Москву, чтобы получить визу на переход по Алтаю (кто ж не искал тайн Шамбалы на Тибете и на Алтае — от национал-социалистов Гитлера до национал-большевиков последнего, лимоновского, разлива!). Рерих посуетился тогда в Москве в 1926, повосхвалял ленинскую мудрость, обещал похлопотать о пропаганде большевизма на заоблачных высях и вернуться на родину навсегда со всеми сокровищами при первой возможности, а наверное, и посотрудничать в пути с благосклонными органами, может, даже взять с собой в караван какого-ни то ушлого товарища…
Люди Ситроена сидели в Париже со всеми визами в паспортах и ждали отъезда. И вдруг в ноябре 1930 года, за три месяца до их отъезда, пришло из краснозвездной столицы разведтайн и спецопераций неожиданное извещение о том, что советские визы участников экспедиции аннулированы.
Что произошло за эти последние месяцы, можно только гадать. Возможно, советские органы пытались о чем-то договориться с руководителями экспедиции и не смогли договориться. Может, это касалось непосредственно Саши Яковлева, а стало быть, и нашей истории. Что же было?
Ни Ситроену ни Яковлеву не нужно было, подобно Рериху, мчаться за многие тысячи верст в Москву, лихорадочно листая дорогой библии марксизма. Граф Игнатьев мог преспокойно достать Яковлева в Париже для подтверждения добрых отношений. Но что-то случилось при этом. Что-то непоправимое. Может, Яковлев не оказался «светским» (в понимании Саломеи Андрониковой) человеком. Может, он не согласился быть «нашим человеком» в экспедиции его новых друзей. О чем-то сговариваться с чекистом-графом за спиной Хаардта и других. Может, советские «силовики» потребовали от него еще каких ни то тайных услуг… И Саша, вероятно, сказал «нет». Может, он получил при этом моральную поддержку друзей по экспедиции. Может, ничего не скрыл от них… Может, он был уже не тот Саша Яковлев, что в 1924 году. Если это случилось именно так, Александр Евгеньевич Яковлев стал не просто гениальным рисовальщиком и гордостью эмигрантского искусства. Он встал в один ряд с теми, увы, немногими эмигрантами, которых не удалось ни запугать, ни купить, ни одурачить… Такое стоит немалого, и он не мог не расплатиться…
Со временем новое поколение историков заглянет в «секретные» архивы людей в полушинелях и полулюдей в шинелях. А пока мы знаем только, что советские визы были аннулированы за три месяца до отправления экспедиции в дорогу — в ноябре 1930 года. Я недавно прочел об этом в одной из книг американской писательницы Франсин Грей дю Плесси, матерью которой и была та самая знаменитая племянница Саши Яши Татьяна Алексеевна Яковлева…
Так или иначе, экспедицию Ситроена не подпустили к советской границе, а Саша Яковлев и его друзья стали, если можно так выразиться, «невъездными» (персона нон грата). Это грозило изменением маршрута автопробега, изменением многих планов, но Яковлев и его друзья решили не отменять долгожданную экспедицию. Вообще, они, похоже, не сильно испугались угрожающей московской акции. И напрасно. За год с небольшим до описываемого события стал «невыездным» знаменитый советский поэт, который собрался во Францию делать очередное брачное предложение племяннице Саши Яковлева Татьяне. Ему впервые отказали тогда в заграничном паспорте, и он испугался. Он лучше, чем беспечный Саша Яковлев, знал обычаи тех времен и советскую тайную полицию, дневавшую и ночевавшую в семейном гнездышке его возлюбленной Лили Брик. Маяковский понял, что он на пути к гибели, и он не ошибся. Беспечные ситроеновские путешественники решили, что им придется чуток исправить маршрут, а дальше — снова дорога, приключения, ветер странствий, экзотика, новая слава… Они были свободные люди, ни один из них (даже русский Саша, так своевременно покинувший Петроград), никогда не видел колючей проволоки лагерей и не глядел в ясные глаза товарища Ягоды…
Новый маршрут шел через памирские перевалы, через Гиндукуш… Он был невероятно труден. Однажды для переправы через горную речку им пришлось разобрать машины, перенести их на руках, а после переправы собирать снова. Были высокогорные перевалы на высоте около 5000 метров, были обледенелые дороги и многометровые слой снега по краям дорог…
Жан-Мари Хаардт поделил экспедицию на две группы. Одну из них (носившую название Китай) возглавил высокий красавец Виктор Пуан, заядлый путешественник и морской капитан; вторую — сам Хаардт. В экспедиции были теперь видные ученые — археолог Жозеф Акин и философ Тейар-де-Шарден. К себе в машину Хаардт взял лучшего из попутчиков и друзей — Сашу Яковлева. Их группа называлась Памир. Ну да, Памир, мечта московского бродяги-интеллигента…
Кто ж из московских молодых работяг или младших научных сотрудников, влача жизнь в непрестанном восьмичасовом перекуре, не разрывал дешевую пачку паршивых советских сигарет «Памир», не вспомнив, что вот ведь, есть где-то на свете Памир? И кто из пишущей братии, встретив в цедеэловском буфете молодого загорелого прохиндея Давку Маркиша, не спрашивал его с завистью:
— Опять с Памира?
— Конечно. Памир, Джиргаталь, Даштиджум… Рай интеллигентного человека…
Наш институтский преподаватель английского Лев Перлин лазил на Памир вместе с безжалостным большевистским прокурором.
Из первой же поездки в Душанбе я вырвался на Памир… Потом снова и снова. Во второй раз я добрался в крошечном чешском самолете из Душанбе в Рушан и начал скитаться по бедным памирским кишлакам. В третий раз все было еще сказочней. Накануне поездки, в Душанбе, за чайным столом у художника Володи Серебровского и его матушки-балерины (о, это был главный душамбинский художественно-богемный салон) я познакомился с прелестной девушкой-памиркой и сказал ей, что наутро улетаю на Памир, в Рушан.
— В Рушан? Вечером позвоню дяде, и он вас встретит в аэропорту… Боже мой, да какой там был аэропорт в те дни в Рушане! Лужайка с тощими козами, два-три вертолета, деревянная будка сортира…
Но дядя был настоящий: высокий, мушкетер в штатском, в ярко начищенных сапогах. Он был начальник районной милиции, и его шофер с газиком дожидались московского гостя у обочины поля. Однако меня (гостя) при высадке надолго отвлекли загоревшие дочерна парни в телогрейках, которые грузили какие-то ящики в салон большого вертолета.
— Куда летим? — спросил я у одного из этих парней, чьи обгорелые лица и засаленные фуфайки свидетельствовали о давнем отрешении от всех благ цивилизации.
— На Сарез, — сказал парень и ушел в пустое сарайное брюхо вертолета.
— Боже мой, на Сарез…
Там когда-то, три четверти века назад сильно тряхнуло у кишлака Сарез: вершина горы упала в реку Сарез, перепрудила ее наглухо, и вот стала вода собираться в ущелье. Долго-долго прибывала вода, пока не спохватились люди ученые… Там было уже большое Сарезское озеро глубиной в километр, и люди умные без труда представили, как однажды, прорвав запруду, ринется эта масса воды в долину и все смоет на своем пути — и старинные кишлаки, и людей, и скот. Так возникла «проблема Сарезского озера». Над ее решением тщетно бились всякие геологи, гидрологи, лимнологи, поселившиеся в палатках на льду озера в самом сердце Памира.
— А мне можно с вами? — спросил я у дочерна загорелого парня, когда он вышел из трюма за новым ящиком.
— Почему ж нет… — сказал он беспечно.
Начальник милиции, подошедший к нам и представившийся, счел мою импровизацию разумной и проявил полное понимание.
— Когда еще туда слетаешь? Может, никогда… — сказал он. — Редкий случай. А когда вернешься, я еще тут буду. Куда денешься…
И я полетел…
Иногда просыпаюсь я ночью у себя в захолустной Шампани или в Северной Ницце, гляжу на свою усталую руку и думаю: «Неужто это тот же я, тот самый, летал над белым сверканьем Памира, в тесной пропасти ущелий?.. За окном вертолета сияли снегами и льдом вершины-семитысячники, и паскудные их названия (пики Ленина, Сталина, Коммунизма) не омрачали надземной их чистоты (как не омрачают веселья в дорогом парижском кабаке «Клозери де Лила» жульнические таблички, привинченные ради рекламы к столикам (принц педерастов Кокто, Ульянов-Ленин, холуй Сартр, принц, граф)…
Самолет наш сел на лед Сарезского озера, подошли какие-то давно не вкушавшие благ цивилизации русские парни — подошли потолковать с залетным фраером, и я ощутил себя на самом дальнем краю света. Такое острое было ощущение — может, Саша Яковлев и ездил за ним…
Новая ситроеновская экспедиция, ставившая перед собой еще более широкие задачи, чем прежняя, оказалась намного более тяжкой, чем первая, хотя к ней упорно готовились годами. Мусульманский мир оказался более закрытым, чем даже тайный мир пигмеев. К тому же там вечно кипела тайная борьба дипломатических (то бишь, шпионских) интересов. Там шла борьба за власть и влияния, и большевистской разведке здесь было раздолье.
Яковлеву нелегко бывало уговорить кого-нибудь позировать для портрета, а о женщинах не только с открытой грудью, но и просто с неспрятаннымым носом можно было забыть начисто.
Саше удалось нарисовать носильщика-курда в Багдаде, борцов в зурхане, одного ученого перса в Тегеране, туркменского всадника в Герате, воинственный танец в Мокуре, да несколько городских пейзажей, не прикрытых покрывалами лишь по нехватке ткани…
Работать на ходу, в машине оказалось трудно. Яковлев делает какие-то значки себе на память в блокноте, пытаясь хоть обозначить виденное для будущей работы. К тому же художник ставит теперь перед собой все более трудные цветовые задачи, вырабатывает новую цветовую гамму, отвечающую его восприятию Востока.
Из Афганистана экспедиция отправляется в долину Бамьян, что лежит в самом сердце Гиндукуша. Странствие по Гималаям завершилось в Шрингаре. Легкий на подъем Саша-Яша, которого теперь в экспедиции зовут Яко, показал себя неплохим скалолазом.
Но дорога становилась все труднее: у перевала Бурзиль (высота 4188 метров) их ждали снежные завалы. Поспешая на помощь группе Виктора Пуана, попавшей в плен, Яковлев и Хаардт встретили в Кошбеле первых киргизов. Они впервые пили чай в киргизской юрте.