В какой-то степени поручик Подъямпольский и его взвод тогда послужили Надежде образцом для подражания. Она сказала ему об этом, и он в дальнейшем стал давать молодому, малоопытному офицеру хорошие советы по обустройству внутренней жизни вверенного ему подразделения. Так и в Литовском уланском полку им нетрудно было понять друг друга с полуслова в истории с корнетом Волковым и его унтер-офицером Малым.
— Но не огорчайся, Александр. — Подъямпольский, подводя итог их разговору, взял со стола пакет с полковой печатью. — Уже есть приказ. Через четыре дня мы выходим на «кампаменты», где пробудем до середины июля. После лагерей я поменяю квартирами твой взвод со взводом корнета Торнезио 1-го. Четыре дня как-нибудь продержишься?
— Постараюсь... — Надежда тяжело вздохнула.
3. ВЕСНА 1812 ГОДА
Этого года весна какая-то грустная, мокрая,
грязная; я, которая всегда считала прогулкою
обходить конюшни своего взвода, теперь
так неохотно собираюсь всякое утро в этот
обход, лениво одеваюсь, медлю, смотрю
двадцать раз в окно, не разъяснится ли погода;
но как делать нечего, идти надобно непременно,
иду, леплюсь по кладкам, цепляюсь руками
за забор, прыгаю через ручейки, пробираюсь
по камням и всё-таки раз несколько попаду
в грязь всею ногой...
Давно не получая писем от майора Станковича, Надежда скучала. Но в феврале внезапно, как голубь с пасмурного неба, пришёл от него пакет с приятным известием. Майор придумал план их встречи. Она читала длинное письмо, похожее на диспозицию боевого рейда, и восхищалась тактическими разработками Станковича. Он все предусмотрел и все определил: маршрут, время, когда они должны были съехаться вместе, населённый пункт, где это произойдёт, варианты прикрытия, маскировку, отвлекающий манёвр. Он заботился о сохранении её тайны и в то же время всей душой рвался к любимой женщине, с которой не виделся год.
Надежда нашла его план вполне реальным. Тотчас она подала рапорт по команде о краткосрочном отпуске, с 9-го по 15 марта 1812 года, как просил её Станкович. Ни Подъямпольский, ни Тутолмин не возражали против отъезда корнета Александрова из полка. Время боевой учёбы ещё не пришло, а служба нижних чинов в третьем взводе была уже налажена и в особом контроле не нуждалась.
На почтовую станцию, назначенную майором для встречи, Надежда приехала раньше и в нетерпении гуляла по деревенской улице, пока за спиной не раздался знакомый голос:
— Корнет Александров! Сколько лет, сколько зим! Давно ли вы здесь и что делаете?..
На глазах у посторонних они откозыряли друг другу, обменялись рукопожатием. Его лошади, однако, нуждались в отдыхе. Им пришлось пробыть на станции ещё два часа. Они сидели за столом у самовара и разговаривали о полковых новостях. Только Надежда сильно нервничала. Почему-то ей казалось, что жена станционного смотрителя, которая подавала им чай, варенье и пироги с творогом, прислушивается к их беседе и не сводит с неё пристального взгляда.
Они выехали в полдень. Майор сам правил парой вороных, запряжённых в лёгкую кибитку. Надежда, взяв свой саквояж, села на скамью под пологом, укрыла ноги меховой полостью. Майор щёлкнул кнутом, и лошади пошли рысью. За деревней Станкович пустил их в галоп. Ехать было довольно далеко — более двадцати пяти вёрст, на хутор, принадлежавший его двоюродному брату и расположенный на реке Ясельде, в глубине белорусских лесов.
Уже смеркалось. Майор повернул на просёлок, уводящий в чащобу, затем перевёл лошадей в шаг и вскоре остановил их. Они находились на узкой дороге одни. Станкович, намотав вожжи на крюк за облучком, встал с места:
— Как ты, царица моя?
— Хорошо. — Спрятав лицо в меховой воротник зимней шинели, она смотрела на него вопросительно.
— Я приготовил для тебя кое-что. Это — женская одежда. Наверное, тебе лучше переодеться здесь, чтобы мы приехали на хутор... — он медлил, не зная, как она отнесётся к его предложению, — чтобы мы приехали женихом и невестой, а не друзьями-однополчанами. Там есть прислуга, эконом, за четыре версты по соседству — старый друг моего кузена...
Она молчала, и Станкович открыл сундук-корзину из ивовых прутьев, стоявшую за облучком в кибитке. Там, прикрытые холстом, лежали шаль, коричневое пальто, две юбки, кофточка, короткая куртка-спенсер, чепец с лентами, ботинки на высокой шнуровке.
— Чьи это вещи? — спросила Надежда.
— Моей покойной жены.
— Ты думаешь, они мне подойдут?
— Уверен. Я люблю женщин только одной комплекции... — Он решил пошутить.
Надежда поднялась на ноги, сняла свою чёрную треугольную шляпу и положила её на облучок. Потом медленно спустила с плеч шинель, которая мягкой грудой упала к её ногам. Теперь она расстёгивала серебряные пуговицы на уланской куртке, и Станкович не сводил со своей возлюбленной восхищенного взгляда. Увидев наконец её тёмно-синюю жилетку-кирасу, он резко сдёрнул сие причудливое изделие с Надежды, скомкал его и бросил в сундук-корзину:
— Ненавижу это! Она уродует тебя. Ты в ней — совершеннейший мальчишка. А я хочу видеть женщину... Мою женщину!
В тёплой байковой рубашке она стояла перед ним и развязывала на шее чёрный галстук-платок. Не удержавшись, майор схватил Надежду в объятия и стал целовать. Жёсткие его ладони легли ей на плечи, скользнули по груди.
— Потерпи, Михаил! Ну хоть чуть-чуть потерпи... — просила она.
— Царица моя! Как же я соскучился по тебе! Думал, не доживу, не дождусь, не увижу...
Белая изразцовая печь ещё пылала жаром. В тесной, но уютной спаленке горел ночник. Похрустывали туго накрахмаленные простыни, а огромная мягкая перина под ними казалась сугробом, наметённым щедрой на снега январской метелью. Спать бы да спать после долгой дороги, после хорошо истопленной баньки, после весёлого ужина, после их уединения здесь, которое уже никто не смел нарушить, после продолжительной близости, так утомившей их обоих. Но не спалось. Надежда за годы одиночества разучилась спать вдвоём, отвыкла быть в постели вместе с мужчиной.
Как ни укладывалась она под бок своего доблестного гусара, как ни поправляла подушку, сон всё равно не шёл. Опустив босые ноги на пол, она подошла к иконе, перекрестилась, долго смотрела на строгий лик Господа Иисуса Христа, Сына Божия, еле освещённый лампадой. Начало покаянного псалма пророка Давида, царя иудейского и великого грешника, вспомнилось ей. Встав на колени перед иконой, Надежда зашептала:
— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое пред Твоими очами сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоём...
Было им дано судьбой три счастливых дня. Не разлучаясь ни на минуту, провели они это время и многое в своей будущей жизни обсудили, наметили, разложили по полочкам. Станкович почти уговорил Надежду оставить военную службу. Но главным событием этого, 1812 года должна была стать их совместная поездка в Санкт-Петербург, к Ванечке. Взять одномесячный отпуск они хотели в ноябре, затем встретиться в Пинске, на полпути от Слонима, где теперь стоял Мариупольский гусарский полк, до Домбровице, где находились литовские уланы, и дальше ехать вместе.
Нисколько не боялась Надежда знакомить сына со своим возлюбленным. Знала, что Ваня давно забыл родного отца. Характер же у него складывался непростой, и хорошо было бы мальчику теперь попасть под сильное мужское влияние. Что Михаил Станкович таковым влиянием обладает, она не сомневалась.
Отдавшись своим размышлениям и мечтам, мчалась Надежда на тройке в Домбровице, в штаб полка. Иногда ей чудилось, будто его руки всё ещё обнимают её за плечи, а на губах горят жаркие его поцелуи. Она хотела стряхнуть с себя это наваждение, но оно не покидало её. Тогда Надежда остановила ямщика, ушла с дороги в лес и, раздевшись до пояса, долго обтиралась влажным мартовским снегом. Там же она сняла с пальца и положила во внутренний карман мундира на груди серебряный перстень с алмазами, вручённый Станковичем нынче в дополнение к серебряным серёжкам. Он сказал, что это — второй его свадебный подарок, но есть и третий, и будет он вручён в день их венчания. Для Дуровой-Черновой, будущей майорши Станкович, перстень был очень хорош. Но корнету Александрову не подходил по своему вычурному, абсолютно дамскому декору...
Надежда доложила о своём возвращении полковому командиру и сразу поехала в город Стрельск, куда в начале 1812 года был перебазирован штаб эскадрона полковника Скорульского.
Она отпустила ямщика у ворот помещичьего дома. Здесь квартировал Подъямпольский, в сентябре 1811 года получивший вне очереди чин ротмистра в награду за быстрое превращение прежде запущенного эскадрона в самое дисциплинированное подразделение Литовского полка. У коновязей во дворе Надежда увидела рыжих лошадей. К ротмистру съехались все находящиеся сейчас в строю офицеры: оба брата Торнезио, Цезарь и Семён, а также Пётр Чернявский. Поодаль стояла чья-то кобыла, судя по её гнедой масти — из лейб-эскадрона и под офицерским вальтрапом. Надежда подумала, что сейчас узнает не только эскадронные, но и полковые новости.
У металлической скобки она старательно очистила от липкой весенней грязи подошвы сапог и поднялась на крыльцо. Комнаты ротмистра были слева по коридору. Дверь в зал оказалась плотно закрытой, и оттуда доносились громкие голоса. Надежда уже взялась за ручку, как вдруг услышала свою фамилию. Услышанное заставило её прижаться ухом к двери, ловя каждое произнесённое в комнате слово.
— ...да нет же, это — она! Я разговаривал с этим господином в Киеве. Его фамилия — Плахута, он — комиссионер, был в штабе графа Буксгевдена, — объяснял знакомый, но сейчас забытый ею голос в раздражении. — Все, совершенно все совпадает. Лицом смугла, глаза карие, волосы русые, по фигуре — юноша семнадцати лет. Чем вам не портрет Александрова?