Ну и вот — Дэвид сидит на диване и смотрит по телевизору футбол, а мы с Энтони на пару визжим, прыгаем и машем руками. Это было так неестественно и странно, как будто я передразниваю его. У меня возникло ощущение, что я делаю что-то неправильное. Люди выражают радость или любовь совсем не так. И я подумала: я веду себя как умственно отсталая. Мне сразу же стало стыдно за эту мысль. Я ненавижу это выражение.
Ну почему он не может просто улыбнуться и сказать: «Привет, мама, как здорово, что ты пришла»? Потому что он не может. Потому что у него аутизм. Ненавижу аутизм. Он визжит, машет руками и ведет себя как умственно отсталый, и таким образом Энтони выражает радость, а я не могу присоединиться к нему и разделить с ним его радость.
А потом я подумала: это все. Это все, на что ты можешь рассчитывать. Никаких объятий и поцелуев. Никаких «Привет, мама!». Никаких «Я люблю тебя, мама». Никаких самодельных открыток на День матери. Он прыгает, машет руками и визжит, и это тот способ, которым он выражает радость. И любовь. И это все.
Бывают дни, когда у меня получается быть благодарной за это. У меня получается. Но вчера меня накрыло. Я была просто вне себя от злости. Рассудком я понимаю, что это максимум, на который он способен, и люблю его за это. Я злилась не на него. Я злилась на Бога.
Я оставила Энтони и сумки, позвонила отцу Фоули и выплеснула все это на него. Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы дать маленькому мальчику аутизм? Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы обречь ребенка на такие страдания? Почему? Почему Энтони не может разговаривать с нами? Почему он не может посмотреть на меня, улыбнуться и прибежать в мои объятия с криком «Мама!», как другие маленькие мальчики? Почему он должен так жить? Чем он заслужил такую жизнь? Чем я заслужила такую жизнь? Почему? За что?
Отец Фоули разразился потоком абсолютно бесполезных слов, что-то насчет попущения Божия, проявлений зла и первородного греха. Не помню точно. Все это слилось для меня в бессмысленный белый шум. Я ничего не говорила. С языка у меня по-прежнему рвался вопрос: «За что?», и я ждала настоящего ответа.
А потом он сказал: продолжайте молиться, Оливия. Господь услышит вас, если вы будете Ему молиться.
И тут у меня сорвало крышу. Я заорала что-то в том роде, что мне не нужно, чтобы Он меня УСЛЫШАЛ. Мне нужно, чтобы он что-нибудь СДЕЛАЛ. Мне нужны хоть какие-то ОТВЕТЫ. Меня уже тошнит от молитв. К черту молитвы. Я завязываю с молитвами. Я завязываю с Богом.
Я швырнула телефонную трубку в стену и визжала и выла так, как будто меня убивают. Как будто все это меня убивает. И пожалуй, так оно и есть.
Все это меня убивает.
Дэвид пропустил всю первую половину матча, пытаясь успокоить меня. Пока он смотрел вторую половину, я выпила бутылку вина и пошла спать без ужина.
Сегодня с утра я проснулась с такой дикой головной болью, какой у меня не было еще никогда в жизни. Я выпила четыре таблетки ибупрофена, и к обеду самая страшная головная боль в моей жизни прошла.
У нас есть таблетки от головной боли. У нас есть антидепрессанты от депрессии. У нас есть Бог для верующих.
И только от аутизма у нас ничего нет.
Оливия начисто забыла про эту истерику, затолкала воспоминания о ней в коробку, заперла ее и упрятала в подвал своей памяти, но, прочитав с утра ту давнишнюю запись в дневнике, теперь помнит ее так отчетливо, как будто это было вчера. Все эти сильные и болезненные эмоции, которые захлестнули ее в тот день шесть лет назад и сейчас воскресли в ее памяти, вновь слабо всколыхнулись в ее душе, но теперь они утратили свою остроту и кажутся какими-то неуместными, как тень, принадлежащая кому-то другому.
День медленно подбирается к полудню, и она неторопливо идет по улицам среди толп туристов, пытаясь отвлечься от своих мыслей. У нее нет никакой определенной цели: может, она зайдет в «Бин», или в библиотеку, или купит еще помадки, а может, просто пройдется. Ее план — прогуляться.
Когда она планирует прогуляться, то обычно идет на пляж Толстух или на ферму Бартлетта, там нет толп народу, и ее обычно охватывает ощущение единения с природой. Тем удивительней, что она вдруг решила приехать сюда, в центр, с его узкими мощеными тротуарами и толпами туристов, которые ползут перед ней с черепашьей скоростью, останавливаясь у каждой витрины и без умолку треща по телефону.
Оливия чувствует, как у нее самой в сумке начинает вибрировать телефон, и, остановившись, принимается искать его. На четвертом звонке она наконец выуживает его из сумки.
— Алло? — Она умолкает в ожидании ответа. — Алло?
Она смотрит на код местности и не узнает его, но в этом нет ничего необычного. На Нантакет приезжают люди со всего мира. Ей уже доводилось фотографировать семьи, которые приехали сюда аж из Калифорнии и Германии. Она уже начинает беспокоиться, что у нее на сегодня назначена фотосессия, о которой она совсем забыла, и теперь семья обеспокоенно ищет ее на каком-нибудь пляже. Но у этого беспокойства нет никаких оснований. Она знает, что сегодня у нее выходной.
Она вскидывает глаза и обнаруживает, что стоит прямо напротив церкви Святой Марии. Это нарядное здание с обшитыми белой дранкой стенами, массивными дверями из полированного тика и двухэтажной колокольней без колокола. Скромная статуя Девы Марии, изваянная из белого мрамора, возвышается перед ней на лужайке, встречая прихожан приветственно распростертыми руками.
Впрочем, Оливия не входит в число здешних прихожан. К ней приветственный жест Марии не относится. В день, когда с ней случилась та самая приснопамятная истерика, она поклялась себе, что никогда больше не переступит порога церкви. Если Бог отвернулся от нее, то и она ответит Ему тем же самым. В эту игру можно играть только вдвоем.
Но несмотря на то что она перестала ходить по воскресеньям к мессе и причащаться, несмотря на то что она винила и ненавидела Бога, она по-прежнему молилась. Она делала это не напоказ и перестала креститься, но по-прежнему шепотом молилась за Энтони. Она молилась в душе, когда чистила зубы, молилась на светофоре в ожидании зеленого света, молилась, когда стояла в очереди в «Костко» с полной тележкой памперсов для шестилеток, молилась перед ужином, молилась перед сном. Она продолжала молиться, потому что, хотя она и отвернулась от Него, ее бойкотирование Бога было скорее позой, нежели искренним убеждением. Она по-прежнему верила.
До прошлого года, когда она перестала верить в Него совсем.
Она идет дальше по Федерал-стрит. Повсюду толпы людей, люди занимают каждый мыслимый пятачок под открытым небом. Они едят и пьют за уличными столиками, крутят педали велосипедов, выгуливают собак, потягивают холодный кофе на скамейках, переходят от витрины к витрине, разглядывая их содержимое, и разговаривают по телефону. По всем улицам ползет непрерывный поток машин, останавливаясь лишь для того, чтобы дать группкам пешеходов перейти дорогу на пешеходном переходе.
Оливия на мгновение останавливается, решая, не вернуться ли ей обратно к своему джипу и не поехать ли куда-нибудь, где будет поменьше народу, или продолжить гулять здесь. Пока она раздумывает насчет прогулки по ферме Бартлетта, кто-то налетает на нее на ходу, едва не сбив с ног.
— Внимательней надо, леди, — бросает ей через плечо высокий долговязый мужчина, даже не замедлив шаг.
«Вообще-то, это ТЫ в меня врезался», — думает Оливия про себя.
Она встает посреди тротуара, отчасти в качестве вызова, отчасти потому, что не знает, куда пойти, и упрямо стоит на месте, пока потоки людей, идущих по своим делам в обоих направлениях, обтекают ее, как будто она — скала, окруженная бурными речными порогами. Она чувствует себя так, как будто что-то непонятное удерживает ее здесь, в этом месте, и в то же самое время чем дольше она стоит, тем сильнее одолевает ее беспокойство.
Надо было ехать на пляж.
Потом она вдруг замечает, где находится. Она стоит перед церковью Святой Марии. Снова.
Да, она поклялась никогда больше не переступать порога церкви, но, с другой стороны, она также клялась любить и почитать Дэвида, пока смерть не разлучит их. А теперь она разводится. Так что это будет не первая нарушенная ею клятва.
И может быть, она все-таки еще верит в Бога. С тех самых пор, как Дэвид уехал в Чикаго, она постоянно ловит себя на том, что снова разговаривает с Ним. Она приехала на этот остров, чтобы порвать все связи со своей прошлой жизнью, чтобы быть одной, и это ее добровольное изгнание легло целительным бальзамом на ее израненную душу. Но мысль о том, что Дэвид по-прежнему живет в Хингеме, была для нее тем страховочным тросом, за который она держалась обеими руками. У нее всегда оставалась возможность вернуться обратно. Может, и не обратно к Дэвиду и их браку, хотя, если быть честной, эта возможность у нее тоже была, но обратно к их дому, к ее родным местам, к ее жизни. А теперь Дэвид живет в Чикаго, и возвращаться ей некуда и не к чему. Ничто не связывает ее с прежней жизнью, с прошлым. Прошлое безвозвратно ушло.
Скоро какая-нибудь другая семья будет жить в их доме, в доме, где Энтони должен был вырасти, стать наилучшим Энтони, каким было в его силах стать — каким бы он ни стал, где они с Дэвидом должны были вместе состариться. Быть может, эту жизнь вместо нее там проживет кто-то другой. Более удачливый, чем она. Не представляющий, как ему повезло.
Пока Дэвид все еще жил в Хингеме, она могла считать свою жизнь на Нантакете пробной попыткой, отпуском, передышкой, временным отшельничеством. Это была тренировка, притворство, репетиция. А теперь это все по-настоящему. Это ее жизнь. Она одна на Нантакете, и назад возврата нет.
Она превратилась в пустое место, и, несмотря на ее горе и сопротивление, Бог вошел обратно в ее жизнь. Она ловит себя на том, что разговаривает с Ним, когда готовит себе еду, запускает стиральную машину, идет на пляж. Она отдает себе отчет в том, что это не просто внутренний диалог с самой собой. Это разговор с Богом. Ну и вот. Если она ведет разговоры с Богом, значит она не может не верить в то, что Он существует.