Из Рожищ Мальченко отправил Надежду дальше — в деревеньку Березолупы, где квартировал взвод поручика Докукина, но пригласил вечером быть у него в доме, чтобы познакомиться со всеми офицерами эскадрона. Существовала такая традиция: свободное от службы время офицеры обычно проводили на квартире своего командира, который держал открытый стол для всех. Так складывалась полковая семья, полковое товарищество, где всё было общее — честь, труды, опасности, награды и наказания.
Вступление в этот закрытый для чужаков круг и должна была сегодня отметить Надежда. Ей следовало угостить будущих сослуживцев. В местном шинке она взяла в долг три бутылки настоящей мадеры. Хозяин, поговорив с новым офицером, охотно открыл для него кредит.
Трёх этих бутылок хватило. В Мариупольском полку, как поняла Надежда, пили в меру. Хорошее вино украсило скромную вечернюю трапезу у штабс-ротмистра, которая состояла из пшённой каши и биточков. Мальченко, пропустив стакан вина, раздобрился и предложил юному корнету помощь в приобретении лошади. Эта лошадь, как и следовало ожидать, имелась у него самого. Кличка её была Адонис, масть — настоящая гусарская, то есть серая, рост в холке — два аршина и два вершка, что также отвечало уставным требованиям, возраст — семь лет.
— А цена? — спросила Надежда.
— Сто рублей серебром.
Офицеры эскадрона, сидевшие за столом: поручик Сошальский, корнеты Коциевский и Увалов — переглянулись между собой, но промолчали. Надежда почувствовала подвох. Но какой — этого ей никто сейчас не скажет, потому что она — новичок.
Утром солдат привёл Адониса. Это был серый в яблоках мерин средних породных достоинств. Всё в нём было бы ничего, если б не уши, довольно длинные и как-то странно висящие в стороны. Надежда села в седло, подобрала повод. Мерин пошёл шагом, потом, по её команде, и рысью. Она попробовала поднять его в галоп с левой ноги. Это не удалось. Галоп Адонис начинал только с правой, и никак иначе. Он вообще почти не реагировал на действия шенкелей, но очень сильно упирался в повод.
Это была типичная солдатская лошадь из шеренги. Таких ещё в Конно-Польском полку, после гибели Алкида, через руки Надежды прошло несколько. Рядовые, как правило, ездили в шеренгах с отпущенными шенкелями, только на одном поводу. Но в сомкнутом строю этого было достаточно. Офицерские же лошади на учениях и в бою ходили поодиночке, занимали в схемах построений особые места. Потому их выездка требовала большей сложности и точности.
Тут на поле появился взвод Докукина, и её догадка об Адонисе подтвердилась. Надежда хотела встать на место взводного командира перед фронтом — мерин изо всех сил артачился и брыкался. Он тащил её в шеренгу. После короткой борьбы она дала ему волю, и конь сейчас же привёз её на правый фланг, к старшему взводному унтер-офицеру. Заняв это место, он выполнил со взводом все учебные эволюции без малейшего управления со стороны своей наездницы.
Вот тут господин Мальченко был абсолютно прав: эта лошадь выезжена хорошо. Только Надежде она совершенно не подходит, потому как взята прямо из солдатского строя. Красная ей цена — пятьдесят — шестьдесят рублей. А те сто, которые запрашивает за неё почему-то штабс-ротмистр, — просто вымогательство, обман, насмешка над несмышлёнышем корнетом.
Мальченко внимательно наблюдал за ездой нового офицера. Он понял, что перед ним — опытный всадник. Подъехав к Надежде, он осыпал её похвалами, равно как и своего Адониса.
— Из дружеского расположения к вам, Александров, — сказал штабс-ротмистр, — я даже могу отдать вам эту отличную лошадь в долг...
— На какое время?
— До тех пор, пока вам не пришлют денег из дома. Ведь для вашего отца, вероятно, сто рублей — не такая уж крупная сумма...
Хитрые и злые глазки Мальченко остановились на прекрасно сшитом ментике корнета, надетом по зимнему времени в рукава. Он ждал ответа. Надежда молчала. Потом быстро взглянула на него и опустила голову:
— Хорошо. Я возьму у вас эту лошадь.
«Чёрт с тобой и с твоим мерином! — думала она. — Ради моей службы в этом эскадроне. Ради добрых отношений со всеми вами, мариупольцами... Если это, конечно, мне поможет!»
Вечером она села писать письмо начальнику военно-походной канцелярии его величества графу X. А. Ливену. Наступил тот самый трудный случай, о котором говорил ей государь. Ей срочно была нужна помощь — рублей пятьсот ассигнациями[35], чтобы заплатить долг Мальченко и купить кое-что из конских принадлежностей. Не имело никакого смысла описывать графу её приятную жизнь в Вильно и тысячу соблазнов этого города, где, вкушая блага цивилизации, она немного вознаградила себя за суровую службу рядового Соколова. Требовался какой-то другой аргумент, и она нашла его:
«...издержав деньги, полученные при отъезде, на мундир, получил всё необразцовое и здесь должен переделывать и не имею на что купить лошадь и нужные к ней приборы...»[36]
Она надеялась, что государь простит ей эту маленькую ложь во спасение. Он ведь бывал в Вильно и, наверное, — пусть даже инкогнито — тоже посещал эти великолепные кофейни с бильярдом, эти рестораны, где играют музыканты и подают изысканные яства, эти магазины, из которых невозможно уйти с пустыми руками...
Но юного франта из столицы ещё не видели полковые дамы, коим не терпелось узнать петербургские новости из первых уст. Надежда много бы дала, чтоб избежать встречи с ними. Однако это было предопределено точно так же, как покупка глупого Адониса у штабс-ротмистра Мальченко. Лишь одно обстоятельство смягчало участь корнета Александрова — полковых дам было не много.
Не всякая женщина решится вести кочевую армейскую жизнь вместе с мужем. Не всякий обер-офицер может вступить в брак: его жалованье явно недостаточно для содержания семьи. Да и как возить с собой жену и детей, если устав предписывает младшему офицеру иметь в полковом обозе только одну вьючную лошадь, а такое транспортное средство, как повозка, полагается ему, начиная от чина ротмистра и выше.
Потому на балу в Луцке Надежда имела счастье видеть семь милых женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет. Но и этого вполне достаточно для возникновения самых разных сплетен, слухов и пересудов. В том, что её появление в полку таковые вызовет, она не сомневалась. У женщин — огромная интуиция, они придают большое значение мелочам.
Она долго думала, что ей надеть. Наконец выбрала не вицмундир с бальными белыми кюлотами, белыми шёлковыми чулками и чёрными туфлями, а униформу дежурного офицера, благо действительно дежурила в тот день по эскадрону: доломан и ментик, обшитые золотом, походные рейтузы, перевязь с лядункой, кушак, портупею с саблей и ташкой. Волосы она сильно начесала на виски, взяла замшевые перчатки вместо лайковых — они выглядят грубее, — попрыскалась самым резким мужским одеколоном...
— Mesdames, permettez-moi de vous presenter[37]... — сказал майор Дымчевич, вводя Надежду в просторную гостиную.
Первой им навстречу пошла приятная брюнетка лет тридцати в салатовом платье с рюшами — жена майора Елизавета Осиповна Дымчевич.
— А вы, корнет, настоящий монах-затворник. Третью неделю здесь — и ни в один дом ни ногой. Могли бы для начала представиться хотя бы супруге эскадронного командира... — Елизавета Осиповна, окинув Надежду взглядом, протянула ей руку для поцелуя.
Делать нечего, Надежда щёлкнула каблуками и быстро наклонилась к кружевной перчатке, пахнущей розовой водой. Целовать руку теперь было необязательно, она узнавала это у Засса. Хорошим тоном в петербургском свете считался как бы знак поцелуя.
— Отчего же столь суровое суждение, ваше высокоблагородие? — спросила Надежда у майорши.
— Вы не хотите нам рассказать столичные новости!
— О, мои новости давно устарели, Елизавета Осиповна...
— Нет-нет-нет, милый юноша! — Дымчевич шутливо погрозила ей пальцем. — Теперь легко не отделаетесь. Поздоровайтесь со всеми, садитесь и рассказывайте...
Сначала Надежда поклонилась Луизии Матвеевне Павлищевой, тоже майорше, весьма дородной даме, затем — Екатерине Николаевне Ракшаниной, жене ротмистра, черноглазой и черноволосой, затем — жене ротмистра Станковича, самой молодой из присутствующих и самой хорошенькой. Она была беременна, и пятна несколько портили её милое лицо...
Интересовали женщин в основном новости об императорской фамилии, моде и культуре: что дают теперь на театре, носят ли ещё в столице турецкие шали, как чувствует себя вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и верно ли говорят, будто великая княжна Екатерина Павловна увлеклась всерьёз генерал-лейтенантом князем Багратионом.
Этот разговор прервало появление полкового оркестра. В доме начали шумно готовиться к балу, и Надежда, воспользовавшись этим, улизнула из гостиной.
Когда Мальченко предложил ей составить партию в вист, она охотно согласилась и села за зелёный ломберный стол. Рядом с ней опустился на стул незнакомый офицер, рослый, с чёрными, красиво завитыми усами.
— Ротмистр Станкович, корнет Александров, — представил их друг другу Мальченко, и они обменялись рукопожатием.
— Сейчас я беседовал с вашей очаровательной женой... — сказала Надежда, беря в руки карты.
— Да, — рассеянно кивнул ротмистр, изучая карты, попавшие к нему. — Мы женаты два года и нынче ожидаем своего первенца... Начинайте, корнет...
Бал в доме Дымчевичей затянулся за полночь. Надежда была в числе тех гостей, кто уезжал первым. В прихожей она столкнулась с четой Станковичей. Госпожа Станкович дотронулась веером до рукава Надежды:
— Как мило вы держались, дорогой Александров... Но не обижайтесь, у нас с госпожой Дымчевич есть игра. Мы всем даём забавные прозвища. Вам дали тоже...
— Какое же? — спросил её муж, надевая ей на плечи шубу.
— Гусар-девка! — ответила молодая женщина и громко рассмеялась.