китайскую лавчонку, где висел портрет Мао Цзэ-дуна. А в соседней видели портрет Чан Кай-ши.
Кстати, по поводу китайцев, являющихся на всем юге Азии значительной экономической силой. Они трудолюбивы, скромны, изобретательны. Поддерживают связь с китайцами в других странах, торгуют с ними, несмотря на таможенные барьеры, умело манипулируют головоломной разницей в стоимости валюты.
Поразительным контрастом скромному образу жизни этих людей является та помпа, с которой они обставляют смерть. Мы видели подряд похороны двух китайских торговцев. Процессия открывалась бесчисленным количеством рикш, которые везли на трехколесных велосипедах шесты с флагами, исписанными так же, как ленты погребальных венков у нас. За ними кули тащили на носилках целые свиные туши — прекрасно зажаренные, с золотистой корочкой, — дар для погребального пиршества священников-бонз. Затем выступал отряд музыкантов в национальных костюмах, с большими шляпами на спине. Они били в гонги и барабаны, свистели, извлекали из струн воющие звуки. Далее следовали длинные колонны юношей в белой одежде, с повязками на головах, все они тянули за одну веревку две увитые цветами ко-десницы; на одной из них — с головой дракона спереди и чешуйчатым хвостом сзади — стоял гроб. За гробом звучали вопли членов семьи умершего, одетых в балахоны с опущенными на лицо капюшонами.
Между прочим, цвет траура у китайцев белый, у мексиканских индейцев желтый, в некоторых странах синий или красный. Различие, конечно, странное, но в сущности чисто внешнее. Под ним скрывается нечто гораздо более поражающее своим единообразием: рыдания. Попробуйте записать на пленку магнитофона рыдания матери в любой части света и попытайтесь по их звуку догадаться, к какому народу принадлежал сын, которого она оплакивает. К счастью для будущности человечества, то же относится к смеху. И он у всех один и тот же.
Но вернемся к Пном-Пеню. Национальных меньшинств здесь много, и у каждого свои обычаи. Однако в восточной пестроте столицы сильнее всего чувствуется влияние белых. Их не так уж много, но их одежда, автомобили и всевозможные технические побрякушки бросаются в глаза. Этому способствуют фильмы, иллюстрированные журналы, рекламы мод, косметики, напитков, сигарет и холодильников. Это неумолчный призыв к изменению образа жизни, обращенный к каждому, у кого есть на это деньги.
Нет недостатка и в ночных увеселительных заведениях, где играет джаз. Они выросли, как грибы после дождя, их построили из рифленой жести, снабдили необходимым оборудованием, в них царит желанный полумрак. Там, так же как во всем мире, кружатся с юношами красивые девушки, некоторые в юбках с разрезом от колен до самых бедер. Для нас был новинкой популярный здесь танец ламтон, при котором танцующие не обнимают друг друга. Юноша и девушка ритмично ходят один вокруг другого, жесты их рук нежны и волнисты.
Атмосфера этих танцев несколько помогла нам ориентироваться в сложной смеси языков и различных образов жизни. Возвращаясь в отель, мы с улыбкой остановились среди романтических пагод кладбища бонз и осветили огоньком зажигалки доску с надписью на четырех языках страны. Азиатскими и европейскими буквами на ней было написано:
«Ces lieux saints ne sont pas réservés
au rеndcz-vous des amoureux» —
«Эти священные места не предназначены
для свиданий влюбленных».
Видимо, содержание слова «влюбленные» везде одинаково, хотя пишется оно по-камбоджийски, по-французски, по-вьетнамски и по-китайски различно.
КОНЕЦ ДОН ЖУАНА
Путешествие по новой стране всегда волнующее переживание. Сначала вы глаз не можете оторвать от всего невиданного. Затем — становясь более зрелым и мудрым — убеждаетесь, что нового не так уж много и загадка не в разнообразии. Человек, отправившийся когда-то путешествовать по свету, чтобы многое найти, счастливо возвращается домой с немногим. Немецкий сатирик Тухольский рассказывает о деревенской тетушке, у которой были сильно преувеличенные представления о вариантах любви в столпотворении больших городов. Он успокаивал ее песенкой с рефреном: «Оставь, что еще может быть?»
Хороший тон требует, чтобы авторы путевых записок умели в заключение успокаивать читателей подобным рефреном. Заходит, например, речь о бесконечном разнообразии национальных костюмов, и кое-кто использует это для обоснования своего страха перед различиями между человеческими племенами. Но опытный собеседник ответит ему: так ли уж различны эти костюмы? Что еще может быть? Человек заворачивает обе ноги вместе, и появляется юбка. Или заворачивает каждую отдельно, и получаются штаны. Третье вряд ли возможно. Не интереснее ли подумать о происхождении одежды вообще? Почему даже в жарких странах все люди что-нибудь надевают и сколь различно они это мотивируют?
Или пирамиды. Читатели постоянно спрашивают, не удивляет ли меня, что пирамиды воздвигали в Египте, в Мексике и Южной Азии. Тут есть наверняка какая-то связь, товарищ, — таинственный материк Атлантида и так далее.
Во-первых, я заметил, что таинственный и крайне проблематичный материк Атлантида занимает мысли людей гораздо больше, чем, например, такая совершенно реальная страна, как Афганистан. Это само по себе нехорошо. Во-вторых, во время своих путешествий я убедился, что большие или меньшие пирамиды можно увидеть во всем мире, это основной элемент строительства, совершенно независимо открытый в сотне мест земного шара: просто могильный курган, искусственная гора. Такая гора обычно что-нибудь прикрывает, например, в Египте или на Цейлоне, или что-нибудь возносит ввысь, как в Америке и Боробудуре. Дело в содержимом или в поверхности, третье опять-таки не дано. Но не загадочно ли в пирамидах нечто совсем другое? Например, почему люди соглашались затрачивать на их постройку столько труда?
Моим первым путешествием в совершенно новый для меня мир была когда-то поездка в индейскую деревню. Признаюсь, что больше всего ошеломили меня в этих мексиканских деревеньках церкви в стиле барокко. Приехавшая с нами жена моего приятеля, испанка, смеялась надо мной. Это, мол, лишь неуклюжие копии храмов ее родины, для Мексики они совсем нетипичны, типично для Мексики другое.
Была ли она права? Что бы она говорила, если бы знала не только Испанию, но хотя бы Корею или Камбоджу? Я попал в эти страны позже и часто убеждался, что «типично мексиканское» можно найти и в Азии, причем в более выраженной форме. Я разучился спрашивать: «Как это сюда попало?» И скорее спрашиваю: «Что сделали люди со своими дарованиями, ведь они во всем мире одинаковы?» Или в крайнем случае: «Почему люди, заимствуя что-либо у соседей, изменяли это так, а не иначе?»
Чем больше ездишь, тем яснее становится не различие, а единство явлений. Что же означает этот вывод? Смирение ли? Конечно нет.
Вообще нет ничего печального в том, что человек перестает жадно впитывать внешние явления. В том, что он переходит, так сказать, от количества к качеству, к интенсивности, к самой сути. Перестает надкусывать то одно, то другое и начинает смаковать единое.
Дон Жуан был великим путешественником по женскому царству. Продолжал бы он путешествовать, если бы встретил настоящую любовь? Был бы он тогда Дон Жуаном? Немного смешным, немного трагичным и вечно незрелым Дон Жуаном? Никчемным человеком, добычей ада?
Выехав из Пном-Пеня на просторы Камбоджи, мы очутились в типичной Гватемале, в Китае, где угодно. Мы увидели жатву. Утомленные и все-таки веселые люди собирали урожай. Хотели вовремя убрать в амбары то, во что вложили много труда, чего долго ожидали. Любопытство заставляло их, особенно девушек, иногда подымать голову, они смущенно улыбались при виде наших фотоаппаратов, но тут же снова опускали головы и принимались вязать снопы. Так ли уж важно, что эти женщины были в развевавшихся пижамах из блестящей черной ткани? И что их руки сжимали колосья хлеба, а не риса или кукурузы?
Мы добрались до озера Тонле-Сап. На могучем металлическом плоту уместились четыре наших и еще несколько чужих автомобилей. На противоположном берегу подле пристани щебетал базар. Мексиканский, корейский, какой угодно. Сидя у небольших очагов на корточках, женщины варили, жарили, размешивали, лущили, месили… Это походило на детскую игру в магазин. Словно маленькие поварихи, которые варят траву, сдабривают ее мукой из толченого кирпича, пекут пирожки из земли, посыпанной сахаром из песочка, подают они на ладони свою горячую стряпню за такую мелкую монетку, что в городском ресторане ее даже не сочли бы деньгами.
Угодно блинчиков, похожих на «мароканки» — любимое пирожное пражских кондитеров? Но запечены в них не кусочки засахаренных фруктов, а то, что подвернулось под руку, — мохнатые рачки. А может, пожелаете кубики рисового желе, насаженные на щепочки, как эскимо? Кокосовые орехи, уже открытые, надрезанные — только пейте? А может, выберете из очаровательно сплетенных корзиночек или лукошек горсть самых разных рыбок, помидоров, огурцов, брусочков сахарного тростника? Охотнее всего вы, вероятно, захватили бы несколько очаровательных детишек, которых отцы везут