— Для «них»? — переспросил Василий, не понимая. — Кто это «они»?
— Ну, Пушкин. Его знакомые книгоиздатели и книготорговцы. Читатели в России, наконец.
— Потому вы и произвели батюшку в гусары?
— Да. Так будет интересное, я думаю. Гусаров знают все, а легкоконных полков, где он служил, теперь в армии нету. Представь себе: гусарский офицер, его юная возлюбленная, лихая тройка, скачка ночью, венчание в сельской церкви... Напоминает пушкинскую «Метель», но только с реальным лицом, существование которого я удостоверяю. Романтично и похоже на правду...
— Очень, — задумчиво подтвердил Василий.
— Вот это — самое главное, друг мой. — Надежда посмотрела на него поверх своей рукописи. — В конце концов, это — моя жизнь. Я имею полное право писать о ней то, что захочу...
Больше Василий ни о чём не спрашивал. Надежда прочитала ему эпизод о своём рождении на свет, о том, как матушка Анастасия Ивановна сначала отказалась кормить грудью ребёнка, а потом и вовсе выбросила его из кареты, о фланговом гусаре по фамилии Астахов, который стал нянькой для полугодовалой девочки и повсюду возил её с собой в седле, о любви малышки к лошадям, к оружию и военным упражнениям. Когда Надежда кончила чтение, брат подал ей набитую табаком трубку, и они некоторое время молча курили. Она ждала его отзыва не без волнения.
— Одно мне кажется здесь совершенно ненатуральным. — Василий выпустил дым изо рта. — Ваш благополучный перелёт через окно кареты на землю в возрасте четырёх месяцев, да ещё по воле нашей матушки. Выходит, она — просто изверг...
— Хорошо. — Надежда кивнула. — Тогда придумай что-нибудь другое на эту же тему.
— Зачем?
— А затем, что надо как-то объяснить сотням читателей моё пристрастие к кавалерийской службе. Они же этого не понимают: женщина — и вдруг мечтает о мундире, о подвигах, хочет командовать в строю и подчиняться... Пусть будет такая невероятная история. Чем глупее, тем лучше!
Василий расхохотался:
— Пожалуй, вы меня убедили, любезная Надежда Андреевна. Глупее не придумаешь. И страшно к тому же. Младенец истекает кровью, но остаётся жив. Его отец дрожит как осиновый лист и отдаёт дитя на воспитание солдату. Мать-фурия рожает себе в утешение второго ребёнка. Красота!..
С «Детскими летами» Надежда покончила быстро. Через день она прочитала брату финальную сцену из этой части, где ночью на Алкиде покидает родной дом, чтобы присоединиться к полку донских казаков. Василий все одобрил, но не удержался от нового вопроса:
— А как же ваш супруг Василий Степанович?
— Его не будет.
— И сына, следовательно, — тоже?
— Да, — твёрдо сказала она.
Василий в изумлении смотрел на старшую сестру и не мог понять, почему она не хочет писать об этом. Разве нет тут занимательного сюжета: брак по пылкой любви, измена мужа, возвращение в дом отца, вечная привязанность к сыну...
— Пойми, это — совсем другая история, — стала объяснять Надежда, как бы оправдываясь. — Она слишком проста и банальна. Кроме того, я уже написала «Игру Судьбы, или Противозаконную любовь». Теперь мой рассказ — о необычайном. Как говорит Пушкин, публике нужна загадочность, тайна...
Следующую часть своего повествования она назвала «Записки» и начала её с той сцены, как вошла к майору Степану Фёдоровичу Балабину 2-му на квартиру, где он и его офицеры расположились позавтракать. Не всё было гладко в этих воспоминаниях. Урядник Дьяконов маячил там тёмной тенью. Потому ей не захотелось давать никаких точных деталей. Майора она назвала полковником, фамилию его и вовсе утаила, указав лишь место жительства — станица Раздорская — и полк, которым он потом командовал: Атаманский. Зато уснастила своё описание жизни на Дону эпизодом, как одна казачка, разгадав её тайну, обратилась к ней со словами «барышня». Что ж, она оставалась барыней для Дьяконова, который зачем-то пришёл прощаться с ней.
Добрые чувства водили её пером, когда Надежда писала о Польском конном полке, и особенно — о ротмистре Казимирском. Но многое, увы, оказалось забыто. Всё же с той поры минуло почти тридцать лет. Никаких записей она, будучи нижним чином, естественно, не вела. Долго вспоминала Надежда дату своего первого сражения при Гутштадте: конец мая 1807 года, но какое число? Проверить это тоже было негде, так как книг о Прусском походе в её библиотеке не имелось. Написала наобум — 22 мая[106].
Затем настал черёд поручика Нейдгардта, адъютанта графа Буксгевдена. Язвительно и зло обрисовала она его действия и всю фигуру этого человека, жестоко обижавшего унтер-офицера Соколова. Однако Василий вмешался в дело весьма решительно:
— Уж не Александром ли Ивановичем звали вашего обидчика?
— Именно так.
— Ну поздравляю! Вы знаете, кто теперь этот Нейдгардт?
— Понятия не имею.
— Спросили бы у меня. Я слышал о нём от офицеров на Кавказе. Он — генерал и начальник штаба Гвардейского корпуса. А при подавлении мятежа на Сенатской площади четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года так отличился, что пожалован в генерал-адъютанты и стал любимцем государя[107].
— Ох и пройдоха! — сказала Надежда, потому что её отношение к Нейдгардту после этого ничуть не изменилось.
— Перепишите эпизод, — посоветовал ей Василий.
— Вот ещё! Хвалить его, что ли, надо...
— Зачем хвалить? Придумайте что-нибудь. Мало ли всего вы сочинили.
— Не вижу смысла! — Надежда рассердилась. — Царский фаворит в том не нуждается. Грешить против правды здесь я не желаю...
Спорили они довольно долго, пока Василий не произнёс слово «цензура». Она была в России, есть и будет, и в этом надо отдавать себе отчёт. Надежда призадумалась. Несколько сцен с поручиком Нейдгардтом из рукописи она вычеркнула, оставив, однако, фразу о том, что в Витебске, после своего доклада о ней Буксгевдену, адъютант «стал другим человеком: разговаривает со мною дружески...».
Очень трудно далась ей глава «Первый приезд мой в столицу». Молодой, прекрасный собою венценосный её покровитель Александр Павлович вставал перед ней, как живой. Она вновь слышала его голос, видела его глаза. Надежда быстро описывала своё видение, а потом безжалостно вычёркивала слова, потому что они выдавали её с головой. Всё знал о ней государь, все понимал и обо всём подумал, но договор их оставался в силе, и следовало рассказать об этом тонко и хитро. Тайна должна жить, иначе читателям станет скучно на середине книги и они выбросят её за ненадобностью...
К концу июня Надежда довела своё повествование до 1812 года. Положив рукопись в самый большой ящик секретера, она несколько дней не прикасалась к ней, затем достала и перелистала вновь. Все написанное показалось ей вялым, многословным, не имеющим никакого интереса для посторонних. Сомнения в ценности своего труда снова охватили её. Но теперь у Надежды был верховный судья и, можно сказать, помощник. Она села писать письмо Пушкину:
«Не извиняюсь за простоту адреса, милостивый государь Александр Сергеевич! Титулы кажутся мне смешны в сравнении с славным именем Вашим.
Чтоб не занять напрасно ни времени, ни внимания Вашего, спешу сказать, что заставило меня писать к Вам: у меня есть несколько листов моих записок; я желал бы продать их, и предпочтительно Вам. Купите, Александр Сергеевич! Прекрасное перо Ваше может сделать из них что-нибудь весьма занимательное для наших соотечественников, тем более что происшествие, давшее повод писать их, было некогда предметом любопытства и удивления. Цену назначьте сами; я в этом деле ничего не разумею и считаю за лучшее ввериться Вам самим, Вашей честности и опытности.
Много ещё хотел бы я сказать о моих записках, но думаю, что Вам некогда читать длинных писем. Итак, предупреждаю Вас только, что записки были писаны не для печати и что я, вверясь уму Вашему, отдаю Вам их, как они есть, без перемен и поправок.
Преданный слуга Ваш Александров.
Вятской губернии, Елабуга.
5 августа 1835 года»[108]
Зная особенности российской почты и думая об огромных расстояниях как географических: от Невы до Камы, так и общественных: от камер-юнкера двора его императорского величества Пушкина до отставного армейской кавалерии штабс-ротмистра Александрова. — Надежда послала письмо отдельно от рукописи. Письмо Пушкин получил, а рукопись — нет. Она пропала, затерялась в просторах Российской империи.
5. СТАНЕТ ЛИ КАВАЛЕРИСТ... «ДЕВИЦЕЮ»?
И наконец, всё-таки он же называет
титул моей книги водевильным! В этом
последнем я не только от души согласна
с ним, но ещё и обязана сказать, что в
этом некого винить, кроме самой меня.
Хотя титул этот придуман не мною...
Однако потеря не остановила Надежду. Черновики у неё сохранились, и она продолжала писать свои воспоминания, повинуясь неведомому зову. Она возвращалась к сценам из первой части книги и что-то переделывала там, набрасывала новые фрагменты: «1813 год», «Поход обратно в Россию», «Литературные затеи», «Домбровице». Она послала Пушкину два письма, извещая поэта о пропаже рукописи, получила от него ответ лишь в феврале 1836 года, но не особенно волновалась по этому поводу. Её не покидало ощущение, знакомое по приключениям прежних лет, что Провидение Божье благоприятствует ей и исход сего дела предопределён.
Ещё раз Надежда отправила пакет в Петербург, но не из Елабуги, а через брата, поехавшего в командировку в Вятку. В пакете было новое письмо и новая рукопись — «Записки 12-го года». Над этой вещью она работала очень тщательно. Её старые дневники, полные поспешных и не всегда разборчивых заметок, помогли Надежде вернуться в атмосферу тех незабываемых дней. Слова приходили сами. Ей оставалось только выверять их смысл, подбирать одно к другому и писать, писать, писать...