— Взво-од, — она точно так же тянула букву «о», — стоять воль-но! Продолжать уборку лошадей!
Её солдаты уже привыкли к тому, что взводный командир с утра обходит всех строевых лошадей и одно-два слова скажет с каждым гусаром. Корнет в это время бывал весел, бодр, внимателен к мелочам. От его взора ничто не ускользало, ни синяк на скуле рядового, появившийся за ночь, ни потускневшая шерсть на крупе вдруг занемогшего коня.
К концу «кампаментов» Надежда хорошо знала всех своих солдат и строевых лошадей: у кого какой характер и какой норов. В этом помогла ей лагерная жизнь, ежедневное и безотлучное пребывание рядом со взводом. Ей даже иногда казалось, что она с ними служит не два месяца, а два года.
Например, Надежде было известно, что правофланговый Оноприенко при своей замечательной внешности и росте в два аршина и девять вершков — большой любитель выпить, во хмелю буен и затевает драку, остальные его побаиваются. Рядовой Сероштан — солдат неплохой, оружие любит, карабин и сабля у него в идеальном состоянии, но как всадник — трусоват, если за ним не смотреть, то на карьере может тайком придерживать лошадь, отчего строй нарушается. Данкович — во всех смыслах человек положительный, а кроме того — умелый сапожник, и потому деньги у него водятся, он ссужает ими однополчан. Два неразлучных друга Бурый и Стецько — из одной деревни, и лучше по какому-либо делу их посылать вместе, тогда они выполняют поручение исправнее.
Каурый жеребец Буран, что у Оноприенко, — резвый, но злой, чуть зазеваешься — укусит. Сероштан ездит на мерине по кличке Гнедко — он всем хорош, только садиться на себя со стремени не даёт, так что гусар научился прыгать в седло с места. Лошадь у Данковича лучше всех ходит вне строя, вот и ездит он постоянно на ординарцы в штаб. Бурый и Стецько — солдаты из второй шеренги, у них под седлом — кобылы. Незабудка упряма и тяжела в поводу, а Резеда толста и неповоротлива, как бочка...
За эту преданность службе строгие судьи юного корнета, его унтер-офицеры Белоконь, Зеленцов и Пересаденко, выставили пока новому взводному оценку «хорошо». По вечерам, сидя за стаканчиком вина у Пересаденко, жена которого, разбитная и чернобровая Ганка, держала маркитантскую лавку, унтера рассуждали о нынешней молодёжи, которая записывается в полки. Они приходили к выводу, что не все дворянские сынки моты, пьяницы и бездельники, попадаются среди них и толковые ребята.
Может быть, Надежду это и порадовало, но на шестой неделе «кампаментов» она слегка заскучала от однообразной жизни. Да и не она одна. Все молодые офицеры обрадовались, когда на последнем разводе караула всех их, свободных от дежурств и других поручений, пригласил полковой командир к здешнему богачу — помещику Микульскому, который выдавал замуж единственную дочь и устраивал по этому поводу праздник на всю округу.
Гостей собралось человек сто с лишним. На венчание в католическом храме мариупольцы опоздали, но в свадебном пире и танцах после него участие приняли. Все легли спать далеко за полночь. Мужчин поместили в одной комнате, где на полу расстелили сено, положили на него ковры и сафьяновые подушки. Раздеваться, естественно, никому не пришлось. Наоборот, все завернулись в шинели, плащи, одеяла — смотря по тому, у кого что было. Как водится в разношёрстной компании, заснуть сразу не могли, и начались разговоры.
Целую группу слушателей собрал возле себя чиновник Плахута. Говорил он громким шёпотом, а окружавшие его смеялись в кулак, потому что этот человек был настоящим мастером анекдота.
— А ещё, господа, доводилось видеть мне в городе Витебске ту русскую амазонку, о которой сказывают, будто она служит в армии... — услышала вдруг Надежда начало его новой истории и насторожилась.
— Это ваш очередной анекдот? — спросил кто-то.
— Нет, — ответил Плахута. — Достоверное событие, коему я сам был свидетелем...
В комнате воцарилась тишина, и он стал рассказывать о штабе генерала Буксгевдена, о Витебске осенью 1807 года, о ней самой, одетой в тёмно-синюю куртку с белыми эполетами. Все в его повествовании было верно, и если Плахута чего и придумывал, то самую малость, для оживления своего рассказа.
— Потом смотрю: что-то её не видно. — Чиновник подвёл слушателей к финалу. — Мой кум из канцелярии мне и говорит, мол, уехала вчера с флигель-адъютантом царя капитаном Зассом в Санкт-Петербург, прямиком к государю...
— А я думал, что эти слухи — выдумка, — сказал ротмистр Станкович, лежавший рядом с майором Павлищевым недалеко от Надежды.
— Совершеннейшая правда! — горячо заверил его рассказчик.
— Неужели и по фигуре ничего не заметно?
— Абсолютно ничего!
— Сочиняете, почтеннейший! — пробасил Павлищев. — В жизни не поверю, чтоб нельзя было отличить мужика от бабы...
— Ну если только на ощупь! — быстро сказал Плахута, и вся компания рассмеялась.
Надежда не знала, что ей делать. То ли вскочить и броситься из комнаты вон, пока разоблачитель не дошёл до конца и не указал на неё пальцем. То ли подождать немного, ведь нового её имени и полка, где она служит, Плахута ещё не назвал. Усилием воли она заставила себя слушать его дальше, но он не добавил к прежнему рассказу ничего существенного.
Все сводилось к тому, что в штабе армии генерала графа Буксгевдена чиновники разглашали своим знакомым содержание секретных депеш, рапортов и документов. Знакомые болтали об этом в семьях и других канцеляриях. Барские разговоры слушали денщики и лакеи и несли удивительную новость из гостиных и кабинетов на улицы, базары, в дешёвые лавки и трактиры. Оттуда она попала к крестьянским избам. Сельское население, зная самоуправство властей, сейчас же придумало, что отныне крестьянских девушек начнут брать рекрутами в полки, и перепугалось до смерти[41]. Так по городам и весям всей державы катилась весть о событии невероятном: в русской армии находится женщина!
Чем больше говорил Плахута, тем спокойнее становилась Надежда. Она поняла суть дела. Ей никогда не нужно отрицать или подтверждать подобных сообщений. Пусть слух живёт и будоражит воображение людей. Пусть привыкают они к тому, что это все вполне реально: женщина в армии, но никто до сих пор её узнать в мундире не может. Она даже развеселилась и из озорства решила задать Плахуте вопрос.
— А вы могли бы сейчас узнать эту амазонку? — спросила она, приподнявшись на локте.
— Конечно! — ответил он уверенно.
— Да, видно, память у вас очень хороша, — сказала Надежда, потому что полтора часа назад она пила вместе с чиновником у буфетной стойки клюквенный морс и он на её присутствие никак не реагировал.
— На память не жалуюсь! — важно произнёс Плахута и начал снова описывать амазонку: среднего она роста, глаза тёмные, по виду смахивает на юношу лет семнадцати.
Надежда его не слушала. Она завернулась с головой в свою летнюю шинель и заснула. Поездка в деревню за четырнадцать вёрст, свадебный пир, множество новых лиц кругом, весёлая музыка и танцы утомили её. Вставать же надо было до рассвета, так как офицеры обещали полковому командиру, что вернутся в лагерь к разводу караула.
Трубачи уже играли «апель» и на часах было девять утра — время начинать развод, — а мариупольцы только подъезжали к месту. Полковник задержал церемонию на двадцать минут. Отдав лошадей денщикам, офицеры подхватили сабли и ташки и почти бегом двинулись на площадку между «улицами» пятого и шестого эскадронов, к палатке так называемого палочного караула. Действо началось. Старый и новый караулы, построившись, маршировали, делали «приёмы» с карабинами, офицеры сдавали друг другу дежурство, трубачи играли. Зазвучал «Марш нового караула», что было сигналом того, что развод закончен.
Офицеры эскадрона Павлищева: майор, поручики Текутев, Подъямпольский, корнет Александров, все, ездившие на помещичью свадьбу, — шли к палаткам своего подразделения. Навстречу эскадронному командиру спешил вахмистр с испуганным лицом.
— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие! В четвёртом взводе у нас происшествие...
«Не бывает в жизни все слишком хорошо, — пронеслось в голове у Надежды. — Если не одна неприятность, то другая...»
— Что случилось? — спросил Павлищев.
— Рядовой Черешкович на вечерних экзерцициях по рубке лозы саблей отрубил своей строевой лошади ухо!
— Вот вам, корнет, и сюрприз от «кампаментов». Что скажете?
— Гусар Филимон Черешкович — ваш земляк, господин майор, — чётко доложила Надежда. — Взят из Екатеринославской губернии, в службе полтора года, солдат старательный, но обучен недостаточно. Лошадь у него старая, мерин пятнадцати лет по кличке Грозный. Можно отдать на выранжировку...
— Всё равно, — прорычал майор, — быть ему крепко битому. Триста шпицрутенов и штраф за порчу казённого имущества!
6. БАЛ У ГЕНЕРАЛА СУВОРОВА
Миллер приказал мне ехать к графу
Суворову... Дубно. Граф приготовляется
дать пышный бал завтрашним днём и
сказал мне, что прежде окончания его
празднества я не получу подорожной и
что я должен танцевать у него; что он
вменяет мне это в обязанность...
Жаркое и душное малороссийское лето догорало. После «кампаментов» эскадроны отпустили на отдых — три недели «травяного довольствия»: пасти верховых лошадей на лугах, в службу их не употреблять, кроме самых неотложных караулов, гусарам быть при лошадях и других занятий не иметь. Приближалась пора офицерских отпусков: с ноября по март. Надежда заикнулась об отпуске в полку. Но начальство выразило недоумение, что молодой офицер, едва начав службу, уже желает от неё отдыхать. Назвать истинную причину она, конечно, никому не могла: по её расчётам, отец должен был к зиме привезти Ванечку в столицу, а она просто сходила с ума от тоски по сыну. Ей оставалось одно — вновь прибегнуть к помощи высоких покровителей, и она села писать новое письмо военному министру: