История говорит, что Ангкор строили не рабы, а коренные жители страны. У кхмеров были и настоящие рабы: так же, как в начале нашего тысячелетия, например, у мексиканцев. Но при строительстве Ангкора они играли не большую роль, чем при строительстве Теночтитлана или Градчан. Строили специалисты: архитекторы, скульпторы, резчики, каменщики, плотники с армией помощников, которых содержало население страны. Те, кто выращивал хлеб или рис, кормили себя и производили все остальное, необходимое для жизни, в том числе для удовлетворения религиозных и культурных потребностей.
Пока пропорция между количеством производителей риса и созидателей других ценностей не нарушается, все в порядке. А что считать пропорцией? Наш народ сейчас очень любит Национальный театр. Производители хлеба, обуви и всего остального щедро выплачивают миллионы крон творцам культуры в Национальном театре только за то, что они хорошо играют, поют, танцуют. И никто на это не ропщет. Даже пражане, ноги которых за весь год не бывает в этом здании, высящемся на набережной. Но и они получают удовольствие от него: оно ласкает их взгляд, когда они ходят по городу. Сердце радуется, когда говоришь приехавшему из деревни шурину: «Посмотри, а вот наша Золотая часовня»…
И вообще, почему люди любят жить в Праге? Почему они так отчаянно сопротивляются переводу на работу в другое место, подчас даже лучше оплачиваемую? Действительно ли они пользуются всеми благами культуры, которые имеются только здесь? Или для них достаточно сознания, что они живут у самого источника и могли бы из него пить, если бы захотели? Может, есть что-то возвышенное в жизни рядом с ним: человеку кажется, что он сам является частью источника, орошающего всю страну?
Не только хлебом и красотой, но и верой в себя живет человек. Эта вера может быть иногда неправильной, даже вредной. Мы являемся сейчас у нас в стране свидетелями кампании против местного патриотизма, мешающего устранению старой противоположности между городом и деревней. А бывали времена, когда такие чувства сознательно поощряли: разве в римлянах не воспитывали настоящего преклонения перед их городом и презрения ко всему, находящемуся за его пределами, короче говоря, к варварскому? Жители Ангкора проходили подобную же школу. Им говорили, что воздвигаемый храм, магическая модель Вселенной, — это центр не только города, но и всей страны кхмеров, да что я говорю, всего мира. Пуп земли, ось, вокруг которой все вращается… И разве не было возвышенной задачей присутствовать при этом, участвовать в таком строительстве?
Великолепие видели все. Посланцы других народов не скрывали своего восторга. Приезжали представители Китая, страны, называвшей себя Срединной империей, и писали на родину восторженные письма. Почему же местному населению было не гордиться? Почему ему было не вносить добровольный вклад в строительство своей Золотой часовни?
Но что, если пропорция между числом создателей различных ценностей нарушалась? Если новые короли, вступая на трон, каждый раз говорили:
— То, что вы построили при моем предшественнике, неплохо. Но это пустяки по сравнению с тем великолепием, которое мы с вами создадим теперь, во время моего правления. Пошевеливайтесь!
Передышек не было. Большое строительство требует большой организации. И большой поспешности, ибо король хочет увидеть завершение своего замысла, а человеческую жизнь продлить невозможно. Законченное сооружение должно стать посмертным жилищем короля, обессмертить его. Поэтому — пошевеливайтесь!
Существует точка зрения, согласно которой замок Карлштейн в Чехии был построен всего за девять лет; это было большим достижением. Но что сказать, если Ангкор-Ват, неизмеримо более трудоемкий храм древних кхмеров, был воздвигнут за каких-нибудь тридцать лет? Для этого недостаточно было гениальности архитекторов, прекрасной организации и энтузиазма населения. Необходимы были жестокая деспотия, бич, беспощадная воля тирана, шагающая через трупы, превращающая людей в стадо. Без этого не могла быть воздвигнута Великая китайская стена, самая потрясающая из всех древних построек. Как-то, во время снежной вьюги, стоя на ней, я видел несколько десятков из тысяч ее километров, величественно подымающихся по горным склонам, на которые не мог бы взобраться танк. Ветер был настолько силен, что мне пришлось карабкаться на четвереньках, слезы замерзали на моих ресницах. И все-таки стена стояла и будет стоять еще тысячу лет. Непостижимо мощная, с казармами и с расположенными через одинаковые интервалы сторожевыми вышками, такая широкая наверху, что там могли бы разъехаться две повозки — крепостная стена вокруг всей Китайской империи, самое бессмысленное и самое большое из всех гигантских сооружений мира. Наверняка во время ее постройки не раз бывали такие вьюги. А потом, когда она была готова, дозорные не раз карабкались по ней с замерзшими на ресницах слезами. Сколько слез было из-за нее пролито? И кого она в конце концов спасла?
В Ангкоре жара, но люди от нее страдают не меньше, чем от мороза. Бороться с комарами, болотами и девственным лесом, ломать миллионы кубометров камня кирками, без динамита и орудий нашего времени, так же примитивно доставлять их на место, обтесывать, украшать каждый сантиметр поверхности рельефами и кружевной резьбой… От всего этого со временем угаснет любой патриотизм.
Постройку, может быть, и доведут до конца, но затраченные на нее усилия не будут возмещены полученным удовлетворением. Ангкорские короли перегнули палку: они перешагнули за пределы человеческих возможностей, и народ возмутился. Его перестало радовать то, что создавали строители. Не только потому, что храм его не кормил — он уже не грел сердца. Народ бросил его и ушел.
Ушел так же, как ушли — приблизительно в то же время — юкатанцы от своих излишне великолепных храмов в Чичен-Ице, как до того ушел от своих каменных драгоценностей народ из Копана и Квиригуа, из Боробудура и Лоро Джонгранга.
Но доведем до конца наше сравнение. Наши граждане горячо любят Национальный театр. Слепа ли их любовь? Будет ли она автоматически длиться вечно? Хорошо помню тридцатые годы, когда я приехал учиться в Прагу. Прогрессивная молодежь любила тогда театры Д34 и Освобожденный, это были ее театры. Не случайно Э. Ф. Буриан написал над своей сценой: «Нищие себе». Золотая часовня над Влтавой принадлежала другим. Какое дело было нам до вздохов сентиментальных мещан, наслаждавшихся ею? Если бы от нас зависело составление государственного бюджета, Национальный театр не получал бы тогда ни кроны, мы относились к нему с полным безразличием.
И все-таки в 1880 году этот театр действительно был детищем народа. Никакие жертвы не были слишком тяжелыми, никакой пожар не мог превратить его в руины. Любовь народа не слепа, чехи имели основания любить символ своей национальной самобытности, он обладал для них магической силой. Но если Национальный театр когда-нибудь снова забудет о своей функции, как это было, например, в тридцатых годах, ничто не спасет его, он опустеет. Ангкор был гораздо больше, а что от него осталось?
ПРЕКРАСНЫЕ КАМНИ
О, Ангкор!
Пожелания моих товарищей сбылись. Ангкор осчастливил нас камнями, прекрасными камнями, морем прекрасных камней и не одних только камней.
Мы неожиданно очутились в девственном лесу. Это был настоящий девственный тропический бор, обвитый веревками лиан, с целыми кустами зеленых паразитов на нижних частях ветвей, лес жаркий и высокий. Я мог наконец сказать своим друзьям: «Вот вы и у цели! Вы все время требовали настоящих джунглей, получайте их! Образец всех занавесов к «Волшебной флейте», всех картинок на школьных стенах и в книгах, формировавших нашу мечту о сказочной сцене, где разыгрывались приключения Маугли и Тарзана. Вот они перед вами, вслушивайтесь в их дыхание!»
Наш капельмейстер поднял палец и, прошептав: «Да! Это ми второй октавы», определил звук, который непрерывно стоял в воздухе, не снижаясь и не повышаясь, — стрекотание цикад, их бесконечное и-и-и-и-и-и.
В симфонии Хиндемита о Матиссе есть место, где после отчаянной борьбы с демоном наступает тишина, полный покой. Эта тишина выражена там таким же высоким, шелестящим и-и-и. Я не обладаю абсолютным слухом нашего капельмейстера и не отважился бы сказать, что Хиндемит применил там это ми ангкорских цикад, но воспринимал его именно так: тишина. Изумительная, сладкая, целительная тишина после борьбы с демоном. Возможно, вы улыбнетесь, скажете, что я преувеличиваю. С каким демоном мог встретиться ваш разговорчивый автор? Да и в моде ли они еще? Демоны!
Я не буду вам ничего объяснять. Но попытайтесь себе представить, что этим демоном была Торопливость. Судорожно непоседливая Торопливость, загнавшая сама себя, споткнулась о первый же корень в лесу, упала и больше не могла подняться. Высоко над нею звучало тихое и-и-и, а обезьянки — сказал я вам, что они занимались физзарядкой на вершинах деревьев? — обезьянки бесшумно перепрыгивали с ветки на ветку. Они тренировались организованно, не суматошно, как белки, а почти по-человечески, командами. Каждая выжидала, пока остановится ветка, которую раскачала ее подружка, и тогда прыгала. А за нею вторая, пятая, шестая… Вели они себя уверенно, как настоящие хозяева этого леса, как Пан, как Маугли, как Тарзан, как наша собственная детская мечта.
А Торопливость лежала на земле, свернувшаяся клубочком, неподвижная.
Щупальца джунглей обволокли храм. Корни их были медлительны, но гораздо сильнее Торопливости и любых человеческих рук. Несколько семян занесло на башню с четырехликой головой. Корни обволокли голову и задушили ее. Бесстыдно проникли в ее рот, в ноздри, даже в морщинки на лбу, сжали и сдвинули камни, из которых все было изваяно. Кое-что перевернули, другое размыли дожди, покрыли лишайники. Полтысячелетия пережевывали джунгли эту гигантскую порцию пищи.
И как-то, сто лет назад, споткнулся о здешние корни француз, естествоиспытатель Муго. Он был нездоров, искал не развалины, а нечто совсем другое, но здесь остановился. Перед самой смертью ему посчастливилось сделать великое открытие. Он обнаружил руины величественного города, о существовании которого никто не имел понятия. Его сообщение взволновало всех, кто узнал, что в джунглях Индокитая находится жемчужина мировой архитектуры, такая же, как Парфенон или Версаль…