Макс, мальчик, который несется по пляжу, не обращая никакого внимания на призывы родителей остановиться, совсем как Энтони. И в то же самое время у него нет ровным счетом ничего общего с Энтони. Этот мальчик вскакивает и срывается с места, и глаза его сверкают, а на губах играет озорная улыбка. Он играет и пытается вовлечь родителей в свою игру. «Ловите меня!» А пойманный, визжит от восторга.
Когда Энтони бегал по пляжу, он делал это ради того, чтобы ощутить воздействие твердой земли на свои суставы, почувствовать прохладный ветер на своей коже, горячий зернистый песок между пальцами ног, чтобы добраться до воды, которую он любил больше всего на свете. Когда он бежал, он тоже никогда не слушал их с Дэвидом призывов остановиться, но в его мире это никогда не было игрой, в которой они могли бы участвовать.
Наконец появляется фотограф, отец возвращается со средним мальчиком, неся его под мышкой, как футбольный мяч, и мать пытается собрать всех вместе и уговорить мальчиков улыбнуться.
— Посмотри на меня, — произносит фотограф, и Оливию вдруг пронзает дрожь.
«Посмотри на меня».
Сколько сотен тысяч раз она слышала эти три слова, произнесенные ею самой, Дэвидом, докторами, бесчисленными специалистами по ПАП-терапии и логопедами.
«Энтони, посмотри на меня», — держа чипсы у своего носа.
«Энтони, посмотри на меня», — затаив дыхание.
«Энтони, посмотри на меня». Ноль реакции.
Малыш запрокидывает голову и весь напрягается, заливаясь плачем. Личико у него красное и сморщенное, глаза зажмурены. Мать передает его отцу, потом вытаскивает из сумки игрушку в нераспечатанной магазинной упаковке и протягивает ее фотографу. Это грузовик. Взятка. А она умница.
— Посмотри на машинку.
Уловка срабатывает. Малыш заинтересовывается грузовичком, который фотограф коварно водрузила себе на голову. Он перестает плакать и указывает на него пальчиком. Указывает и произносит:
— Мое!
До этого у Оливии были подозрения, что он может быть в аутистическом спектре. Обоих старших она уже определила в нейротипичные, но вот насчет младшего на бедре у матери уверена не была. После того как Энтони поставили диагноз, она стала приглядываться ко всем мальчикам — к дошкольникам и подросткам, к сыновьям ее знакомых женщин и незнакомых женщин, к мальчикам, сидящим перед ней в церкви, и мальчикам, играющим на детской площадке, выискивая признаки аутизма. Даже сейчас она не в состоянии смотреть на какого-нибудь мальчика и видеть в нем просто мальчика. Ей непременно нужно увидеть аутизм — или его отсутствие — тоже. Ведь, глядя на буквы какого-то слова, она не может при этом не прочитать слово целиком. Они неразрывно взаимосвязаны.
И в то время как она ощущает молчаливую связь, душевное родство с матерями детей в спектре, родители обычных мальчиков и девочек нередко вызывают у нее целую гамму не делающих ей чести эмоций. Зависть, раздражение, ненависть, ярость, горе. Как смеют они выставлять перед ней напоказ свои нормальные, лишенные настоящих трудностей жизни, свое везение, которого они даже не понимают?
«Нет, вы только посмотрите на них», — думает она, одолеваемая завистью, раздражением, ненавистью и горем, которые разъедают ее душу, отравляют ее.
Но сегодня она совершенно неожиданно не испытывает ничего этого. Она чувствует облегчение и надежду на то, что эта мать получит на руки хотя бы одну пристойную семейную фотографию, на которой все улыбаются и смотрят в камеру. Малыш, сидя у нее на бедре, продолжает указывать пальчиком на грузовик, старшие братья кричат: «Сы-ы-ы-ы-ы-ыр!», отец одной рукой обнимает жену за плечо, а вторая его рука лежит на плече старшего мальчика, в то время как фотограф быстро-быстро щелкает камерой, продолжая повторять: «Смотрите все на меня».
Оливия поднимает свой «Никон» и смотрит на все семейство в видоискатель. Солнце уже практически касается горизонта. На их лицах играет теплый рассеянный свет. Щелк. Щелк. Щелк. Она смотрит на жидкокристаллический экранчик, на последний сделанный ею кадр, критическим взглядом оценивая насыщенность, яркость, контрастность и композицию, и остается довольна. Хорошая фотография. А потом вдруг что-то внутри ее словно переключается — возможно, это улетучивается часть окутывающей ее серости, — и она уже не думает о технических аспектах своих фото. Она смотрит на изображение на экранчике — и видит радость, близость, семью, любовь. Магию, которую ей удалось запечатлеть.
«Это то, чем я могла бы заниматься».
Глава 9
Бет и Петра встречаются с Джилл, которая уже ждет их, по обыкновению придя первой, перед входом в «Солт». Кортни не будет, потому что она сегодня вечером ведет йогу в двух группах, а Джорджия не смогла прийти, потому что у нее свадьба чуть дальше по улице, в «Голубой устрице». Но группы поддержки в лице Петры и Джилл вполне достаточно, и Бет чувствует себя в своем платье в стиле Голди Хоун уверенной и готовой. Однако, когда Петра первой из троих начинает подниматься по лестнице, Бет ловит себя на том, что сердце у нее колотится слишком быстро, настойчиво требуя от ее тела какого-то масштабного физического действия, чтобы поддержать эту бешеную гонку. «Беги!» Она сосредотачивается на шее Петры сзади, на застежке ее бирюзовых бус, которые Бет попросила ее одолжить, но не стала надевать, и заставляет себя контролировать каждый свой шаг вперед, медленный и размеренный, вопреки инстинктивному велению сердца, в направлении львиного логова.
— Привет, добро пожаловать в «Солт».
И прежде чем Бет успевает заметить что-либо еще, перед ними, широко улыбаясь Петре, возникает она. Субботняя хозяйка «Солта». Анжела.
Она моложе Бет, ей, наверное, чуть за двадцать пять. Волосы у нее длинные, вьющиеся и темно-каштановые. Одета она в скучный однотонный черный топ, однако на ней он сидит в обтяжку, к тому же у него глубокий треугольный вырез. Это и маленький золотой крестик, болтающийся на длинной золотой цепочке, неодолимо притягивают взгляд Бет, и, вероятно, взгляды всех остальных тоже, к ее большой соблазнительной груди. Ну разумеется. Чуть за двадцать пять и большая грудь.
Бет ссутуливается и скрещивает руки на своей собственной груди, уже и так скрытой за толстой броней полиэстера, из которого сшито ее платье. Даже приподнятая и сведенная к центру ее лучшим лифчиком от «Виктория сикрет», даже до того, как три беременности оставили на ней свой след в виде растяжек, а многолетнее грудное вскармливание лишило упругости, ее грудь никогда не выглядела так. Глаза Анжелы, большие, черные и обескураживающе прекрасные, все еще продолжают улыбаться, когда она переводит их на Джилл, но спотыкаются, как только видят Бет.
«Она уже знает, кто я такая».
Кашлянув, Анжела снова натягивает на лицо профессионально любезную улыбку:
— Столик на троих?
— Нет, спасибо, — отвечает Петра. — Мы сядем за барной стойкой.
«Мы сядем»? Бет хочет поправить Петру, сказать, что они предпочли бы столик, и желательно, чтобы он смотрел в сторону улицы, а не в сторону барной стойки, но со дна желудка уже поднимается кислая волна паники, и Бет может лишь молча сглотнуть. Как ягненок, которого ведут на заклание, она следом за Петрой и Джилл безропотно идет к барной стойке и забирается на свободный табурет между ними. И тут появляется Джимми.
В первый момент он приветствует их с нейтрально-оживленным выражением лица, как мог бы поприветствовать любых трех женщин, которые пришли и уселись перед ним за барной стойкой, явно не особо вникая, кто это. Но потом до него доходит. Он смотрит на Бет, и его улыбка смягчается, становясь искренней, но в следующее же мгновение ее сменяет напряженная ухмылка, выдающая изумление и неуверенность, а потом наконец его челюсти крепко сжимаются, чтобы не дать ему произнести то, что, вероятно, рвется у него с языка. «Вот черт».
— Дамы.
— Джимми, — говорит Петра.
— Бет, — говорит Джимми.
— Привет, — говорит Бет.
— Ну и какие у вас планы на вечер?
— А такие, — отзывается Петра. — Мы пришли за тобой шпионить.
Джимми разражается смехом и с удвоенным усердием принимается взбивать коктейль, приготовлением которого занят. Бет вытирает ладони о подол платья. Она даже не подозревала, что ее ладони способны так потеть.
— Что, Петра, дипломатичность — не твой конек, да? — спрашивает он.
— А я этого никогда и не скрывала, — отзывается та.
Прямолинейная и бесстрашная, Петра ни за что не станет сто раз легонько постукивать по гвоздю резиновой киянкой, если можно вогнать его куда нужно по самую шляпку одним ударом кувалды. Бет восхищается этим качеством в подруге, но сама этой чертой не обладает. Ее слишком пугает перспектива вообще промахнуться, проделать огромную уродливую дыру в стене аккурат по соседству с ее целью.
— Что пить будете? — спрашивает Джимми.
— А ты что можешь посоветовать? — интересуется Петра.
— На что вы настроены? Пиво? Вино?
— Нам бы чего-нибудь покрепче. Сделай нам чего-нибудь.
Он отливает часть напитка, который только что смешал, в небольшой стакан и ставит его перед Петрой. Та делает глоток.
— Неплохо. Эспрессо-мартини?
Джимми молча кивает.
— Вот его я и буду пить, — говорит Петра.
— И я тоже, — вступает Джилл.
— Попробуешь? — Петра протягивает Бет свой стакан с остатками мартини.
— Нет-нет, я… — начинает отнекиваться Бет.
— Она не пьет ничего кофеиносодержащего после четырех часов дня, — договаривает за нее Джимми, зная ее ответ. — А иначе потом всю ночь не будет спать. — Бет ерзает на своем табурете. — Может, чего-нибудь послаще? — спрашивает он, уже доставая бутылки.
Странно видеть его смешивающим модные коктейли. Джимми из той породы мужчин, которые всем напиткам предпочитают пиво прямо из горлышка бутылки. Причем не все эти новомодные сорта с мускатом, тыквой или голубикой. Он любит «настоящее» пиво. «Будвайзер» и «Коорс». В крайнем случае — «Вэйлс тейл», в любви к которому он признается крайне неохотно, но и то лишь потому, что пивоварня расположена в двух шагах от их дома.