Во время ужина танцевали. За соседним столом шотландский офицер в зеленой юбочке и зеленой куртке с белым жабо у шеи, как у кавалера в стиле рококо, с поклоном пригласил свою белокурую даму в глубоко декольтированном платье. Это были не маскарадные костюмы, а праздничная одежда. А в полночь шотландские волынщики ходили по улицам Калькутты и играли под балконом отеля. За другим столом пировала компания богатых индийцев. Мужчины в смокингах с настоящими черными бородами, в цветных сикхских тюрбанах, поверх которых они укрепили резинками бумажные тирольские шапочки, поварские колпаки или украшенный лентами чепчик жеманной барышни.
Все это было не столь смешно, сколь странно. Мои товарищи мужественно пытались создать у меня и у себя веселое настроение. Но воспоминания непрерывно всплывали: что делают родные? Именно сейчас?
Сикхи в бумажных шапочках крутили трещотки, они искрились и рокотали. Мы потянулись к бокалам. Оттик произнес речь о трещотках. Он уверял, что при помощи этих древних и замечательных приспособлений человечеству удалось изобрести рокот моторов на целое тысячелетие раньше, чем самые моторы.
А Карлик, чтобы поднять настроение, снова изобразил, как позавчера в Пном-Пене он самостоятельно побывал в китайском ресторане. Я вам об этом еще не рассказывал? Ну, послушайте.
Тем, кто не знал французского языка, в Камбодже приходилось туго. Тот же Карлик как-то попросил меня заказать ему вермут, потому что не знал, как по-французски аперитив. Но в тот раз он зашел в китайский ресторан один, чтобы поесть лягушечьих лапок. «Не беда, — подумал он, — ведь я актер, сумею свой заказ изобразить».
Сначала он подражал кваканью лягушек. Вам следовало бы послушать — он выполняет это замечательно. Потом опустился на корточки и прыгал по ресторану. Наконец выпрямился, показал на собственное бедро, изображая при этом лакомящегося гурмана и облизываясь.
Официанты ничего не понимали. Улыбались, подчеркивали пальцами строчки во французском меню, лежащем перед ним на столе, призвали на помощь остальной персонал.
Карлик снова прыгал, квакал, долго похлопывал себя по бедру. Официанты и повара наблюдали за ним с большим интересом. Наконец один воскликнул, что понял, побежал на кухню, остальные за ним, и все при этом заговорщически подмигивали Карлику: сейчас, мол, уже все в порядке!
Измученный, но счастливый Карлик опустился на стул, а они принесли ему… тарелку лапши.
Веселого рождества!
ВСЕ ЛИ МЫ ПОМНИМ ЭТО?
Нашелся в Калькутте и настоящий рождественский пирог. Мы ели его на следующий день в гостях у наших земляков. Видели мы в этой семье и подарки, полученные на елке детьми. Мальчик получил точную копию автомата — совсем как настоящий. Вместо патронов в него вкладывались электрические батарейки, а когда нажимали спуск, начинался треск, а главное летели искры.
Девочке подарили не менее отвратительную собачку-музыканта, у которой загорались глаза, и при этом она всеми лапками колотила по барабану и тарелкам. Я уже жаловался на электрификацию народных музыкантов и кукольников, но, как видите, сейчас даже детские игрушки без нее не обходятся.
Поэзию рождественской елки создавала техника, в данном случае японская. Впрочем, Калькутта не очень реагировала на праздники. О них не напоминали ни погода, ни настроение. Выйдя из отеля, мы сразу оказывались в большом азиатском городе с пятимиллионным населением, наблюдали шумное движение на современных улицах и древних базарах, видели сверкающий американский магазин автомобилей и открытые мастерские котельщиков или у самого тротуара производство индуистских богов в натуральную величину. Мы уступали дорогу свободно разгуливавшим коровам и наблюдали людей, которые подбирали их помет и сушили лепешки из этого ценного вида сырья, пришлепнув их к стенам, а потом продавали как топливо. Мы побывали в храме бога Шивы, подле которого люди сами сжигают трупы своих родственников, положив их на удивительно экономную кучку дров. Видели, как верующие натирали маслами и увенчивали цветами черные фаллосы, видели, как они подле храма богини Кали в одежде без карманов спускались к реке и купались под табличками с надписью: «Берегитесь карманных воров!»
Множество английских надписей придает городу, несмотря на его экзотичность, сходство с Лондоном. Большие незастроенные пространства в центре напоминают Гайд-парк; там есть ораторы; транспаранты и величественные дворцы, построенные в том же сусальном послевикторианском стиле. Те же фильмы сопровождаются такими же рекламами, так же много автомобилей и движение тоже левостороннее. Река Хугли не менее многоводна, чем Темза, а лондонский мост не мог бы, пожалуй, сравниться со здешним железным мостом. Так же, как там, в Англии, далеко от моря выросла одна из величайших пристаней мира. У берега стоят на причале необозримые ряды судов, надписи на их бортах свидетельствуют о том, что они прибыли из Англии, Греции, Голландии — отовсюду.
Видели мы здесь и коммунистическую демонстрацию. Два потока демонстрантов тянулись ко дворцу губернатора, собственно губернаторши, так как калькуттское городское управление возглавляет женщина. Посреди мостовой шагали портовые рабочие в белой одежде, в широких штанах дхоти, представляющих собой полосу материи, обернутую вокруг бедер и протянутую между ногами. У некоторых были в руках суковатые палки, другие несли бамбуковые шесты с красными знаменами. Они шли без духового оркестра, их не сопровождали дети, никто в этих рядах не улыбался. Одни мужчины. С серьезными лицами они озирались по сторонам.
Мы еще хорошо помним, что значит такое выражение лиц. И мы участвовали в таких шествиях. Но все ли мы помним это? На свете до сих пор много стран, где проводятся такие же демонстрации, какие были у нас во время кризиса. Не забываем ли мы об этом? Везде ли вы увидите улыбающихся отцов с детьми на плечах? Не забываем ли мы, что при таких выступлениях подчас ставится на карту жизнь, и отцы предпочитают сжимать в руках нечто менее хрупкое, чем детские ручки?
Поверьте, мы присматривались ко всему, хотя нашей задачей было устраивать зрелища для других. Мы показали семь спектаклей для рекордного количества зрителей: их было 17 900. По этой цифре вы можете догадаться, что мы играли в большом помещении, куда публика ходила очень охотно. Это была цирковая палатка на территории выставки, даже слишком большая для наших маленьких кукол. Но спрос на билеты был так велик, что и этого помещения не хватало.
После спектакля к нам на сцену приходили особенно дорогие гости. Ежедневно посещал нас бенгальский писатель Чаттерджи, автор пользующейся большим успехом детской пьесы, которая шла по очереди с нашими кукольными спектаклями. Однажды после спектакля пришел к нам показать свое искусство танцор, и аккомпанировавшие ему барабанщики добросовестно объясняли нам все вариации сложных ритмов. Иногда приходил магараджа Кашмира, статный молодой человек со своей прекрасной черноокой супругой. Это один из последних князей Индии, сохранивший еще политическую власть — кашмирский магараджа сейчас губернатор своего штата. Знакомился с нашей закулисной жизнью и племянник Тагора, душеприказчик поэта, человек приветливый и скромный. И, наконец, самым дорогим гостем был Удаи Шанкар.
Только ли моим особенным настроением объясняется, что я хотел написать: «О, Удаи Шанкар!» У меня в ушах все еще звучало: «О, Ангкор!» Я увидел его впервые целых двадцать пять лет назад. И его образ так врезался в мою молодую душу, что остался незабываемым. Он первым привез тогда в Прагу индийский балет и очаровал всех нас. Мне приходилось потом видеть много танцоров и танцовщиц этой страны, но, как это часто бывает в жизни, первое впечатление осталось самым сильным.
У Шанкара было благородное лицо, тяжелые веки, прикрывавшие блестящие глаза, маленькие подвижные ноздри, пряди черных волос спускались до самых плеч. Он был тогда в расцвете сил, но фигура у него была совершенно не такая, как у наших танцоров. Он не походил на античную статую, был не очень мускулистым, скорее мягким, эластичным. И все-таки выглядел гораздо мужественнее, чем многие широкоплечие, узкобедрые танцоры с сильно развитыми икрами. Это был настоящий мужчина.
Его партнершу звали Симкия. В отличие от него она была вся укутана в шелковые одеяния, открытыми оставались только глаза, личико, двигавшееся из стороны в сторону над ровными плечами, жестикулирующие пальцы рук и накрашенные ступни под украшенными колокольчиками икрами. Но как она была обольстительна!
Вокруг этой пары вертелись другие танцоры, а музыканты сопровождали представление неслыханной музыкой на невиданных инструментах… После танца все они вышли на авансцену и, сложив молитвенно руки, благодарили за овации… И этот жест благодарности никогда уж не трогал нас так, как тогда. Удаи Шанкар первым подготовил меня к встрече с искусством других частей света. И если в этой книге много, быть может даже слишком много, абзацев, посвященных экзотическим танцам, то частично в этом виноват он.
И вот после стольких лет мы встретились снова. Оба мы стали старше и тяжелее, но это имело для нас разное значение. У него за спиной было больше лет, чем у меня. Для писателей внешность, к счастью, не имеет значения. Повествуя о чем-нибудь, они не должны представать перед глазами людей. Старея, они могут все-таки говорить о молодости, могут рассказывать даже после своей смерти.
Удаи Шанкар танцовщик. Вернее, был танцовщиком. Его волосы поредели, на лбу образовались залысины, и лишь в нашей памяти он потрясает шевелюрой. А глаза… От волнения они подернулись влагой, когда я сказал, что мы постоянно вспоминаем о его первом приезде в Прагу. Он жадно слушал, засыпал меня вопросами и нервно потирал рукой покрасневший нос, тоже уже не такой, как раньше. Быстро обернувшись, он позвал жену:
— Послушай, этот господин помнит решительно все. Вообрази, он даже Симкию помнит и моего брата Рави знает, слышал его игру на ситаре… Я тебе много раз говорил, что такой публики, как в Праге…