— Есть выход, товарищ летчик, — говорит он обрадованно. — Мы пойдем по вашему следу.
Обернувшись к дороге, лейтенант называет несколько фамилий. Двое бойцов подходят ко мне и берут меня за руки, чтобы вынести на безопасное место. От боли я вскрикиваю.
— Должно быть, левая сломана, — говорю через силу.
Они берут меня более осторожно и выволакивают на дорогу. Другая группа бойцов вместе с лейтенантом пошла к лесу по тому следу, который оставил я на заснеженном поле.
Меня на носилках доставили в деревню. Вскоре принесли Султанова и еще какого-то человека в летной форме. Лицо у него было сильно разбито. Он тихо стонал и не открывал глаз.
Ко мне подошел лейтенант медицинской службы и, присев на краешек топчана, заговорил:
— Ну и попали вы в переделку, друзья. Знаете, что случилось? Вы столкнулись в воздухе с другим самолетом и упали прямо на минное поле. Просто невероятно, что вы уцелели… Правда, не все, — добавил он тихо. Штурман другого самолета вот рядом лежит. А летчик погиб…
Позже я узнал, что мы столкнулись с экипажем из отдельной эскадрильи легких ночных бомбардировщиков. Она находилась на соседнем аэродроме.
Жаль было погибшего летчика. Нелепая смерть. Он кружил над лесом, спасаясь от «мессершмиттов», и вот наскочил на нас.
Нам оказали помощь, а на следующий день отправили в полевой госпиталь. У Султанова оказался скрытый перелом ноги, мне сломало два ребра и указательный палец левой руки. Сильно ушиб я о бензобаки и колени обеих ног.
Вскоре к нам в госпиталь приехали комиссар Коротков и заместитель командира эскадрильи Голованов. Они привезли наши вещевые мешки, шинели, а также подарки, полученные от челябинских рабочих.
В моей посылке оказались две пачки папирос «Пушки», кружок копченой колбасы, бритва «Труд», пара белья, шерстяные носки и голубой шелковый кисет. По кисету было вышито бисером: «Бойцу-молодцу от Зины Н.». Теплом родного дома веяло от этого скромного подарка. Тысячи таких посылок получали фронтовики. Незнакомые люди, рабочие, колхозники, школьники, которые сами в те дни нуждались во всем, старались хоть чем-нибудь порадовать своих бойцов.
Поговорив с нами и пожелав скорого выздоровления, Коротков и Голованов уехали. А дня через три нас перевезли на эвакопункт, в Крестцы. Там всех раненых распределили по вагонам санитарного поезда. Николай Султанов упросил врача, чтобы его и меня поместили вместе.
Наконец наш поезд отправился в путь. К вечеру следующего дня мы прибыли в Бологое. На этой станции находилось еще несколько воинских эшелонов.
Примерно через час после нашего прибытия завыли сирены — воздушная тревога! Загрохотали зенитки. В небо взметнулись лучи прожекторов. Нескольким вражеским самолетам удалось прорваться к станции. Одна из бомб попала в состав с боеприпасами. Раздался сильный взрыв. Несколько вагонов с ранеными перевернулись. Наш, к счастью, уцелел. Налет длился несколько минут. Наконец все кончилось. Наш поезд немедленно покинул Бологое. Шел он без остановок. В вагоне появился старший врач. Я спросил у него, куда нас везут.
Он ответил:
— Сначала в Ярославль, а оттуда на Урал. Раненые у нас тяжелые, потому и увозим их так далеко.
— Нет, дорогой доктор, я туда не поеду! Сойду на первой же остановке.
— Это почему же? — удивился врач.
— А потому! Раз я уже хожу, значит, должен вернуться в строй.
Николай поддержал меня.
— Доктор, — спросил я, — на какой ближайшей остановке мне можно будет сойти?
— В Удомле. Там хороший госпиталь… А сейчас, мил человек, давайте я все-таки вас осмотрю.
Я снял гимнастерку. После осмотра врач постучал пальцами по моей спине и громко сказал:
— Одевайтесь, молодой человек, скоро Удомля.
Заметив, как я морщусь, надевая гимнастерку, он укоризненно покачал головой.
Минут через тридцать поезд остановился.
— Ваша станция, молодой человек. Желаю вам всего хорошего, по-отечески тепло простился со мной врач и крепко пожал руку.
Распрощавшись с Султановым, я сошел с поезда и долго махал ему вслед рукой. Потом не спеша отправился искать госпиталь, который размещался где-то на краю Удомли в здании школы. Мест там не хватало, и поэтому всех ходячих раненых вызвались приютить у себя жители.
Меня определили к тете Шуре. Там уже жил один выздоравливающий лейтенант Георгий Омадзе.
Начались томительные дни лечения. Прошло больше месяца. Я стал чувствовать себя довольно хорошо и однажды сказал врачу: хочу вернуться в полк. Он ответил, что подумает. Наконец 28 апреля меня выписали, но с условием, что я буду продолжать лечение при части. Радостный, возвращался я с врачебной комиссии. Кончилось томительное лежание на госпитальной койке. На дворе вовсю бушевала весна. Хотелось петь, прыгать, кричать.
Третьего мая 1942 года я прибыл в Лычково. Здесь узнал, что наша часть расформирована. На ее базе создана отдельная эскадрилья. А большинство летчиков переведено в 707-й ближнебомбардировочный полк. Куда пойти? Командующий ВВС 1-й ударной армии разрешил мне самому решить этот вопрос.
Вечером за мной прилетели два товарища: из эскадрильи — Николай Евтушенко, из 707-го полка — Виктор Емельянов. Подумав, решил лететь с Виктором.
Встретили меня очень тепло. Командовал полком майор Куликов, комиссаром был Коротков, секретарем партийной организации — политрук Жарков. Все свои. Кроме Емельянова здесь служили летчики Ванюков, Супонин и Сорокин, штурманы Рубан, Скляренко и многие другие друзья. Я попал в звено лейтенанта Кочетова, в первую эскадрилью.
Полковой врач капитан медицинской службы Оскар Ефимович Брудный осмотрел меня и заявил:
— Раньше чем через две недели к полетам не допущу. Отдыхай.
Как я ни доказывал, что здоров, — не помогло.
К этому времени обстановка на Северо-Западном фронте резко изменилась. В тот день, когда мы столкнулись в воздухе, фашисты начали наступление из района южнее Старой Руссы на Рамушево. Они старались прорваться к своей окруженной армии. Ценой огромных потерь им все-таки удалось соединиться. Между 16-й армией и старорусской группировкой противника образовался перешеек шириною не более восьми километров.
Этот участок мы пролетали минуты за три. Но летать над ним, особенно днем, было очень трудно. Он охранялся сотнями зенитных пулеметов и малокалиберных пушек, по ночам небо прощупывалось десятками прожекторов. Реки Ловать и Пола дважды пересекали перешеек. На них были возведены переправы, через которые противник доставлял своим частям вооружение, продовольствие и боеприпасы.
Наше командование решило во что бы то ни стало ликвидировать этот, так называемый «рамушевский коридор». На земле и в воздухе шли ожесточенные бои.
А я в течение нескольких дней не знал, как убить время. По вечерам, проводив друзей на задание, бродил по аэродрому, беседовал с техниками. Одно желание было у меня — летать.
Однажды среди ночи, когда наши летчики в четвертый раз вылетели бомбить перешеек, я не выдержал и пошел на командный пункт.
— Товарищ майор! — обратился я к Куликову. — Прошу разрешить мне летать! Не могу бездельничать!
Командир полка, не поняв моего состояния, резко ответил:
— Сержант Шмелев! Лечитесь, а сейчас не мешайте! Не до вас!
Ответ меня обидел. Не сказав больше ни слова, я вышел.
Через некоторое время самолеты стали возвращаться с задания. Один за другим они садились и подруливали к лесочку, откуда им сигналили карманными фонариками техники. У каждого экипажа был свой условный сигнал. Никто не путался в кромешной темноте, рулил на «свой» огонек, к «своему хозяину».
Сразу же начиналась подготовка самолетов к очередному вылету. Люди работали в полной темноте.
Лишь изредка мелькали огоньки карманных фонариков. Это оружейники подвешивали бомбы.
Тяжело было находиться на аэродроме в роли стороннего наблюдателя. Но и не хватало сил уйти в общежитие. Увидев на стоянке комиссара полка Короткова, я подошел к нему.
— Товарищ батальонный комиссар! Не могу больше… понимаете… не могу. — Спазмы сдавили мне горло.
— Что с тобой, Николай? — удивленно спросил Коротков.
— Летать хочу. Драться. А командир меня к черту посылает.
Подошел парторг Жарков. Он всегда умел появляться в самый нужный момент.
— Чего шумишь, Коля, выпил, что ли? — вступил он в разговор.
— Не пил я, обидно мне… Не разрешают летать!
— Будешь летать, погоди немного, — успокоил меня Жарков.
— Сколько можно ждать? Я сегодня хочу, сейчас! Не могу бездельничать! Совесть не позволяет…
Жарков положил мне руку на плечо и все так же спокойно сказал:
— Перестань, тебе завтра лететь, а ты нервничаешь!
— Что? Завтра?
— Ну да, мил человек…
Мне хотелось расцеловать нашего парторга, но я поспешил уйти: боялся, что они с комиссаром передумают и изменят свое решение. Так я снова возвратился в строй.
Весна 1942 года была дружная. Снег быстро растаял, разлились реки, дороги раскисли. Движение автотранспорта почти прекратилось. Запасы продовольствия и боеприпасов у передовых частей кончались. И вот на помощь наземным войскам снова пришел наш У-2. Но теперь не с бомбами, а с колбасой, сухарями, салом, патронами, снарядами.
Большинство летчиков нашего полка стали перевозить на передний край грузы. Летали днем и ночью. Как только наступала темнота, мы поднимались в воздух и брали курс к линии фронта. Там нас ждали пехотинцы. Место, куда нужно было сбросить мешки, они обозначали «конвертом» из пяти костров. Для этого обычно выбиралась поляна с сухим грунтом. Мы снижались до тридцати метров и сбрасывали грузы. За ночь успевали сделать по три-четыре вылета.
Но и такая, казалось бы, безопасная работа не обходилась без потерь.
Вспоминаю полет, в котором мы лишились сразу двух человек. Звено вел Иван Кочетов.
В районе Молвотицы оборона противника резко вдавалась в нашу. Мы всегда обходили эту «впадину», насыщенную большим количеством зенитных средств. И на этот раз Кочетов при подходе к Молвотицам резко отвернул в сторону. За ним последовали остальные. Только Иван Третьяков, недавно вернувшийся из госпиталя, вдруг решил идти напрямик. Едва он появился над окопами, зенитчики противника открыли по нему ураганный огонь. Самолет вспыхнул и пошел вниз.