Шухаев и впрямь много трудится, совершенствуя состав темперы, и подобно мастерам Возрождения, сам изготовляет краски. В этом они с Сашей Яковлевым, как верные ученики Кардовского, были согласны. Лет десять спустя Яковлев с удивлением спросит в письме Кардовского: разве ваши новые ученики не сами растирают краски?
В Риме Шухаеву довелось также поучиться кое-чему у русского художника Николая Лохова, который по заказу какого-то московского мецената делал копии фресок Карпаччо и Ботичелли.
Вдобавок Шухаев писал пейзажи и всяческую натуру. Это была главная заповедь учителя Кардовского — натура и работа с натуры. Ну а натура тут была такая… Просто выгляни из окна мастерской:
«Да, живу-то я, брат, не как-нибудь, — писал Шухаев Яковлеву в Петербург, — слева Piazza di Spagna, справа Piazza del Popolo, а из умывальной комнатки виден подъем на Pincio».
Нынче не всякому туристу так удастся поселиться, разве что очень богатому…
Но, понятное дело, как и во всяком заграничном письме, у одинокого Шухаева — тоска по родине, по друзьям, по снегу, по морозу, по лыжам…
На самом-то деле скучать в одиночестве Шухаеву приходилось недолго: работы было невпроворот, вдобавок дважды и на немалые сроки приезжала к нему в Италию молодая супруга его Елена Николаевна Ежова (Аленка): загорали вместе с ней у моря, путешествовали, развлекались. Но может, все же злоупотребила она вниманием художника, потому что под конец его пенсинерства в Италии привлекла его внимание другая русская девушка (ее звали Вера), которая почти сходу и настолько властно заняла место Елены в сердца художника, так что Аленке пришлось уходить в отставку. Но это было в самом конце итальянского пенсионерства, а пока Аленка еще в Италии терпеливо позировала для картины «Сусанна и старцы». Позировала безотказно, но однажды, улучив свободную минуту на отдыхе, она написала дружеское письмо в Петербург Саше Яковлеву, и в этом письме пожаловалась, что по сравнению с ним, с Сашей, Василий работает все-таки ужасно медленно:
«первое впечатление от васькиных работ, как мало он сделал, да, пожалуй, так и осталось. Я невольно сравниваю с Вами и Вашей работоспособностью…»
Подобное же сравнение (и тоже не в пользу Шухаева) сделала в скором времени и вторая жена, и боюсь, что такая женская наблюдательность не могла довести до добра. Однако не будем слишком далеко заглядывать в будущее, не то обнаружим там немало печалей, больших и малых. Например, то, что все большие картины молодого Шухаева (включая и выпускную «Вакханалию») самым загадочным образом пропадут тридцать пять лет спустя в городе Тбилиси (загадка для коллекционеров, для любителей детективных историй и для особого спецхудотдела дотошного Интерпола, что на речном берегу в городе Лионе: там учитывают подобные картины, о которых пишут «местонахождение неизвестно»…)
Что до картины «Поклонение волхвов», то она, скорей всего, так и не была Шухаевым дописана, зато на петроградских выставках можно было увидеть множество этюдов Шухаева.
Несмотря на визиты жены, на солнце, пляжи, купание, на музеи и уроки опытного Лохова, Василию Шухаеву долго не хватало друга, которому он написал в Петербург трогательные слова, какие, наверно, можно написать только в юности:
«Все-таки нельзя нам с тобой жить отдельно, должно всегда вместе, потому что искусство наше требует этого. Я уверен, что и ты то же самое думаешь».
Пока Шухаев «просаливался» под итальянским солнцем, Яковлев завершил свои дела в Академии. За картины «Купание» и «В бане» ему присуждено было звание художника и право на четыре года заграничного пенсионерства. По поводу этих ранних картин Яковлева художественные критики писали о «самобытном стилистическом истолковании» Яковлевым классической основы, так что художественный совет Академии был единодушным в высокой оценке выпускника. Вряд ли у кого из членов академического совета, голосовавших в ту пору за четырехлетнее пенсионерство для молодого художника, хватило бы воображения, чтоб представить себе все, что должно было случиться с Россией да и всей Европой за эти четыре года…
В январе 1914 года Александр Яковлев поспешил на юг, в сказочную Италию, и с его приездом друзья-художники начали счастливые странствия по удивительным старинным городам Италии и ее богатейшим музеям… Ах, Флоренция, Венеция, Неаполь, Капуя, Сиена, Орвието, Падова, Палермо — галереи, музеи, пинакотеки, дворцы, ченаколо, храмы, горы… Ах, где ты, моя бродяжья молодость, мои первые сто дней на итальянских дорогах!
Италия неисчерпаемо богата произведениями искусства. В маленькой Сиене и в три дня друзья едва справились со своей программой — столько надо было увидеть… Гвидо да Сиена, Амброджио и Пьетро Лоренцетти, Пиеро де ла Франческо, Мелоццо, Маттео да Сиена, Дуччо, Маттео ди Джованни, Симоне Мартини…
Автор этих строк не раз приезжал в милую Сиену, но так и не добрался до ее музеев, потому что так сказочно прекрасна была сама Пьяцца ди Кампо, эта похожая на чашу главная площадь городка, что не было сил уйти сойти с нее… Лягу, бывало, на спину прямо на чистеньких кирпичиках площади, воронкой сбегающей к центру, и вереница окружающих ее дворцов, и чистое небо над ними держат тебя в плену до заката… А если взглянуть вниз с соборной колокольни, то увидишь черепичные крыши Сиены, крыши цвета сиены…
В галереях Италии, в музейных дворцах Италии, в старых монастырях и храмах ждали учеников Кардовского творения Микельанджело, Джотто, Рафаэля, Тициана, Синьорелли, Тинторетто, Караваджо, да Винчи, Ботичелли, Пинтуриккио, Козимо Туры, Андреа Мантеньи, Франческо дель Косса, Эрколе де Роберти…
В мае 1914 года трое молодых русских путешественников (Аленка Шухаева все еще гостила тогда у мужа) написали Кардовскому:
«Так много впечатлений… Есть и совершенные кумиры… Как много красоты мы видели, сколько еще впереди. И впечатлений, что стоит многих лет. А впереди работа на Капри…»
Летом на добрых полтора месяца Яковлев с Шухаевым застряли на острове Капри.
«…полдня сидели в воде… — писал Яковлев в письме, — доводили себя до благородного цвета обитателей Гонолулу… выполняли давно нами задуманный портрет, собственно, два…»
Позднее, через десяток лет, у Яковлева на острове Капри была своя мастерская… С Капри он простился полный надежд, незадолго до внезапной смерти.
А тем летом 1914 года на Капри начали петербургские друзья двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро». Шухаев написал Кардовскому, что затеяли они эту работу в честь дружбы и в честь их встречи:
«уже с неделю, как приехал Яковлев, событие, говорю, зная, что Вам понятно, какое впечатление мог произвести его приезд — затеяли с ним двойной портрет: я и он в костюмах Пьеро и Арлекина…»
Оба молодых художники писали портреты и раньше, до Италии. На счету у Яковлева уже были один автопортрет, портреты Бродского и Радлова, а также групповой портрет соучеников по Академии. Новый парный автопортрет Яковлева и Шухаева как бы еще раз подтверждал их преданность традициям мировой классики и преданность старой дружбе, счастливейшими петербургскими воспоминаньями которой были увлечение театром, актерством, встреча на подмостках дома интермедий у Мейерхольда в этих вот самых, что на их картине, костюмах покойного Коли Сапунова. В то же время двойной автопортрет «Арлекин и Пьеро» был как бы заявкой на собственный их особый стиль, о чем так написал позднее один из искусствоведов (В. Бабняк):
«Фигуры даны крупно, выведены на передний план. Мотив высокого горизонта способствует замыканию картинного пространства, лишенного воздушной перспективы. Движения портретируемых обретают характер эпической умиротворенности, обращенный к зрителю жест словно демонстрирует всю пластическую выразительность неподвижной формы, монументализируя образ».
Саша-Яша свою половину автопортрета написал, по обыкновению своему, энергично и быстро, а Шухаев, как водится, все медлил, ждал вдохновения… И дождался… Того дождался бедный Васька, что впервые этот двойной автопортрет был выставлен лишь полвека спустя (через четверть века после Сашиной смерти), притом очень далеко от Капри, от Петербурга и от Парижа — «за хребтом Кавказа», в милосердном Тбилиси. Еще через десяток лет после окончания автопортрета старенький, через все круги ада прошедший и уцелевший Шухаев не слишком внятно и подробно рассказал о причинах промедления в письме к любопытному молодому искусствоведу (старый зэк знал, что лишнего писать не положено, даже тем искусствоведам, что как О. Брик, ходили в штатском):
«…Пьеро был не закончен, и мне в течение многих лет не удавалось приняться за окончание. Наконец уже здесь, в Тбилиси, довелось… переписать фон, закончить рюшки в костюме и руку, держащую бокал».
Между началом и концом работы над этим двойным автопортретом, между Капри и Тбилиси, лежала целая жизнь, и как видите, подробнее обо всем, что помешало работе Шухаева, боязно было писать в России чуть не до конца тысячелетия. Но нынче на дворе уже 2009, можно будет и написать. Так что, вернемся к юности наших героев…
В том же 1914 Шухаев добрался до Петербурга, уже поменявшего, впрочем, свое название (чтобы через несколько лет поменять его снова). Вероятно, художник довольно скоро ушел от жены Аленки и дочки Марины к Вере Гвоздевой, но портрет Е. Н. Шухаевой (Аленки) он дописывал еще и в 1917 году. За эти военные годы Шухаев написал множество этюдов для военной картины и несколько заказных портретов в стиле Ренессанса. Среди последних был портрет знаменитой петербургской красавицы 10-х годов Саломеи Андрониковой-Андреевой. Ее знала вся петербургская (а позднее и петроградская) художественная элита — знаменитые поэты (среди них Анна Ахматова и Осип Мандельштам), знаменитые художники, почитавшие за честь писать ее портреты, и вообще всякая интересная публика. Бывали у Саломеи и Яковлев с Шухаевым с новой шухаевской женой Верой. Знакомство с Саломеей сыграло, мне кажется, столь важную роль в жизни супругов Шухаевых и их друга Саши-Яши, что будет не лишним представить хоть кратенько историю этой воспетой лучшими поэтами и художниками Петербурга чудесной грузинской красавицы Серебряного века Саломеи Андрониковой-Андреевой-Гальперн.