Тут у него дрогнул голос…
СМЕРТЬ В БЕНАРЕСЕ[7]
Наше путешествие продолжается. Рано утром мы сели в самолет на калькуттском аэродроме, который называется Дум-Дум. Да, вы угадали, здесь был военный завод, на котором англичане производили эти злодейские пули.
Мы снова поднялись над панорамой с вифлеемскими селениями, увидели четырехугольники водоемов, кубики домов, пучки пальм. Но тщетно искали горы справа. На коленях у нас лежал проспект с призывом: «В отпуск на Гималаи!», на картинках была изображена изумрудная зелень лугов, а над ними цепь белых и розовых вершин со звучными названиями: Канченджанга, Эверест, Гауризанкар, Аннапурна… В ясную погоду мы могли бы увидеть их из окна самолета, но на этот раз они были скрыты туманом.
Первая пересадка была у нас в Патане. Калькуттский самолет направляется на север, в Катманду. Подумайте, оставался всего час пути до Непала, страны, откуда наши мечты и альпинисты подымаются на высочайшие горы мира. Но и Катманду скрыт сегодня от нас туманом случайностей. Мы должны лететь в другом направлении. Самолет удаляется от нас в сторону Гималаев, и мы смотрим ему вслед без слез.
Наш самолет летит к Бенаресу, а это город такой же сказочный и давно желанный. К тому же он находится на пути к Праге, и это является решающим.
Мы движемся по направлению к цели, неудержимо приближаемся к дому, рассказ убыстряется, и это не всегда справедливо. Разве Калькутта менее интересна, чем Бомбей? Вовсе нет. А между тем мы посвятили Бомбею двенадцать длинных глав, а от Калькутты отделались неполными двумя. И для Бенареса нам, по-видимому, останется еще меньше места. Итак, в Бенарес!
Постараемся позабыть затхлые боевики из отцовских оперетт, в которых название этого города покачивалось вместе с тюрбанами магарадж и животами баядерок. Позабудем и рассказы о подлинном сердце Индии, находящемся именно здесь, о непостижимой таинственности ее религии и о мистериях расы, которые все еще пережевывают западные фильмы и авторы путевых заметок. И без них в этой спешке трудно будет стряхнуть вместе с пылью чужие взгляды и посмотреть на Бенарес собственными глазами. С чего же начать?
Ни одного магараджи мы здесь не увидели, только их дворцы высились над священной рекой, как фантастические утесы. Вид у них был запущенный. Во времена, когда принцы ездили лечиться сюда, а не на обычные курорты вроде чехословацких Пьештян, их башни и балконы выглядели, вероятно, респектабельнее.
Увидели мы и священный Ганг. Священный он именно здесь, потому что у Бенареса образует излучину в виде полумесяца, а полумесяц — знак бога Шивы. Так говорят одни. А другие объясняют, что воды реки здесь действительно целебны, и это было разумным основанием для создания места паломничества.
Раньше иностранцы удивлялись: неужели Ганг целебен? Его воду пьют, а между тем в ней купаются толпы паломников, людей, страдающих всевозможными болезнями, собирающихся сюда со всех концов страны, где свирепствует множество эпидемий. В воду бросают также остатки костров, на которых сжигали покойников, бросают и целые трупы людей, священных обезьян и коров.
— Из этой воды можно было бы штамповать пуговицы, — прошептал наш Ирка.
Но вообще люди теперь удивляются меньше, чем раньше. Они слышали кое-что об антибиотиках, о целебной плесени и других, творящих чудеса гадостях. При взгляде на священный Ганг у них все еще мороз пробегает по коже, но они уже более снисходительны.
— Очевидно, для индийцев эта вода не так уж вредна, — взвесив все. за и против, подвел итог местный чех. — Иначе этот народ за последние три тысячелетия наверняка бы вымер.
Три тысячи лет, а то и больше, широко пользуются этой водой. Еще в те времена, когда Будда произнес неподалеку свою первую проповедь, город был центром индуизма. Он пережил столетия распространения новой религии и вернулся к старому Шиве. Пережил средневековое господство мусульманства. Город со своими пятьюстами святилищами остается тем же, чем был когда-то. Самый большой храм Вишка-Ната, его купол и стены облицованы золотыми пластинками. Главная святыня золотого дома — фаллос Шивы, символизируемый овальным камнем в серебряной оправе. Собственными глазами я его не видел, вы уже знаете, что доступ в храм открыт только верующим и коровам. Но в узких уличках города продаются тонны священных предметов и игрушек, раскупаемых паломниками для подарков. Мы тоже привезли в Прагу этот символ божественного пола в детском издании.
Наряду с Шивой и его быком Нанди в Бенаресе поклоняются также подруге Шивы Кали или Дурге. В то время как остальные храмы сравнительно невелики и затеряны среди сплетения улиц, ее храм просторен. Там резвятся обезьяны — мохнатые детишки с лицами усталых стариков. Некоторых я сфотографировал вместе со свастикой, являющейся здесь декоративным элементом, — свастика как раз к лицу обезьянам.
От свастики, конечно, недалеко до лужи крови. Здесь пресловутый алтарь для жертвоприношений Дурге. Я видел два кола, между которыми зажимают шею черной козы. Но как ей рубили голову, я смотреть не стал — торопился. Богиня, изображенная с высунутым языком, посмеялась над моим трусливым бегством: она завела меня в уголок коридора, где в этот момент умирал так называемой естественной смертью распухший, наклонившийся вперед, хрипло и тяжело дышавший самец обезьяны.
И мне и ему некуда было скрыться. У него не было кровати, в которую можно было бы спрятаться, не было ни куска тряпочки, чтобы натянуть на голову и скрыть свои мучения от прохожих.
Люди умирали в Бенаресе целомудреннее. Притащившись сюда издалека, истратив часто последние рупии, а то и пробавляясь по дороге подаянием, они ложились вблизи священной реки, прикрыв лицо краем одежды. Желали смерти и утешались мыслью, что она наступит здесь, на левом берегу Ганга, откуда дорога ведет прямо в рай. У противоположного берега дурная слава: умереть там — значит, превратиться после смерти в осла. Поэтому он пуст, там нет ни единого домика, там не увидишь ни души. А на левом берегу шум и оживление, теснятся люди, теснятся дворцы. Один лохматый святой дает людям советы, другой, весь осыпанный серовато-синим пеплом, акробатически подтягиваясь на руках, ползет к изображениям божеств. Здесь смерть — счастье. И вот, лежа на тротуаре, эти жалкие люди, в которых едва теплится огонек жизни, ждут, пока он погаснет.
Утром кто-нибудь, проходя по улице, заглянет им в лицо, прикрытое краешком одежды. Мертвых обычно сжигают, но костер обходится не менее двадцати рупий. Трупы бездомных бедняков сбрасывают в реку, остальных сжигают на берегу. Терраса над водой, откуда дым вместе с душами подымается прямо к облакам, называется Маникарника-гхат.
Нас возили туда прохладным утром, как всех туристов, но я предпочитал наблюдать, как купаются тысячи живых — они выполняли свои обряды неподалеку от места погребения. Все уступчатые набережные называются гхатами, их ступеньки спускаются прямо к воде. Мужчины, которые совершают там омовение и пьют воду из ладони, выглядят большей частью здоровыми, я видел там настоящих атлетов. На молодых были лоскутки материи, старики и женщины кутались в мокрые, прилипающие к телу простыни. Вид матери, купающей своего голенького мальчишку, всегда трогателен. Вид простых людей, которые горячо молятся, настойчиво просят чего-то хорошего, очень хорошего, тоже скорее трогательный, чем отталкивающий.
На плотах прямо на воде, на всевозможных мостиках, сбитых из досок и стоящих на камнях, на ступеньках, ведущих вверх, на берег, — повсюду верующие. Погруженные в созерцание, они сидят в позе Будды, закрыв глаза, с сосредоточенными лицами и руками, опущенными на скрещенные ноги жестом буддийских святых. Рядом с ними несколько плошек, над головой зонтик — в эти священные минуты в Бенаресе паломник делает вид, будто это действительно все, что ему в жизни надо.
А в остальном на берегу бурлит земная жизнь, монетки имеют ту же цену, что и повсюду, переходят из рук в руки, ничто даром не дается. Огонек — его дают в храме, чтобы поджечь костер, — стоит не менее пяти анн. Посягательства на карман паломника бесконечны. Ему надо, например, присесть на корточки перед сидящим тоже на корточках цирюльником и побриться. Надо купить предметы культа. Нужна пища и, наконец, лакомства. Я видел целую лодку школьниц, катавшихся по реке, как во время школьной экскурсии. У всех девочек глаза были подведены тушью, одна из них — маленькая, с длинными косами — танцевала, остальные хлопали в ладони.
И на берегу я увидел вечером танцы. Брахманы с венками на шее и падающими на глаза кудрями пели и читали проповеди благодарной толпе вдов, которые доживают здесь свой век в домах призрения. Одновременно в другом месте мужчины-прачки колотили куски пестрых тканей.
И вот мы заканчиваем наше путешествие по Бенаресу и возвращаемся в отель. На лужайке перед террасой заклинатель змей показывает свои фокусы. Собственно, он никого не заклинает, а открывает невероятно запыленные крышки корзин, вытягивает оттуда змей и играет на особом инструменте. Это сухая тыква, имеющая форму банки, из которой выходят две дудочки, одна подле другой. Звук гулкий, словно музыкант сначала накачал тыкву воздухом, а потом стал пропускать его через дудочки. Не знаю толком, как он это делал. Не знаю также, обезвредил ли он заранее свой зверинец.
Я едва успевал следить за кобрами; они напряженно вытягивались кверху, держали вертикально головы, и не исключено, что слегка покачивались в такт грустной мелодии. И все это за несколько грошей. Этот парень всего-навсего мелкий фокусник, бродящий по стране с грязными корзинками на коромысле; он показывает фокусы с ленивыми кобрами, не пренебрегает простыми скорпионами, а вчера окончательно упал в наших глазах, продав одной американке свою волшебную дудочку. И все-таки, когда перед ним поднялась кобра, эта священная змея буддистов и индуистов, воинственно напряженная, бьющая злой головкой по его кулаку, — зрелище было такое странное и вместе с тем внушавшее такой стихийный ужас, что мы забыли о своем привычном пренебрежении к выступлениям фокусников.