В сражении у Шевардина литовские уланы потеряли убитыми более двадцати нижних чинов и тридцати строевых лошадей. Ранены были, кроме Надежды, два унтер-офицера и семнадцать рядовых, восемнадцать лошадей. Ещё шесть человек и шесть лошадей пропали без вести[79]. Вечером полк перешёл от Шевардинского редута на главные позиции русской армии, уже приготовившейся к Бородинской баталии.
Полкам 4-го кавкорпуса графа Сиверса было отведено место на левом фланге, в глубине и как бы между Центральной батареей и деревней Семёновское. Литовские уланы находились ближе к батарее, ахтырские гусары — ближе к деревне. Перед ними в первой линии стояли полки 7-го пехотного корпуса. Огня на бивуаках не разводили. Офицеры эскадрона полковника Скорульского разместились в шалаше, наскоро сделанном из веток. Правда, в нём было много сена, и спать на голой земле им не пришлось.
Надежда, сойдя с лошади, доковыляла до шалаша, опираясь на свою саблю. Серые походные рейтузы на левой ноге над коленом были у неё разорваны. Там запеклась кровь. Нога болела нестерпимо. Рухнув на кипу сена, она стала расстёгивать боковые пуговицы на рейтузах, чтобы осмотреть свою рану, и с трудом отодрала ткань, прилипшую вместе с кровью к коленке.
Здесь, видимо, задела её картечная пуля, пройдя по касательной и оставив на коже глубокий и рваный след. Нога же вся, от ступни до бедра, почернела и распухла.
В шалаш забрался Подъямпольский. Он, как бывалый воин, сразу понял, в чём тут дело:
— Александр, это — контузия, да ещё и какая! Тебе надо тотчас в лазарет.
— Но ведь я могу ездить верхом, Пётр Сидорович, — возразила ему Надежда. — Мне больно только наступать на эту ногу.
— Говорю тебе, ступай в лазарет.
— Не поеду!
— Почему?
Она молча опустила голову. Эскадронный командир сел рядом с Надеждой на сено и заглянул ей в лицо. В наступающих сумерках она увидела, как блестят его глаза, полные сочувствия. Впервые за все годы их знакомства ротмистр взял её за руку и сжал ладонь.
— Пойми, я не хочу, чтобы тебя убили, — сказал он.
— Смерти я не боюсь.
— Ты думаешь, что сможешь геройствовать здесь, как под стенами Смоленска? Ошибаешься, мой друг. Тут будет просто мясорубка... — Подъямпольский замолчал на минуту. — Да, мясорубка, и больше ничего. Не сабли, любимые тобой, станут здесь благородно звенеть, а картечь и пули — визжать. Твоя ли это судьба — погибнуть от картечи? Тебе должно умирать тихо и спокойно, на постели, в кругу детей своих и внуков...
— Моя судьба — быть теперь на поле Бородинском, ротмистр! — Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Ты так решил?
— Да. Людская молва никогда ко мне не будет благосклонной, я знаю. По мнению невежд, кои вечно преобладают в обществе, поступок мой — и дик и странен. Но может быть, ужасная сия кампания и схватка здесь, что будет выше сил человеческих, даст мне шанс для объяснения с ними. Хоть один шанс...
Ночь у Бородина с 25-го на 26 августа 1812 года была очень холодной и ветреной. Шалаш, где спали офицеры эскадрона полковника Скорульского, продувало насквозь. Сначала Надежда, выпив с друзьями рома, согрелась и уснула. Но среди ночи опять заломило у неё ногу, холод легко пробрался под летнюю шинель, и до рассвета она уже не смыкала глаз. Подъямпольский, Чернявский и Семён Торнезио крепко спали, завернувшись в свои тёплые шинели на меху. Надежда им завидовала и вздыхала. Она передала с денщиком ротмистра, вчера побывавшим в лагере, чтоб Зануденко доставил ей сюда зимнюю шинель и перчатки, но разве этот олух заботился когда-нибудь по-настоящему о своём офицере...
На исходе шестого часа утра 26 августа французские батареи открыли канонаду по Багратионовым флешам, что располагались левее деревни Семёновское. Около семи часов утра две вражеские дивизии двинулись в атаку на флеши, везя с собой тридцать пушек. После упорного боя флешь была захвачена ими, но потом вновь освобождена штыковой атакой гренадер графа Воронцова и пехотинцев из 27-й дивизии. Для преследования противника генерал-майор Сиверс отрядил ахтырских гусар и новороссийских драгун.
Литовские уланы вступили в бой чуть позже, в девять часов утра, когда французские солдаты снова захватили одну флешь, а русские гренадеры, защищавшие её, были почти все перебиты. Обскакав Семёновское справа, литовцы, ахтырцы и новороссийцы примчались к укреплениям, носившим имя Багратиона, встретились тут с лёгкой кавалерией генералов Бермана и Брюйера и скоро оттеснили её прочь.
Но это было лишь начало. До одиннадцати часов утра уланы ещё не раз являлись на флеши. Вместе с ними были пять конных орудий, огонь которых сильно способствовал отражению неприятеля. Надежда видела здесь то зелёные мундиры вюртембергских конноегерей Мюрата[80], то тёмно-синие куртки с белыми воротниками солдат польского 6-го Уланского полка, то блестящие латы кирасир из корпуса генерала Нансути[81].
Подъямпольский оказался не совсем прав. Сабли тут иногда звенели. Но постепенно их тонкий голос стал заглушать рёв орудий и треск ружейных залпов. Ядра, гранаты и картечь падали в шеренги сверху и валили всадников. Так было убито 26 человек в их полку и ранено 37. Ружейные пули по большей части попадали в строевых лошадей, которых погибло 78 голов. Ещё 24 человека и столько же лошадей пропали без вести при передвижениях от деревни к флешам и обратно. Из сражения Литовский полк вышел, имея в строю 378 человек и 339 лошадей[82].
Давно горело Семёновское. В нём рушились и оседали в огонь избы. По полю перед деревней носились табуны лошадей без всадников. У разрушенных укреплений имени Багратиона лежали горы бездыханных тел. От чёрного порохового дыма и чада пожаров над полем битвы поднялось плотное тёмное облако и закрыло солнце.
Полки 4-го кавкорпуса графа Сиверса стояли за оврагом у деревни Семёновское. Артиллерийская канонада продолжалась. Французы стреляли теперь по ним раскалёнными ядрами — брандкугелями, которые прочерчивали на тёмном небе алые дорожки. Как это ни странно, но Надежда была жива. Она видела живыми Подъямпольского, Чернявского, Семёна Торнезио, людей из своего взвода.
Вместе с ощущением продолжающейся жизни к ней вернулась и боль. Кость в голени точно пилили пилой, мышцы ныли. Усилием воли она заставляла себя не думать об этом и стояла на своём Зеланте, как и положено командиру, перед фронтом своего подразделения. Подъямпольский увидел её.
— Что с тобой, Александр? На тебе лица нет... Ступай сейчас же к лекарю!
— Слушаюсь, господин ротмистр! — Она попыталась освободить из стремени контуженую ногу, и это движение вызвало гримасу боли на её лице.
— Вот оно, твоё глупое упрямство! — крикнул, рассердившись, Подъямпольский. — Зачем я только послушал тебя... Теперь ты туда не доедешь. Ты упадёшь с лошади!.. Возьми себе сопровождающего из взвода и убирайся отсюда. Немедленно!
Везти командира в лазарет вызвался правофланговый Мелех. Но далеко они не уехали. Во-первых, уже смеркалось, а дороги Надежда не знала. Во-вторых, боль в ноге стала такой невыносимой, что ей пришлось сойти с лошади и некоторое время полежать на земле. По её просьбе Мелех нашёл у неё в чемодане, притороченном за задней лукой, маленькую флягу с ромом. По-братски они разделили этот напиток и заели его ржаным сухарём, который был у солдата. От рома сил как будто прибавилось и боль отступила.
Они добрались до деревни Князьково в сумерках, обошли её всю, просясь на ночлег, но их не пускали даже на порог. Дома были заполнены ранеными, и уланскому поручику места там не находилось. Оставалась одна изба — довольно большая, стоявшая почти у околицы. Не сразу решилась Надежда туда зайти.
Мелех успокаивал поручика Александрова. Он предлагал ночевать в поле, под лошадьми, привязав их к пикетным приколам, постелив на землю вальтрапы. Но у солдата был мундир из толстого отечественного невальцованного сукна и тёплая шинель, а у Надежды, по обычному её щегольству, — форменная куртка из английской ткани тончайшей выделки на подкладке из тафты да летняя шинель. Ночь делалась все холоднее, накрапывал дождь. У Надежды начинался сильный жар, боль в ноге изводила, не давала сосредоточиться. Однако мысль о том, что если она хочет остаться в живых, то ночевать в поле ей не нужно, уже всплыла из обрывочных видений в её мозгу и помогла собрать волю в кулак.
Надежда доковыляла до избы, рванула на себя дверь, оттолкнула человека, пытавшегося в сенях преградить ей дорогу, и остановилась лишь в горнице.
— Сюда нельзя! — Кто-то схватил её за плечо сзади. — Здесь ночуют только раненые штаб-офицеры! Уходите!
— А я — контуженый обер-офицер! — крикнула Надежда. — Мне тоже надо где-то провести ночь...
— Кто вы такой? — В глубине комнаты раздался голос, который она узнала бы из тысячи других голосов.
— Поручик Литовского уланского полка Александров, — ответила она спокойнее, пристально вглядываясь в темноту.
— Заходите. Здесь около печи найдётся место...
Спотыкаясь о лежащих на полулюдей, задевая коленями за лавки, где тоже были раненые, она стала пробираться к печи, белевшей в дальнем углу комнаты. Здесь Станкович схватил её за руки и усадил на скамью рядом с собой. Несколько минут они сидели прижавшись друг к другу и не могли вымолвить ни слова.
Затем он повернул к ней свою голову, плотно, почти до бровей, забинтованную белой повязкой, окровавленной на затылке, и спросил так, будто они виделись вчера:
— Где это вас контузило, Александров?
— В бою при Шевардине.
— А я ранен сегодня после двух часов дня за Центральной батареей. Схватились мы с французскими кирасирами. Едва они меня не зарубили, басурманы...
В эту минуту Надежде захотелось изо всех сил прижать к своей груди его буйную лихую головушку, потом осыпать его лицо поцелуями и зарыдать в голос от радости, что они увидались, от страха, что он ранен, от горя, что их новая разлука неизбежна. Но ничего этого здесь делать было нельзя. Ни вздоха, ни всхлипа не могла она себе позволить. Только слёзы покатились у неё по щекам, и он стал их вытирать своей горячей ладонью.