Скоро Надежда заметила, что это вполне устраивает Василия. Он и не желал теперь возвращения их прежней пылкой страсти. Он стремился лишь поддерживать супружеские отношения в рамках приличий из какой-то ему одному ведомой необходимости. Навязчивое внимание жены, с которого началось их житьё-бытьё в Ирбите, тяготило его.
Пожалуй, это было одно из самых печальных её открытий в новом городе, среди новых знакомых. Любовь умерла, и Надежда стала скучать в своём просторном доме. Хлопоты о Ване уже не могли заполнить всю её жизнь, поглотить всю её энергию. Лишённая прежних занятий, старых подруг и особой атмосферы отцовского дома, она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег, томилась и тосковала.
Смутно Василий догадывался об этом. Он старался привозить в дом из своих командировок какие-нибудь вещи, чтобы занять её досуг.
На Рождество 1804 года он доставил Надежде старинные клавикорды, выкупленные на распродаже имущества за долги одного обедневшего дворянского семейства. Но Надежда, любя музыку вообще, сама играть не могла. У неё отсутствовал музыкальный слух. Клавикорды беззвучно возвышались в их гостиной. Лишь изредка приятельница Надежды, юная жена почтмейстера, играла на них, приходя к Черновым в гости.
На день её рождения в 1805 году Василий преподнёс супруге целую мастерскую художника. Здесь были коробки с масляными и акварельными красками, кисти, китайская тушь, пастельные и простые карандаши, мольберт, этюдник и много отличной бумаги. В одной папке находились плотные и твёрдые листы с фабрики господина Джорджа Ватмана, в другой — «слоновая» бумага, желтовато-бежевого цвета, более подходящая для акварели и совсем недавно появившаяся в России, в третьей — «рисовая», тонкая и шероховатая, годная для набросков.
Надежду обрадовал этот подарок. Рисовать она умела и любила. Каково же было удивление Чернова, когда он увидел первые произведения жены, разложенные на полу в её спальне, — вместо пейзажей и натюрмортов с цветами, которые так красиво рисовала мадемуазель Хрусталёва, младшая дочь судьи, признанная в ирбитском обществе замечательной художницей, Надежда достоверно изобразила солдат в синих мундирах Полтавского легкоконного полка, где когда-то служил её отец, лошадей, скачущих по полю, и генералиссимуса Суворова, весьма удачно скопированного с книжной гравюры.
Суворов и вправду получился у неё как живой. Надежда поместила этот портрет в багетовую рамку и повесила у себя над туалетным столиком. В сумрачные и тяжёлые дни, когда ей казалось, что она живёт в Ирбите уже тысячу лет, что все, происходившее вчера, с неумолимой последовательностью повторится завтра и жизнь уходит зря, Надежда запиралась в комнате, смотрела в голубые глаза полководца и спрашивала, что ей делать.
Ещё в череде бессмысленных дней ей вспоминался Алкид. Вот кто всегда был рад её видеть. Он встречал её на конюшне весёлым ржанием, затем, осёдланный и взнузданный, покорялся одному движению её руки и дарил упоительные минуты бешеной скачки.
От нечего делать Надежда и здесь стала присматриваться к лошадям. У Черновых их было три: пара добрых вороных для экипажа и каурый мерин неизвестно какой породы для простой хозяйственной повозки. Кучер и конюх в одном лице Аникита, нанятый в Ирбите, не раз отвечал на толковые расспросы барыни о лошадях. Чуть ли не каждый день она приходила на конюшню с угощением для них: круто посоленной горбушкой хлеба или морковью.
Из разговоров со слугой Надежда пыталась выведать, какой из их упряжных коней может подойти под седло. Где взять это самое седло, она ещё не знала, но думала, что когда-нибудь тайком от мужа купит его. А пока, выбрав и приручив лошадь, можно будет ездить на попонке, охлюпкой, как иногда говорил её отец. Верховая езда без седла — хорошее упражнение для всадника...
Случилось, что Чернов, воротясь домой из судебного присутствия не в три часа, как обычно, а в два, застал во дворе своего дома феерическую картину. Его жена, в коротенькой шубейке, в старой шерстяной юбке и платке, повязанном по-деревенски, гоняла на корде вороного. Из-под копыт жеребца летел снег, его бока вспотели, а Надежда, как заправский конюх, подбадривала его протяжным возгласом: «О-оле!» Кучер Аникита, стоя поодаль с арканом в руках, изумлённо наблюдал за барыней. Трёхлетний Ванечка в полном восторге прыгал на крыльце и кричал: «Маменька, ещё, ещё!»
Это было худшее из того, о чём когда-то говорила Василию его тёща Анастасия Ивановна. От скуки ирбитской жизни Надежда не завела себе любовника, как это иногда казалось Чернову, а вернулась к неуместному для её положения замужней дамы увлечению верховыми лошадьми.
— Qu'est-ce qu'ilya, та chere? — строго спросил он. — Que faites-vous? Pourqoui?[4]
— Bon! — бросила она, — Je voulais me faire un peu plaisir[5].
— Plaisir? — переспросил он. — Vous me faites mal![6]
Она, не ответив ему, передала корду и бич конюху, взяла Ваню за руку и ушла.
Обед после этого проходил в мрачном молчании. Чернов ждал, когда нянька уведёт сына, чтобы приступить к разбирательству. Он считал, что есть великолепный повод напомнить Надежде, кто хозяин в доме. Для храбрости Василий выпил стакан рома у себя в кабинете перед обедом и сейчас играл желваками, распаляя свой гнев. Наконец Ванечку увели, и Чернов встал из-за стола.
— Ты опять за старое, — начал он, прохаживаясь по комнате. — Хочешь опозорить здесь меня, себя, всю нашу семью? Виданное ли дело! Госпожа Чернова — вроде конюха!.. Как только ты посмела взять лошадь?
— Просто я их люблю, — ответила Надежда, спокойно наблюдая за мужем.
— Я запретил тебе!
— А я не могу выполнить твоего запрета.
— Не можешь?
— Нет.
— Так я сейчас заставлю!
Он бросился к ней, но Надежда вскочила с места и, опередив мужа, дала ему пощёчину. Василий охнул и покачнулся. Ром был слишком крепким, он не рассчитал его действия и теперь с трудом соображал, как поступить дальше. Ссора вышла из-под его контроля, он не ожидал такого поворота событий.
— Ты... ты... — зарычал он. —Ты сейчас пожалеешь об этом!
— Может быть. — Надежда отступила к камину и взяла в руки длинные каминные щипцы из кованого металла. — Но для начала я сломаю о твою голову сей инструмент.
— Положи их на место!
— Василий, я не сделаю этого, пока ты не пойдёшь и не проспишься. Ты снова пьян.
— Нет, я трезв! — В бессильной ярости он стукнул кулаком по столу, и там со звоном подпрыгнула посуда.
— Я сказала: ступай к себе. Вон отсюда!
— Дрянь! Мы ещё посчитаемся... — Василий, бормоча ругательства, шагнул к двери.
Непреклонный взгляд Надежды подгонял его. Ни капельки страха не было в нём, и это ошеломило Чернова больше, чем неожиданное оружие в её руках. Он добрел до своего кабинета и с треском распахнул там дверь. Ещё один стакан рома немного успокоил его нервы. После третьего стакана он заснул, склонившись над столом с опрокинутой бутылкой.
Оставшись одна, Надежда долго звонила в колокольчик, чтобы лакей убрал со стола. Это входило в обязанности Степана, камердинера мужа, но он появился не сразу. Прислуга, заслышав ссору между господами, попряталась по углам. Зато вместе со Степаном в столовую пришла и кухарка Марфа, его жена, и нянька Наталья. Они быстро навели порядок. По их подчёркнуто подобострастным взглядам Надежда догадалась, что они знают, чем кончилась ссора, и признают её победу.
Но сама она победительницей себя не чувствовала. Ей впору было плакать на руинах семьи чиновника Чернова. Выходя замуж, она верила в библейский завет «Жена да убоится мужа своего» и вкладывала в слово «убоится» много значений: любит, уважает, признает главенство. Сначала разрушилась любовь, потом ушло уважение, а сегодня было покончено с главенством...
Василий проснулся среди ночи и в удивлении огляделся. Он сидел за столом в форменном фраке и жилете. Никто не раздел его, как это бывало прежде, не постелил ему постель, не уложил туда, заботливо прикрыв одеялом. Его оставили, о нём забыли. Но почему, что случилось днём?
Поднявшись, он начал искать по шкафам спиртное и ругать себя за непредусмотрительность. Бутылка рома, которую он откупорил перед обедом, была последней. В ней кое-что оставалось, но совсем немного. Чернов выпил, смочил в кувшине с водой полотенце, повязал на голову и лёг на диван. Мысли постепенно прояснялись.
За обедом произошла ссора, вернее, это он затеял её. Он хотел побить жену, которая взяла себе слишком много воли. Но получил пощёчину сам и покинул место схватки. Тем не менее порядок восстановлен, потому что в семье командовать должен кто-то один. Выходит, это — Надежда.
В угнетённом состоянии духа, чувствуя слабость во всём теле и жуткую головную боль, Василий поплёлся на женскую половину дома. Дверь в спальню жены была закрыта на ключ, но он, не смутившись этим, стал стучать и звать супругу. Он был уверен, что она не спит.
— Что тебе нужно? — раздался её голос за дверью.
— Душенька, ангел мой, не сердись на меня. Такие неприятности на службе, что голова кругом идёт. Я погорячился...
— Василий, ты помнишь, что ты делал, что ты говорил?
— Помню, душенька, помню.
— Ну и дальше?
— Прости меня.
— Сто раз слышала.
— Надя, век каяться буду, но не век грешить. Я люблю тебя, так и знай.
— Полно, Василий! — Надежда вроде бы смягчилась. — Третий час ночи. Завтра на службу не встанешь.
— Пожалуй ручку в знак примирения, душенька, — сказал он и прислушался: откроет или нет?
Ключ в замке повернулся, дверь приоткрылась. Ловкий супруг запечатлел поцелуй на ручке, на локотке, на шейке и на щёчке, но на приглашение в спальню сегодня не рассчитывал. Прижав дражайшую половину к сердцу, Чернов только вымолвил: «Как ты хороша, любовь моя!» — и отправился восвояси.