ийским! Действительно ли важно, как называется та или иная религия? Разве не все они благословляли и благословляют пушки?
За Байоном открывается монументальная площадь столицы. Слева терраса длиною в триста пятьдесят метров — вы еще воспринимаете цифры? — украшенная рельефами слонов. Далее следует терраса со статуей, называемой Немощным королем. Не знаю, чьему капризу — легенды или археологов — обязана она своим именем, но это фигура улыбающегося красавчика без половых признаков, без знаков королевского достоинства и без малейшего намека на болезнь. С художественной точки зрения это средняя статуя, менее интересная, чем тонны окружающих ее скульптур. Но она получила удачное, нравящееся публике имя, один писатель даже заимствовал его для названия своего романа, и теперь все, кто приезжают в Ангкор, считают обязательным посмотреть Немощного короля. Остерегайтесь недооценки названия! Чего стоят по сравнению с истинными архитектурными шедеврами Праги Злата уличка или Мост вздохов? И все-таки отважится ли какой-нибудь турист не щелкнуть перед ними затвором фотоаппарата, даже если на его пленке осталось всего два кадра?
За террасами находится еще много прекрасных руин, носящих такие непоэтичные названия, как Бафуон или Фименакас, но мы на них не будем останавливаться. А жаль, потому что Фименакас мог бы служить классическим примером пирамиды майя. Там мне пришлось бы снова предостерегать вас от размышлений о загадочном сходстве, а мне больше не хочется это делать. Впрочем, признаюсь, что такие размышления иногда прямо-таки напрашиваются.
Вот, например, название Прага. Что нам приходилось думать, когда мы столкнулись в Ангкоре с названиями Праг-Эн-Теп, Праг-Сеар, Праг-Нгок, Праг-Пилилай, Праг-Питу и тому подобными? Это «Праг» лишь фонетическая запись кхмерского слова, означающего величественный, божественный, королевский. Оно всегда ставится перед названиями священных зданий, приблизительно так, как мы говорим: храм святого Вита, святого Игнация. Созвучие между ангкорским «Праг» и нашей величественной, божественной, королевской Прагой, таким образом, чисто случайное, но…
Мы размышляли об этом, а значит, вспоминали о Праге, расхаживая среди развалин храма Праг-Кхан, к северу от главных террас. Размеры и красота его статуй не превосходят те, что мы видели в Ангкор-Вате или Байоне, но в нем очаровательный лабиринт ходов, проложенных под прямым углом вокруг центрального фаллоса. Во всех направлениях открывается перспектива длиной в двести метров, каменные двери за каменными дверьми, порог за порогом. И главное: поскольку мы уже оказались в стороне от крупнейших памятников, со всех сторон подступают неукрощенные джунгли, сплетение лиан и корней, в воздухе звучит бесконечное ми ангкорских цикад, все неподвижно, и только обезьянки продолжают свою тренировку.
Торопливость была повержена в прах, но не умерла. Она подала голос как раз тогда, когда я совершенно забыл о ней. Когда я дышал полной грудью и радовался тому, что мне посчастливилось потратить впустую два дня среди ангкорских камней. В Пномпене меня ожидало неприятное сообщение.
В тот вечер в отеле — я стоял веселый и совершенно беззащитный под душем — кто-то постучал в дверь. На пороге переминались два словацких киноработника: Цифра и Кубенко. Они прилетели из Праги и привезли не очень устаревшую почту и коробку с ванильными рогаликами к рождеству, так как было двадцать первое декабря. К коробке было приложено письмо.
Не стану рассказывать вам, о каких домашних неприятностях сообщалось в нем. Но в правдивом описании путешествия нельзя опустить обстоятельство, резко изменившее его направление.
Словаки знали содержание письма. Мы увидели друг друга впервые в жизни; когда я с шумом открыл им дверь, они вошли, неуверенно улыбаясь. Наблюдали за тем, как я весело разрывал обертку коробки и конверт, и увидели мое изменившееся лицо.
Теперь и у них на глазах были слезы, они бормотали что-то, вероятно слова утешения. Обнимали меня, похлопывали по спине, что-то говорили на своем мягком, ласковом языке, но до меня ничего не доходило. Мне слышалось нечто другое: горькое шуршание колесниц древних семейных трагедий.
Прочь отсюда… Скорчившаяся Торопливость вскочила, она стала вдруг живее всего окружающего. Оседлала меня и гнала домой. Сейчас же, немедленно.
НИТКИ
Но человек не может сразу дезертировать, бросить недоделанную работу. Он должен подождать, пока его сменят. А ожидая, он успокаивается. Чем я помогу дома теперь, когда все уже позади? Здесь я возглавляю кукольный театр, это пост, и он обязывает.
Не смейтесь. Для управления куклами пользуются нитками, но у каждой нитки два конца, и случается, что кукольник судорожно зацепляется за один из них. И нитка помогает ему удержаться на ногах.
Все шло по-прежнему. Вечером состоялось торжество. Специальное представление в нашу честь: камбоджийский балет. Живые аспары, обернутые в тяжелую парчу, с золотыми коронками на головах, напоминающими пагоды. Они делают те же движения, что и каменные танцовщицы на ангкорских рельефах, но там эти на казались гораздо живее, теплее. Парадно одетым членам государственного ансамбля не хватает естественной гармоничности небесных балерин. Поза на одной ноге, производящая впечатление мгновения, выхваченного из вихря движения и запечатленного в камне, превращается в самоцель, длится целые минуты. Танец становится просто грациозным переходом от одного такого на к другому, от живой картины к живой картине. Остановиться, устоять с минимальным колебанием на одной ноге, вероятно, очень трудно. По разве все трудное обязательно прекрасно?
А может быть, человеку, когда он печален, не следует смотреть балет?
Я прошу красивых танцовщиц Камбоджи, да и всю эту страну, извинить меня. Они не виноваты в том, что меня там постигло, зачем же смотреть на них омраченным взглядом?
Лучше продолжать свой путь. Из Пном-Пеня нельзя позвонить в Прагу, но из Калькутты можно. Не удивляйтесь, что я уже думаю только о Калькутте. Мы прощаемся с камбоджийскими друзьями и увозим полученные подарки и гору цветов. Сохраним же о них хорошие воспоминания… О, Ангкор…
Мы снова повторяем это слово, и вдруг оно трогает нас так же сильно, как когда-то «утерянный рай человечества» в стихах Махи. Произнесенное среди французской фразы название Ангкор звучит почти так же, как encore — еще, опять. Ах, увидеть бы еще раз Ангкор таким, каким мы увидели его впервые, — с шелестящей тишиной над головой, с тренирующимися обезьянками.
Прочь отсюда…
Самолет компании «Air France» стартовал перед вечером, первая звезда поднялась слева над зарей. Теперь мы летели прямо по направлению к дому. Через сто пятьдесят минут будет Рангун, еще через сто пятьдесят минут Восточная Индия. Стюардесса подала настоящую парижскую еду, папка, в которой лежало меню, была украшена акварелью с изображением Эйфелевой башни зимой — с обнаженными серо-коричневыми деревьями, среди которых то тут, то там мелькало красное пальто женщины или ребенка.
Самолет направлялся в Европу, но нам надо было выйти в Калькутте. Там нас ожидали знаменитый отель «Great Eastern», серия спектаклей и святки на чужбине.
Такой отель нечасто удается увидеть. Старый, с налетом старинной благопристойности, на его визитной карточке кроме прочих титулов стоят слова: «Shikari’s rendez-vous»; это означает, что он был местом встречи лордов, охотившихся на бенгальских тигров. Здесь сотни комнат, коридоры шириной с улицу — четыре метра от стены к стене. В полы боковых коридоров вделаны огромные решетки, сквозь которые видны верхние и нижние этажи. Сделано это во избежание духоты, чтобы воздух мог циркулировать по всему дому. В коридорах, как, впрочем, во всех отелях на востоке, полно белых ребятишек. Да и куда родителям девать их? И вот они с утра до ночи играют там, с невероятным грохотом катаются на игрушечных автомобилях, перекликаются с этажа на этаж через решетки в полу, разбивают хоккейными клюшками плитки полов и шайбами выбивают стекла.
В том, что здесь есть дамская и мужская парикмахерские, читальня, два бара, танцевальный зал и несколько ресторанов, пет ничего особенного, но то. что к ресторану вы идете по целой улице магазинов, кажется уже странным. В них продают все необходимое путешественникам, а также ковры, художественные изделия, старинные вещи. Из магазинов веет крепким ароматом мускуса и ладана, в дверях стоят смуглые торговцы, подымают сложенные для приветствия руки, предлагают свои богатства. Улыбаются нам, как знакомые. А разве это не так? Вы проходите по этому базару по меньшей мере шесть раз в день, направляясь в ресторан и обратно. А сколько раз проходил я? Здесь находилась телефонная станция отеля, она могла каждую минуту дать мне разговор с Прагой. Но вы знаете, как загружены линии накануне рождественских праздников, и потому это было непросто. Порой я предпочитал даже не уходить, часами просиживал среди мускуса, улыбок, ковров и антикварных вещей. Я уже знал, как открывают эти магазины по утрам, по скольку замков снимают с них владельцы, знал, как их в десять-одиннадцать часов вечера закрывают. Междугородные разговоры прекращались в двадцать четыре часа, но я ждал еще минут пятнадцать — а вдруг? Лишь на третий день меня соединили через Лондон. Слышишь меня, Прага?
Мы слышали друг друга, но голоса изменились до неузнаваемости. Благодаря усилителям, каждое слово звучало отчетливо, но чуждо. Это ты? Вправду ты?
А между тем наступали святки. С утра мы отправились на базар и купили елку, изготовленную для иностранцев из проволоки и зеленой бумаги. Красивой ее нельзя было назвать. И не удивительно, ведь ее смастерил человек, никогда не видавший настоящей елки. Вместе с елкой мы принесли корзиночку мандаринов, фиников, ананасов и гранатов.
Вечером мы после обычного спектакля по-праздничному оделись и пошли в танцевальный зал отеля на рождественский ужин. Играл джаз, подавали жареную рыбу, фаршированную индюшку и спиртные напитки. Рядом с приборами лежали карнавальные шапочки, картонные кивера, трубы, деревянные трещотки, свернувшиеся бумажные змеи. Все необходимое для того, чтобы участники ужина нарядились и веселились, соблюдая англосаксонские рождественские традиции.