Так что я знала, что он во дворе и никуда оттуда не денется, но не знала, чем он там занят, и не проверяла его, хотя, наверное, надо было. Обычно я раз в несколько минут выглядываю во двор, но сегодня меня одолела жадность — мне просто хотелось еще немного побыть в тишине и покое. И еще немного. И еще немного.
И, что любопытно, но ничуть не удивительно, Дэвид ни разу не поднялся с дивана, чтобы посмотреть, как там дела у Энтони. Он совершенно уверен в том, что это сделаю я. Я шинковала, помешивала и тушила, сопротивляясь побуждению выйти во двор и проверить Энтони, но не стала ни просить Дэвида сделать это, ни ругаться с ним из-за того, что ему даже не пришло в голову сделать это по собственному почину.
Я закончила готовить курицу пармиджано, поставила лазанью в духовку запекаться и даже сделала закуски, и все это ни разу не прерываясь. Никаких воплей с улицы, ничего. Это было хорошо, но иногда тишина, которая затягивается слишком надолго, может быть такой же пугающей, как и вопли, и я начала волноваться, чем Энтони там таким занят. С него вполне сталось бы раздеться догола и играть с собственными какашками. Весной он оборвал головки у всех только что расцветших тюльпанов. С ним никогда ничего нельзя знать наверняка. Но скорее всего, он просто качался на качелях, или играл с песком в песочнице, или раскладывал рядами свои камни.
Наконец я все-таки вышла на крыльцо, и он лежал на спине на террасе на квадратном пятачке дощатого настила, освещенном солнцем. Его руки были прижаты к бокам, ладонями вверх, ноги раскинуты, глаза открыты. Он просто лежал неподвижно, глядя на небо.
Места на квадратном пятачке было достаточно для двоих, поэтому я решила лечь рядом с ним. День сегодня был ясный, какие часто бывают в начале осени, когда в тени холодно, а на солнце достаточно тепло, чтобы не замерзнуть без куртки. Доски были даже горячими от солнца, и моей больной спине это тепло показалось просто раем.
Небо было совершенно голубое, без единого облачка. Я смотрела на Энтони, который смотрел на небо, и думала: сколько он уже так лежит? Все время? На что он смотрит? Там нет ни облаков, ни птиц, ни самолетов. Что смогло так надолго приковать к себе его внимание? Что происходит у него в голове?
Меня начало одолевать какое-то беспокойство, как будто кто-то требовал от меня встать и заняться чем-нибудь полезным. Не могу же я просто лежать на террасе, думала я. Надо идти делать дела. У меня там в кухне целая раковина немытой посуды. Надо сделать вид, что меня интересуют «Пэтриотс», и хотя бы ненадолго присоединиться к мужчинам в гостиной. Надо пойти запустить стиральную машину.
А еще я чувствовала себя виноватой за то, что так долго игнорировала Энтони. Мне казалось, что нужно поднять его, переключить на что-нибудь другое, занять чем-нибудь развивающим. Я (с ужасом) подумала о предстоящем ему приеме у специалиста по развитию. Он так сильно отстает от графика. Ему надо так много нагнать, так много выучить.
Но к счастью, я остановила себя и решила продолжить лежать рядом с Энтони и делать то, что делает он, хотя со стороны это выглядело так, как будто он ничего не делает, столько времени, сколько ему будет хотеться это делать. Так мы с ним и лежали на террасе, бок о бок, всего в паре дюймов друг от друга, и смотрели на неизменное голубое небо.
Поначалу мысли у меня разбредались в разные стороны. Я думала о куче грязной посуды в раковине, которую я даже не залила водой и которая прямо-таки взывала ко мне, чтобы я пошла ее мыть. Я беспокоилась о приеме у специалиста по развитию и обо всем, что мне нужно сделать, чтобы к нему подготовиться. Но я упорно лежала. И в конце концов я перестала обо всем этом беспокоиться. Я ничего не делала, просто ощущала, что я есть — как это голубое небо, теплое солнце, нагретый настил и Энтони рядом со мной.
В какой-то момент я посмотрела на него и увидела, что на его лице играет широчайшая улыбка. Господи, я всегда так радуюсь, когда он улыбается! И мы с ним вдвоем просто лежали рядом на террасе и улыбались небу.
А потом солнце передвинулось, и наш квадратик оказался в тени. Энтони уселся, покосился на меня и довольно ухмыльнулся, как будто хотел сказать: «Правда же, мам, это было здорово? Ведь тебе же понравилось смотреть вместе со мной на небо?» — клянусь!
А потом он завизжал, замахал руками и убежал в дом.
Да, Энтони, это и правда было здорово. Это был один из лучших моментов моей жизни.
Глава 37
Бет сидит на своем месте за столом в библиотеке с ноутбуком Софи, на котором открыта последняя страница ее книги. Она перечитывает концовку. Ей это нравится. Это работает, но Бет нехотя вынуждена согласиться, что дыхание от этого не перехватывает.
Но как еще ей закончить свою книгу? Она барабанит по зубам обгрызенным ногтем указательного пальца и снова перечитывает концовку. Потом откидывается на спинку кресла и рассеянно смотрит на сцену и портреты Торо, Эмерсона и Мелвилла на стене за ней.
«У вас пока нет правильной концовки».
Почему она вообще должна слушаться Оливию? Концовки — это так субъективно. Она снова перечитывает последнюю главу. Это абсолютно логичное завершение этой истории.
«В чем заключалась цель жизни Энтони?»
Это меткий вопрос, и, если честно, Бет видит, что в своей книге она обошла его молчанием и что читатель, перевернув последнюю страницу, вполне может остаться озадачен. Но что в этом плохого? Что плохого в том, чтобы оставить читателя озадаченным? Разве это не хорошо? Пусть читателю будет о чем подумать. Резонанс.
Бет со вздохом отодвигает ноутбук в сторону. Потом вытаскивает из сумки чистую тетрадь и, открыв ее на первой странице, барабанит по зубам ручкой и смотрит в окно. Сегодня в читальном зале ни души, если не считать Мэри Кроуфорд, которая сидит за своей стойкой.
В библиотеке жарко, тихо и безлюдно. Тикают часы. Она смотрит в свою тетрадь.
В голове у нее нет никаких мыслей.
Она не обязана больше ничего писать. Концовка, которую она выбрала, достаточно хороша. Даже если она напишет другую, Оливия все равно может не найти в ней ответа на свой вопрос. Бет не может ей ничего гарантировать. Она надевает на ручку колпачок и закрывает тетрадь, но не уходит. Она смотрит в окно, ведя спор с самой собой и прислушиваясь к тиканью часов.
«У тебя пока нет правильной концовки».
«Концовка, которую ты написала, всем хороша».
«В чем был смысл жизни Энтони?»
«Может быть, в этой истории заключен урок для тебя».
«Джимми».
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Она вытягивает руки над головой и выгибает спину. Ставит ступни на пол, садится в своем кресле немного прямее, открывает тетрадь и снимает колпачок с ручки. И смотрит на чистую страницу.
Никаких мыслей.
Такого ступора у нее не бывало с тех самых пор, когда она только начала приходить сюда писать много месяцев назад. И тем не менее она снова уткнулась в эту глухую каменную стену, стоящую между ней и возможностью новой концовки. Может быть, дописывать в самом деле больше нечего.
«В чем был смысл жизни Энтони?»
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
— Привет, Энтони. У тебя еще есть что сказать? — шепчет Бет.
Она затаивает дыхание и прислушивается.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Ни намека на голос из другого измерения. Она выдыхает, испытывая облегчение. Но тут вдруг внутри у нее оформляется вопрос, заданный ее собственным голосом.
«А у моей жизни какой смысл?»
А потом в ее мозгу вспыхивает ослепительная мысль, спокойная и твердая, не составленная ни из звуков, ни из зрительных образов, а скорее осознание, сверхъестественное и в то же самое время столь же реальное и несомненное, как и кресло, в котором она сидит, — ответ на ее вопрос.
«Он заключается в одном и том же».
Она закрывает глаза и дышит. Она дышит в ритме тиканья часов, и вскоре и то и другое словно бы замедляется и растягивается. Она представляет себе эту глухую каменную стену, нависающую над ней, но, вместо того чтобы попытаться перебраться через нее или пробить ее, она в своем воображении начинает идти вдоль нее. И улыбается, оценивая ее с этой новой перспективы. В ширину эта невероятно высокая стена оказывается всего в несколько футов. Она огибает ее и видит перед собой стоящего на фоне чистого голубого неба Энтони. Он смотрит ей прямо в глаза и улыбается. Она улыбается ему в ответ и кивает.
Бет открывает глаза, берет ручку и, чувствуя неожиданно мощный прилив вдохновения, принимается писать с такой скоростью, что ее рука, кажется, летает над бумагой.
Глава 38
Оливия с трудом разлепляет глаза, все еще чувствуя себя разбитой. За окном снова эта тоскливая серая хмарь, и она не может даже толком сказать, какой сегодня день. Она долго стоит под горячим душем, потом одевается и устраивается за кухонным столом с чашкой кофе и книгой, как всегда по утрам. И лишь когда она допивает последний глоток кофе, на нее с размаху обрушивается осознание того, какое сегодня число.
Десятое января. День мгновенно утрачивает всякое сходство с нормальным днем.
Как и сегодня, два года назад десятое января начиналось как самое обычное утро. Это было воскресенье. Энтони проснулся первым, и Оливия спустилась за ним на первый этаж. Пока она пила кофе и готовила завтрак, а Дэвид принимал душ, Энтони устроился на диване смотреть своего «Барни».
Она сделала Энтони три французских тоста и, положив их на голубую тарелку, полила кленовым сиропом. Потом поставила тарелку на стол перед его стульчиком, налила в стакан его любимый виноградный сок, положила вилку и салфетку, а сама пошла наверх, чтобы принять душ, пока Дэвид еще дома. Когда она, уже одетая, снова спустилась вниз, Энтони уже позавтракал, а Дэвид залил в себя свой кофе. Дэвид попрощался и уехал на показ очередного дома на пару часов раньше, чем требовалось, — у него давно вошло в привычку избегать ее.