Подполковник Станкович явился ей как бы во сне. Она услышала звук открываемой двери, потом в комнате раздались чьи-то голоса, и человек в гусарском вицмундире с золотыми штаб-офицерскими эполетами дотронулся до её плеча:
— Поручик Александров, где ваше предписание?
— Здесь, ваше высокоблагородие! — Она вскочила на ноги и сунула руку во внутренний карман куртки за документами.
— Почему вы опоздали? — строго спросил её Станкович.
— Лошадь расковалась! — брякнула она первое, что пришло ей в голову, глядя на него во все глаза и не веря своему видению.
— Хорошо. — Он повернулся к сопровождавшему его пехотному обер-офицеру. — Отметьте, прапорщик, это в сегодняшнем рапорте.
— Слушаюсь, господин подполковник!
— Продолжаем обход. — Станкович взял её бумаги и пошёл к двери. — А вам, поручик, придётся зайти ко мне через час. Мой номер — одиннадцатый, на втором этаже по коридору направо...
Он хотел отметить их встречу в лучшем ресторане. Надежда села в нанятый экипаж и поехала вместе с ним на Маршалковскую. По дороге, пользуясь темнотой ноябрьского вечера, они впервые поцеловались.
Её возлюбленный был таким же, как прежде, и... не таким. Он похудел, постарел. Виски у него серебрились сединой, на лбу темнел большой шрам, рассекая бровь на две части. Он много и оживлённо говорил, но иногда внезапно останавливался, взор его уходил в сторону и делался почти бессознательным. Надежда слушала весёлый рассказ Станковича о том, как ему удалось устроить её вызов в Варшаву, и в темноте сжимала его руку. Ей надо было снова привыкать к нему, большому, сильному, сидящему рядом.
В ресторане он упросил её выпить два бокала шампанского, и это было причиною того, что конец вечера Надежда помнила как-то неотчётливо. Хотя тревожиться не стоило. Мелеха она, щедро снабдив деньгами, ещё раньше отпустила на два дня гулять по Варшаве, а об их собственном ночлеге подумал подполковник Станкович. Из ресторана они приехали в какой-то дом на набережной Вислы, где не было ни души.
На руках он отнёс её в спальню. Но его горячие и настойчивые ласки не находили прежнего отклика. Закрыв глаза, Надежда неподвижно лежала на подушке. Впрочем, она была готова уступить его желанию, пусть это будет даже и через силу. Тем не менее гусар остановился:
— Что с тобой, царица моя? Ты сегодня не хочешь?..
— Не знаю, милый. — Она открыла глаза и едва коснулась пальцами его щеки. — Ужасная погода в Чеханове. Эти два негодяя удрали ровно в полночь, караул проспал... Дорогою мы с Мелехом сделали две остановки, но есть совсем не хотелось... А дежурный в штабе заморочил мне голову. Кто он такой, чтоб делать замечания фрунтовому офицеру...
Слушая эту бессвязную речь, подполковник устыдился. Он был в Варшаве уже полторы недели и пользовался всеми удобствами благоустроенной столичной жизни. Надежда явилась на встречу с ним после дежурства, проведя в седле без малого десять часов. Его удачная выдумка доставила ей слишком много хлопот и волнений.
— Тебе надо отдохнуть. — Он снова опустил батистовую рубашку ей на бёдра, закрыл распахнутый на груди ворот.
— Завтра, — пробормотала она. — Вот увидишь, завтра...
Потом свернулась калачиком и, уткнувшись носом в край подушки, заснула. Станкович накрыл её одеялом, осторожно поцеловал завитки волос на затылке. Он ушёл спать на диван в гостиную, чтобы ничем не мешать отдыху своей царицы.
Утром она проснулась рано и с недоумением озиралась в чужой спальне, пока не вспомнила все детали вчерашних событий. Признательность к возлюбленному за его поступок наполнила её сердце. Надежда встала, надела шёлковый шлафрок, приготовленный для неё, и вышла в коридор.
Подполковник хозяйничал на кухне. Он разжёг огонь в печи, накрыл на стол, сварил отличный кофе. Они завтракали не спеша, совсем по-домашнему. Отодвинув чашки, Станкович положил перед ней лист бумаги и перо, поставил чернильницу.
— Пиши, — сказал он и начал диктовать: — Всепресветлейший державнейший великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший. Просит Литовского уланского полка поручик Александр Андреев сын Александров, а о чём, тому следуют пункты. Первое. За болезнью и ранами, полученными в прошлую кампанию с французами, ныне мне служить не мочно...
— Это — моё прошение об отставке? — Она задержала руку над листом.
— Да, царица моя. Война окончена. Думаю, тебе пора оставить меч.
— Писать прямо сейчас?
— Конечно. Ты уедешь в полк, а я пошлю пакет в Санкт-Петербург из Варшавы. Так будет быстрее.
Она написала несколько слов, затем остановилась и посмотрела на Станковича долгим взглядом.
— Зачем спешить с этим, Михаил? — Надежда поднялась с места и начала развязывать пояс на шлафроке. Узел был тугой, её пальцы скользили по шёлковому шнуру.
Когда подполковник увидел, что под шлафроком у неё ничего нет, то вскочил, резко отодвинув чернильницу. Маленькая походная бутылочка опрокинулась, и чёрные чернила залили лист гербовой бумаги, где рукой Надежды уже было написано: «Всепресветлейший державнейший великий государь император Алекс...»
Стоя на коленях, гусар прижимал её к себе, и Надежда чувствовала, как под шлафроком его горячие ладони скользят у неё по ложбинке на спине, по ягодицам, по бёдрам.
— Правда, что ты всё время помнила обо мне? — шептал Станкович.
— Да! — Она запустила пальцы в его густые волосы.
— Ты ждала меня?
— Да!
— Не думала ни о ком? Только обо мне?
— Конечно! — Она наклонилась к нему. — Ты же знаешь, что государь запретил мне думать о мужчинах.
— Больше не отпущу! — На глазах у Станковича блеснули слёзы, и он спрятал лицо у неё на груди.
От его прикосновений и поцелуев в сердце Надежды как будто занимался пожар и тепло растекалось по телу. Голова у неё кружилась, груди отяжелели, соски выступали под тканью шлафрока. Ей всё труднее было сдерживать стоны. Она соскучилась по нему, она желала его, своего единственного, выбранного раз и на всю жизнь, но стыдилась этой страсти. Ей всегда казалось, что начинать должен мужчина.
А он был прежним: пылким, азартным, как юноша. Он совсем замучил её. Отодвигаясь на край постели, она бормотала: «Нет, нет, нет» — но вскоре поворачивалась к нему, снова ловила его горящий взгляд и спрашивала: «Ты любишь меня?»
Они опомнились, когда в окно уже заглядывало полуденное солнце. Одевшись, поехали обедать в ресторан на Маршалковской, потом долго гуляли по красавице Варшаве, вечером были в театре. Вернулись в своё обиталище за полночь, поставили самовар, напились чаю и опять закрылись в спальне.
Наступило утро.
Теперь её возлюбленный лежал на широком ложе, смежив веки. Может быть, он дремал, может быть, думал о чём-то. Надежда склонилась над ним и рукою провела по кудрявым чёрным полосам, коснулась шрама на лбу. Бедный, бедный мариупольский гусар! Как удержался он в седле после такого страшного удара, как уцелел в той зверской сече, что была за Центральной батареей в середине дня 26 августа? Она хотела поцеловать его, но повернулась неловко, и Станкович, вздрогнув, открыл глаза.
— Кто здесь?! — крикнул он. — Где мой пистолет?.. Прочь от двери! Я стреляю...
Он смотрел на Надежду и не видел её. Его взгляд был пустым и бессмысленным. Подполковник выхватил из-под подушки пистолет, который они по своей военной привычке положили туда на всякий случай вечером, и направил дуло на неё:
— Ты кто?
Она молчала, боясь пошевелиться.
— Ты кто? — требовательно повторил он.
— Поручик Александров.
— Врёшь!
Тут Надежда бросилась Станковичу на грудь, прижала его своим телом к подушке, вырвала из рук лёгкий трофейный «Аn-ХIII».
— Михаил, очнись! Что с тобой? Очнись же, милый!.. Ты слышишь меня? — Она хлопала его по щекам.
Станкович застонал, прикрыл глаза ладонью:
— О, Бог мой, какая боль...
— Где боль, Михаил, где?
— В затылке. И там, выше... — Он взял её руку и прижал к своей голове сзади. Она нащупала ещё один рубец, небольшой, но глубокий.
— Это тоже у Бородина?
— Да. Они же наскакали на меня вдвоём. Ударов было два. Один спереди, но спас козырёк кивера. А второй — сзади и как-то сбоку. Артемида поднялась на дыбы, она помешала им...
Надежда встала, налила в бокал вина, подала ему. Он выпил залпом, опустил голову на грудь. Потом в тревоге посмотрел на неё:
— А что сейчас было? Ничего не помню.
— Тебе надо в отставку.
— Нет. Хочу дослужиться до полковника. У меня теперь есть «Георгий» четвёртой степени, полк мне должны дать. Разве ты не хочешь стать матушкой полковницей?
— Поручиком быть тоже хорошо...
Она была бы счастлива взять у жизни и то и другое. С утра быть на службе и в мундире, вечером, дома, сняв мундир, превратиться в ласковую жену и добрую мать своих детей. Однако её великодушный покровитель Александр Благословенный полагал такую метаморфозу совершенно невозможной. Подполковник Станкович, готовый ради неё на всякие безумства, тоже не верил, что женщина способна сочетать в себе столь разные качества. Нет, они совсем не понимали её. Но почему так настойчиво, так сурово требовали тогда, чтоб она сделала выбор в пользу чего-то одного...
Когда Надежда через два дня покидала Варшаву, она всё же обещала Станковичу написать прошение об отставке в следующем, 1815 году. Но ничего из этого не вышло. В феврале 1815 года Наполеон бежал с острова Эльба во Францию, был радостно встречен народом и войсками, вступил в Париж.
В России опять заговорили о войне, полки приготовились к новому походу в Европу. Литовские уланы, квартировавшие в Полоцке, получили приказ идти к Ковно. Они пробыли там более месяца, ожидая со дня надень распоряжения перейти границу. Но в июле пришло известие о разгроме французской армии при Ватерлоо, и уланы остались в России. Они совершили обычный летний переход в Вильно, оттуда — в Великие Луки, где и расположились на зимние квартиры.