Б.Н.) Очень забавлялся работой. Конечно, вещь перегружена деталями, очень часто случайно и поверхность скомпонована, но она меня очень забавляла в работе…»
К письму Яковлев приложил фотографию эскиза росписи, и позднее (после смерти Яковлева) А. Н. Бенуа с энтузиазмом описывал эту монмартрскую ресторанную стенопись:
«Яковлев как бы вспомнил в этом шутливом ансамбле свое сотрудничество в “Сатириконе” (а может, и роспись «Привала комедиантов». — Б.Н.) и покрыл все четыре стены зала верхнего этажа большими и сложными картинами, назначение которых заключается в том, чтобы расположить посетителя ресторана к особенно приятному вкушению яств и питий… Сам Яковлев был далеко не гурманом и тем менее жрецом Бахуса: напротив, он довольствовался самым необходимым, а во время своих экзотических экспедиций именно он давал своим товарищам пример воздержания и безропотного подчинения подчас едва выносимым лишениям. Но ведь и Рубенс и Снейдерс не были Пантагрюэлями… в целом цикл представляет собой “Триумф кулинарного искусства”. Вот юный Бахус едет, сидя на бочке, на колеснице, запряженной любовно обнявшейся парой центавров: кубок ему наливает прелестная вакханка…»
Дальше у Бенуа идет подробное описание всех сюжетов стенописи. И легко догадаться, что пожилой Бенуа, сочиняя для «Последних новостей» некролог бедному Саше Яше, разглядывал в лупу присланные ему когда-то самим художником фотографии этой давно уже не существующей ресторанной стенописи…
Позднее Яковлеву не раз доводилось расписывать стены дворцов или замков, а однажды они расписали вдвоем с Шухаевым концертный зал в XVI округе Парижа (на улице Перголез): на темы сказок Пушкина…
Где они, все эти былые росписи? Я искал, не нашел… Разве убережешь стены частных домов от ремонта, от побелки стен?
Живя первое время в парижском особняке Саломеи Андрониковой на рю Колизе, что близ Елисейских Полей, Шухаевы вошли в круг знакомых хозяйки, людей вполне преуспевающих, даже знаменитых и, как правило, людей «левых». Наложила ли эта случайность в будущем какой-либо отпечаток на их судьбу (и парижскую и колымскую)? Сдается мне, что наложила. Об этом расскажу дальше подробнее (хотя бы потому, что ни один биограф об этом еще не рассказывал). Начну с Саломеи, с которой Шухаевы простились еще в Петрограде, когда она, покинув мужа, уехала в Грузию. Но как она оказалась в Париже? О, это было настоящее приключение, пожалуй что, почище их собственного бегства!
После Второй мировой войны, когда редким счастливчикам удавалось из Советской России выехать по какой-нибудь служебной надобности в туманный Лондон, выездных граждан предупреждали, что общаться «за границей», они могут не со всяким. Так вот, с немолодой и богатой Саломеей Андрониковой-Гальперн в ту пору общаться советским счастливчикам разрешалось (и даже было рекомендовано): она была «наша». И так случилось, что однажды гостем Саломеи оказался симпатичный ученый, который очень неплохо записал ее рассказ о бегстве в Париж из Тифлиса. Вовсе не странно, что гостю удалась его запись: он был сыном известного писателя (и как выяснилось много позже — отцом сразу двух писательниц). Вот что рассказала ему Саломея о своем перемещении из Тифлиса в Париж:
«…после революции… приехал в Грузию большой дипломат Кув де Мартель. Его помощником был Зиновий Пешков, хорошо выглядевший, к тому же говоривший по-русски и дипломат. Зиновий имел у меня успех. И в один прекрасный день он мне говорит: “Слушайте, нас отзывают. Мы завтра должны уехать в Париж, спешно. Поедемте со мной” — “Завтра? Едем”. Я уехала без паспорта, без всего, как была, с маленьким чемоданом…»
Это была великая авантюра: мало что без родной дочери — еще и без паспорта и виз через всю Европу. Зиновий привез первую красавицу петербургского Серебряного века в Париж и жил с ней счастливо, по ее утверждению, по меньшей мере года два, причем произвел на незаурядную женщину не меньшее впечатление, чем ее самый первый муж Андреев (всего их было у нее, если верить ее рассказу, только четыре).
Молодой нижегородский революционер-подпольщик, брат знаменитого ленинца Якова Свердлова (того самого, что так таинственно умер от «заразной испанки», но отчего-то не заразил общавшегося с ним до последней минуты Ленина), крестник Горького, подарившего ему свою девичью фамилию, участник Первой мировой войны, потерявший на войне руку, офицер Иностранного Легиона, знаменитый герой-любовник, агент французского МИДа (а может, и не только французского), а позднее — агент и «компаньон» де Голля, одним махом произведшего его из капитанов в генералы, Зиновий Пешков дружил с целым светом — скажем, с «папенькой» Горьким, с его агентурными женами (М. Андреевой и М. Будберг, причем, к первой из них он обращался в письмах так нежно, что не знаешь, что и подумать), дружил с множеством самых разных людей. Французская полиция была в смущении от его контактов с большевиками, но Второе бюро французского МИДа своего агента в обиду не дало. Может, и большевики остались не в обиде… При этом Зиновий был, похоже, человек православный. И человек светский. Это отмечала и Саломея, сама женщина в первую очередь светская и просоветская:
«Он — абсолютно светский человек. Интересы у него чисто авантюрные. Понимаешь, ему надо было все знать, знать, смотреть, видеть, куда-то мчаться, сражаться. Это был настоящий авантюрист в хорошем смысле слова: войны, путешествия, знакомства и никаких препятствий!»
Не характеристика, а робот-портрет шпиона. Но вероятно, с точки зрения Саломеи, шпиона «в хорошем смысле», каким был (по мнению их друга И. Берлина) и четвертый муж Саломеи, богатый адвокат Гальперн. Работала ли на какой-нибудь из МИДов сама Саломея, нам неизвестно. Известно только, что дочь ее стала пылкой коммунисткой, что сама она дружила с видными коммунистами и агентами коминтерна, что под старость она была пламенной сталинисткой и что московский МИД ей «доверял» в послевоенные годы очень долго — до самой ее смерти. Так что назвать встречу Яковлева и Шухаева в Париже с Саломеей и то горячее участие, которое она приняла в судьбе друзей-художников, крупной удачей можно только с определенной точки зрения. Вполне вероятно, что именно Саломея представила Сашу Яковлева Люсьену Вожелю, а Вожель, познакомившись с работами Яковлева, стал его поклонником и издателем его альбомов. Знакомство это привело также к тому, что Яковлев и Шухаевы часто проводили воскресные дни в лесу Сен-Жермен, в старинном имении Фезандри, которое снимал Вожель. Но может, также и к тому, что невозвращенец Яковлев и беженцы Шухаев с женой Верой до поры сохраняли (и углубляли) добрые отношения с советскими властями, а также местной коминтерновской элитой. Может, благодаря этим знакомствам они чаще других выставлялись в разных городах мира (в том числе и в Ленинграде) и получали больше заказов — это немалого стоит. И все же… Думается, не будь Саломеи, ее коминтерновских друзей, Вожеля и прочих — может, не вернулись бы Шухаевы на родину в разгар Большого Террора, не были бы арестованы, не ходили бы под конвоем, спокойнее спали бы по ночам, не слыша лая сторожевых собак, не провели бы десять лет жизни на «чудной планете» Колымы, не дрожали бы снова в 1949, потом снова в 1953… Может, преподавал бы Шухаев где-нибудь в Бостоне или Чикаго, жил бы на Лазурном Берегу Франции — в честной скудости или умеренном богатстве — трудно нам угадать, что случилось бы, если бы… Трудно и даже невозможно. Но можно рассказать о том, что было, что случилось. Тем более, что другие знатоки помалкивают…
Все началось чуть не сразу после их встречи в Париже. Двум петербургским друзьям Саше Яше и Ваське удалось здесь добиться редкого процветания. Шухаев так об этом и написал их учителю Кардовскому — написал с непривычной для него, но вполне уместной сдержанностью и осторожностью:
«Если можно говорить о каком-то нашем быте теперь, что невольно заставляет вспоминать прошлый быт».
Подобную жизнь в чужом городе (при сравнении ее с жизнью других эмигрантских художников) и можно было, наверно, назвать «процветанием». Для эмигранта-художника оно могло считаться завидным. Посетив в описываемое время мастерские Шухаева и Яковлева, художник Константин Сомов написал о них сестре в Россию:
«Живут… они оба в сердце Парижа, в центре ночных ресторанов и увеселений — на Монмартре. У обоих прелестные мастерские…»
Кроме мастерских, у обоих художников были неплохие квартиры. Шухаев был настолько мало стеснен в средствах (и оставался в столь добрых отношениях с большевиками), что выписал в гости из Ленинграда тещу, а также Верину сестру-студентку Марию, которая прогостила в Париже целый год (художник снял ей квартиру) и ездила вместе с Василием и Верой на средиземноморский остров Порт-Кро, где Шухаевы жили подолгу, иногда до четырех месяцев на вилле «у богатых друзей».
На одной из тогдашних фотографий Шухаев и Сергей Прокофьев красуются рядом с роскошными своими новыми автомобилями. Прокофьев испытывал, судя по его дневнику, некоторую неловкость от того, что заработал деньги на машину, «съездив в нищую Россию», но Шухаеву стесняться было нечего, он заработал деньги на месте и отправился на своей машине в Марокко, ради нового заработка и нового экзотического путешествия.
Это было позднее, но уже осенью 1925 года Шухаев рассказывал в письме Кардовскому о каникулах на «своем острове»: