Глава 12
Я лежу на террасе на заднем дворе и смотрю на небо. Смотреть на небо — одно из моих самых любимых занятий, особенно в безоблачный день. В безоблачные дни я смотрю на голубое небо, и это мне нравится. Я смотрю на голубое небо так долго, и это так сильно мне нравится, что я покидаю свою кожу и лечу вверх, ему навстречу, как лужи после дождя возвращаются в небо в жаркий день.
Я покидаю мальчика, лежащего на террасе, и становлюсь голубым небом. Я — голубое небо, и я высоко-высоко над землей и над мальчиком, лежащим на террасе, я свободен, и я парю в вышине. Я голубое небо, и я воздух, я скольжу на волнах ветра, завихряясь и летя вперед, невесомый и нагретый солнцем, над землей и над мальчиком на террасе.
Я голубое небо, и я воздух. Я повсюду.
Я голубое небо и воздух, проникающий в легкие. Я дыхание. Я воздух, входящий и выходящий из белок и птиц, из моей матери и моего отца, из зеленой листвы на деревьях. Я воздух, преобразующийся внутри их тел в энергию, становящийся частицей того, что у них внутри. Я сердце, кости и мысли, непроизнесенные слова в голове мальчика, лежащего на террасе, мускулы моего отца, горе моей матери. Я голубое небо, воздух, дыхание и энергия, составная часть всего живого вокруг меня.
Я смотрю в безоблачное небо, и я повсюду, связанный со всем живым. Я смотрю вниз, на мальчика, лежащего на террасе. Он счастлив.
Глава 13
Дэвид идет за Оливией в кухню, держась чуть позади и на ходу оглядываясь по сторонам: видимо, наметанным взглядом оценивает состояние полов и оконных рам, прикидывая текущую стоимость дома. Привычка — вторая натура. Она наливает бокал вина и протягивает ему.
— Дом неплохо выглядит.
— Спасибо. Есть хочешь? Я сделала салат, — говорит она.
— Нет, я по дороге купил себе сэндвич с омаром. Хорошее вино. Вот, держи, это тебе.
Он протягивает ей небольшой белый бумажный пакет.
— Ой, моя любимая помадка. — Она с улыбкой встряхивает пакетик, еще до того, как открыть его, уже зная, что там окажется, и видит кусок шоколадной помадки.
— Хорошо выглядишь, — говорит он.
— И ты тоже.
Это правда. На нем расстегнутая клетчатая хлопчатобумажная рубашка навыпуск поверх серой футболки, джинсы и черные итальянские кожаные туфли. Волосы, черные, но уже начинающие седеть на висках, намного длиннее, чем он носил раньше. Густые и прямые, раньше короткие, теперь, успев за это время отрасти, они лежат небрежными естественными волнами. Оливии это нравится.
В остальном это все тот же Дэвид. Его оливковая кожа, его очки в роговой оправе, его выступающий кадык, его карие глаза, как у нее, только темнее. Как у Энтони. Потом она замечает его руки — непривычно голые без кольца.
— Прости, что я без звонка, но мне действительно надо было с тобой увидеться, а я подумал, что ты можешь сказать мне, чтобы не приезжал.
— Тогда идем в гостиную.
Он идет за ней, и они садятся на диван — рядом друг с другом, но на вежливом расстоянии. Дэвид вскидывает глаза на стену над камином, где висит фотография Энтони. На его лице отражаются любовь, радость и горе, все это одновременно и в равных пропорциях, как будто эти эмоции борются внутри его за то, какая из них завладеет им полностью. Он шумно и протяжно выдыхает, потом делает глоток вина.
— Я переезжаю.
— Куда? — спрашивает Оливия, в глубине души вдруг испугавшись, что он скажет: «Сюда».
— В Чикаго.
Она все еще не отошла от удивления, вызванного его неожиданным появлением, тем, что он здесь, сидит рядом с ней на диване в гостиной. А теперь еще и это. Родившийся и выросший неподалеку от Бостона, окончивший Бостонский колледж и с тех самых пор занимающийся продажей недвижимости вместе с родителями и братом, Дэвид накрепко связан с Бостоном. Если, увидев его на пороге, она была удивлена, то эта новость стала для нее шоком.
— Почему именно в Чикаго?
— Даже не знаю. Там Салли, а он все время предлагает мне переехать туда и работать на него. Главным образом потому, что это не Хингем. Мне надо оттуда уехать. Там все напоминает мне об Энтони.
Он снова вскидывает глаза на фотографию над камином, как будто включает Энтони в разговор, потом переводит взгляд обратно на Оливию.
— И о тебе, Лив. Все напоминает мне об Энтони и о тебе.
В гостиной повисает молчание. Оливия забывает про свое вино и помадку. Она смотрит Дэвиду в глаза и ждет, ничего не говоря, надеясь не спугнуть то, что он наконец готов произнести.
— Мне нужно уехать куда-нибудь, где я не буду в каждой комнате видеть вас с Энтони. Сейчас, если даже я просто прохожу мимо его комнаты, это выбивает меня из колеи на весь день. Это ужасно. И дело не только в доме, дело во всех. Мои родители и Дуг, они говорят со мной такими печальными сочувственными голосами и смотрят на меня с обеспокоенным видом, и я, наверное, на их месте вел бы себя точно так же, но я не могу этого больше выносить. Я не могу до конца жизни быть тем самым бедолагой, понимаешь?
Оливия кивает. Уж кто-кто, а она понимает.
— Я не могу быть тем самым бедолагой каждый божий день. Я хочу быть Дэвидом Донателли. — На собственном имени голос у него срывается, и он утирает глаза. — Я уже почти не помню, кем я был когда-то. Я думал, со временем станет легче, но почему-то не становится. Даже близко.
— Я знаю, Дэвид. Я знаю.
— Мне даже пришлось начать покупать другой стиральный порошок, потому что от меня пахло вами. Это бред, да?
Оливия качает головой. Это не бред. Она сделала то же самое.
— Ну вот, отсюда и Чикаго, — произносит он так, как будто это очевидный ответ, как дважды два — четыре.
— Мне переезд помог. И тебе тоже поможет.
Переезд на Нантакет спас ее от встреч со всеми, кого она знала, от исполненных лучших побуждений, но больно ранящих добрых пожеланий и жалостливых взглядов, от невозможности не нюхать его подушку и не гладить его обувь, от жизни в выкрашенных в яркие тона стенах, которые должны были быть их счастливым семейным гнездышком. Она поражена, что они с Дэвидом, оказывается, испытывают одни и те же чувства. А еще больше она поражена тем, что он сейчас сидит здесь, перед ней и открыто говорит об этих чувствах вслух. Общается.
Ах, если бы.
— И потом, зачем мне одному теперь четырехкомнатный дом в пригороде? Пора перебраться в какое-нибудь более скромное жилье, так ведь?
— Ты продаешь дом?
Ситуация на рынке сейчас такая, что продавать невыгодно, и Оливия ожидала, что он не станет спешить с продажей дома, а будет пока сдавать его в ожидании, когда цены пойдут вверх.
— Дуг уже выставил его на продажу. Я могу на время перевезти твои вещи к нему, если хочешь.
— Ладно.
— А ты? Ты не собираешься переехать куда-нибудь в другое место?
— А куда мне ехать?
— Ну, может, обратно в Джорджию, поближе к твоим маме и сестре.
Когда-то она думала, что в конце концов вернется домой, в материнские объятия, в свою детскую комнату, в особенности в те первые холодные мартовские недели. Но теперь она понимает, что не вернется. Погостить на время — да, а переехать насовсем — нет. Там ей гарантировано именно то, от чего сейчас пытается убежать Дэвид: исполненная самых благих побуждений жалость, бесконечные напоминания о ее горе и утрате.
— Нет, мне здесь нравится, — говорит она.
— Как ты справляешься? Я имею в виду, финансово. Я знаю, мы договаривались о шести месяцах, но, если тебе нужно…
— Все в порядке. Я снова начала фотографировать. Делаю пляжные фотосессии. Денег хватает.
— Точно?
— Да, я хорошо зарабатываю.
Он снова вскидывает глаза на портрет Энтони.
— Уверен, у тебя отлично получается.
Она улыбается:
— Пока свои деньги назад никто не требовал.
Он обводит гостиную взглядом, вновь превратившись в профессионала, но, может, отчасти и ради того, чтобы не смотреть на Оливию рядом с ним на диване и Энтони на стене.
— Я думал, ты тут все переделаешь.
— Эй!
— Нет, тут очень симпатично. Я имею в виду, в этом доме сейчас очень мало от тебя.
В Хингеме она первым делом, переехав, перекрасила все комнаты в разные цвета. Золотисто-желтый, ярко-голубой, цвет морской волны. Теплые уютные стены, обнимавшие каждую комнату. Здесь же все стены остаются некрашеными, белыми. Вся мебель, картины, безделушки — скромные и нейтральные, те же самые, которыми они наспех обставили дом сразу после покупки, чтобы могли заселиться первые жильцы.
— Она мне нравится, — говорит он, кивая на стеклянную миску на кофейном столике, с горкой наполненную круглыми белыми камешками.
Она приносит их отовсюду.
— Спасибо.
— И вообще мне здесь нравится. Я всегда думал, что когда-нибудь мы будем тут жить. Вместе.
— Я тоже так думала.
— У нас были мечты, до того как…
«До того как…» Эти слова повисают в воздухе, не требуя продолжения.
Дэвид склоняется над столиком и берет из миски камешек. Он зажимает его в кулаке и закрывает глаза, как будто загадывает желание. Потом открывает их и возвращает камешек в миску.
— Уже поздно, — говорит он, глядя на часы. — Если я хочу успеть на последний паром, мне пора идти.
— Можешь остаться, если хочешь.
Он склоняет голову набок и пристально смотрит на нее, не до конца понимая, как расценивать это приглашение.
— В гостевой комнате даже постель застелена. Ты не помешаешь.
На его лице отражается облегчение. И разочарование.
— Ты уверена?
— Да, а завтра с утра можем сходить в «Бин» перед тем, как ты уедешь. Как в старые времена.
Он улыбается:
— Я с радостью. И можно мне еще вина, если у тебя осталось?
Уже поздно. Оливия легла уже пару часов тому назад, но ей не спится. Она слышит, как дверь гостевой комнаты открывается и Дэвид идет в гостиную. Потом до нее доносится скрип задней двери. Хлопает сетчатый экран. Оливия молча прислушивается. Она терпеливо ждет, но ничего не происходит. Она поднимается, проходит через гостиную, открывает сетчатую дверь и выходит на террасу. Дэвид лежит на одеяле на траве, глядя в ночное небо.