Еще одна форма поведения, которая входит в список требующих «гашения», это его одержимость Барни. Энтони до сих пор требует смотреть «Барни», и только «Барни», снова, и снова, и снова. Если я пытаюсь переключить его на что-нибудь другое, до того как он досмотрит передачу, или выключаю телевизор, потому что нам нужно куда-нибудь ехать или ему пора заниматься, он просто сходит с ума. «Зацикленность», «пристрастие» и «одержимость» — это те слова, которые используют его психологи, учителя и врачи, поэтому и я тоже использую их. И опять-таки, как и с теорией, что, если отучить Энтони махать руками, это может вынудить его начать использовать свой голос, тут надежда на то, что, если удалить из жизни Энтони Барни, это освободит место для других, более соответствующих его возрасту интересов.
Поначалу я восприняла этот план с энтузиазмом. Барни сводит меня с ума. Мне очень бы хотелось, чтобы Энтони переключился на что-нибудь другое, пусть даже это будет новая одержимость. Его одержимость камнями нравится мне куда больше. По крайней мере, она дает нам возможность проводить много времени на пляже, и даже мне нравится собирать камешки, так что для нас это какое-никакое совместное занятие. Я не понимаю того восторга, который вызывает у него раскладывание этих камней в ряды, но против самих камней я ничего не имею. Но с фиолетовым поющим динозавром можно было бы и расстаться.
Я думала о том, какой вклад мы сами вносим в эту его одержимость Барни. Мы покупаем ему диски, записываем передачи, и по меньшей мере раз в день я даже сама усаживаю его перед телевизором, чтобы получить хотя бы полчаса передышки. А современные технологии действительно подпитывают этот симптом аутизма. В моем детстве не было ни DVD-проигрывателей, ни возможности записать телепередачу. Уверена, будь у меня возможность смотреть «Звуки музыки» или «Волшебника страны Оз» каждый день, а не раз в году, я тоже была бы ими одержима. Так что в наше время спровоцировать такую одержимость легче легкого. А я, как торговец наркотиками, радостно подсовываю ему дозу каждый день.
Карлин говорит: если у нас есть такое желание, можно было бы просто резко покончить с этим в один день. Можно было бы выкинуть все его диски с Барни, перестать записывать передачи, стереть все имеющиеся записи, избавиться от его одеяльца и от всех игрушек с Барни. Это раз и навсегда положит всему конец. Или она могла бы поработать с ним методами ПАП-терапии, чтобы мягко отучить его. Мне это кажется более гуманным. Такой метадоновый подход к излечению зависимости от Барни.
Но вчера, когда он бился в истерике перед выключенным телевизором, а Карлин отказывалась отдать ему пульт, у меня возникла другая мысль. Мы называем это увлечение Барни зацикленностью, одержимостью, пристрастием. А что, если вместо всех этих слов использовать слово «любовь»?
Когда я наблюдаю за тем, как Энтони смотрит «Барни», он выглядит совершенно влюбленным. Каждый раз, когда фиолетовая плюшевая зверюшка превращается в гигантского живого Барни, по его лицу разливается неподдельный восторг. Он визжит «иия-иия-иия» и машет руками.
Это слишком хорошо!
Не так давно он обнаружил на пульте кнопку перемотки и научился проигрывать один и тот же кусочек снова и снова. Он каждый раз смеется низким утробным смехом и машет руками.
Мне так это нравится!
Энтони ЛЮБИТ Барни. Как можно отобрать у него что-то, что он любит? Разве мы не хотим поощрять любовь? Зачем ее гасить?
Мне хотелось бы, чтобы он избрал для своей любви какой-нибудь другой объект вместо Барни. Мне очень-очень этого хотелось бы. Но разве нам решать за него, что он любит? Я люблю книги, прогулки по пляжу и готовить. Дэвид любит футбол и хоккей. А что, если бы кто-то решил, что я слишком много времени провожу на пляже, за чтением книг и за готовкой, и потребовал бы от меня отказаться от всего этого? Что, если бы кто-то задался целью «переключить» меня и потребовал, чтобы я полюбила хоккей? Вместо того чтобы читать, гулять по пляжу и готовить, я должна была бы смотреть хоккей по телевизору, учить правила и играть в него. Я терпеть не могу хоккей. Моя жизнь превратилась бы в ад. Это была бы уже не я.
Да, если бы Энтони отучился махать руками и избавился от увлечения Барни, это, наверное, в чем-то ему помогло бы. Он выглядел бы больше похожим на нормального ребенка. Он не был бы белой вороной в школе, и ему легче было бы общаться с другими детьми его возраста (на этой планете нет ни одного нейротипичного шестилетки, который любил бы Барни).
Но вот в чем штука. Энтони — не нормальный ребенок. Ну вот. Я написала это, и мир не рухнул. Я не умерла, и он тоже. Он — не нормальный ребенок. У него аутизм, и поэтому он машет руками, вместо того чтобы сказать: «Этот шум, которого ты даже не слышишь, сводит меня с ума» или «Я ужасно люблю Барни!».
Поэтому я не хочу гасить ни его хлопанье руками, ни его любовь к Барни, но боюсь говорить об этом Дэвиду. Он со мной не согласится. Он скажет, что это будет означать, что мы махнули на него рукой. Не так давно я сама сказала бы то же самое. Но теперь я смотрю на это по-другому. С моей точки зрения, мы можем смотреть на то, как Энтони машет руками, и видеть ненормальное поведение, от которого надо избавляться, а можем видеть, как наш сын отважно пытается донести до нас, чего он хочет и что чувствует, единственным доступным ему способом. Мы можем смотреть, как Энтони снова и снова пересматривает Барни, и называть это одержимостью, которая требует коррекции, а можем называть это любовью.
Дэвид скажет, что, если мы не искореним эти аутистические проявления, он никогда не будет нормальным. Он всегда будет другим.
А мой ответ на это будет — да. Он всегда будет другим.
И мир не рухнет, и я не умру. И Энтони будет в гостиной смотреть своего любимого «Барни».
Глава 29
Уже ноябрь, и остров продолжает пустеть, сбрасывать жирок, с каждой неделей все меньше и меньше народу приезжает сюда на выходные и в однодневные поездки. Выбравшись пройтись по пляжу или вдоль дороги неподалеку от дома, Оливия может за всю прогулку ни разу никого не встретить. Магазины и рестораны в центре еще работают, но лишь потому, что коммерсанты дожидаются рождественских гуляний, последнего в году шанса подзаработать на туристах, прежде чем зима официально вступит в свои права. В конце декабря бо́льшая их часть закроет свои двери как минимум на три месяца. До тех пор, пока Торговая палата не придумает какой-нибудь коллективный повод для туристов приехать сюда зимой: Нантакетский фестиваль ледяной скульптуры в январе, Нантакетские Зимние Олимпийские игры в феврале, Нантакетский фестиваль кофе в марте — до весны сюда больше никто не вернется. Нантакет — сезонная островная площадка, а не зимний курорт и определенно не то место, где разумный человек станет по собственной воле жить круглый год.
Профессиональная жизнь Оливии тоже вот-вот прекратится на зиму. Ей осталось обработать всего одну фотосессию, и больше делать будет нечего. Ее дни становятся скудными на события и неспешными, расслабленными и простыми, и она приветствует эту перемену.
Время уже далеко за полдень, и она идет к своему почтовому ящику, потому что забыла сделать это с утра, перед завтраком, после чтения одного из своих дневников, как это уже вошло у нее в обыкновение. За эти месяцы, читая и перечитывая свои дневники, она получила возможность мягко погрузиться в прошлое, взглянуть на то, что произошло, с состраданием и любовью, понять то, чего она не знала тогда, то, чего она и не могла знать, потому что все было слишком болезненно, слишком свежо. Тогда она находилась слишком внутри этих эмоций и всей ситуации, чтобы их видеть, не говоря уж о том, чтобы понимать. А теперь понимает.
Она видит свое отрицание и гнев, порожденный страхом, который пришел на смену отрицанию. Видит свое отчаяние — и отчаяние Дэвида, эту непреодолимую пропасть, которая росла и ширилась между ними. Но то, что она сейчас видит с предельной ясностью, которая никуда не исчезает даже много часов и дней спустя после того, как она закрывает свой дневник, это Энтони. Не отрицание аутизма Энтони, не гнев на его аутизм и не отчаяние из-за его аутизма. И даже не Энтони с его аутизмом. Просто Энтони.
Оливия вздыхает. Жаль, что она тогда не знала всего того, что понимает сейчас.
Она в одиночестве идет посреди дороги, перечерченной длинными тенями, вслушиваясь в крики чаек над головой, перезвон китайских колокольчиков вдалеке и скрип песка под ее подошвами на мостовой. Влажный холодный ветер дышит солью ей в лицо. Прогуляться на свежем воздухе приятно. Это помогает прочистить голову, убедить испуганные и глубоко затаившиеся мысли в том, что они могут без опаски выйти из укрытия, побудить незавершенные мысли показать свои зазубренные края, обратить внимание на мысли блуждающие и смутные.
Когда она гуляет, ее мысли выстраиваются в мозгу, как белые камешки, позволяя хорошенько себя рассмотреть и обдумать со всех сторон. Сегодня, гуляя, она размышляет о своих сестре и матери.
Мария хочет, чтобы на День благодарения она приехала домой, в Джорджию. Повидаться было бы замечательно. Оливия скучает по старшей сестре. Но складывать вещи, выбираться с острова на пароме или на самолете, потом лететь как минимум еще с одной пересадкой, ночевать на диване у Марии в гостиной — ей даже думать обо всем этом страшно.
И хотя ей чем дальше, тем больше стыдно, что она уже сто лет не видела детей Марии, Оливия пока не готова проводить время с ними, со своими чудесными племянником и племянницей, двоюродными братом и сестрой Энтони, уже такими большими, благополучными, такими способными. Живыми. Но дело не только в детях. Дело во всей жизни Марии. Ей все и всегда давалось без каких-либо усилий. Ее оценки были лучше, а бойфренды — симпатичней. Она училась в более престижном колледже и нашла себе более высокооплачиваемую работу. Она выше ростом. А теперь еще у нее прекрасный счастливый брак и двое здоровых детей. Оливия понимает, что сравнивать себя с кем-то глупо и бессмысленно, но если она поедет на День благодарения в гости к Марии, она все равно неизбежно будет сравн