Где евроритуалы? Где еврорелигия? Где те символы, вокруг которых могут объединиться люди континента?
Великий Жак Делор, бывший председатель Европейской комиссии и ревностный католик, видел эту лакуну, и я хорошо помню его отчаянные попытки по привлечению священников к работе одного из мозговых трестов, чтобы те создали «духовное измерение» для сообщества. Конечно, он шел по верному пути, но задача была безнадежной.
Вспомните те блаженные планы евроконституции, что должен быть европейский гимн («Ода к радости» из Симфонии № 9 Бетховена), День Европы (9 мая, день обнародования декларации Шумана, бывшего министра иностранных дел Франции), в который все люди будут отлынивать от работы и ощущать себя европейцами. Проекты были выброшены на помойку, когда французы и голландцы отвергли конституцию, но даже если они когда-нибудь будут утверждены, они не выдерживают сравнения с универсальной действенностью культа императора. Во всех провинциях народы наблюдали, как жрецы одинаковым образом приносят жертвоприношения одному и тому же императору, и даже изображение головы Августа было нанесено на их капюшоны по шаблону.
Ввиду его огромного политического значения, его необходимости для единства империи, культом императора нельзя было пренебрегать. Вы могли поклоняться каким угодно богам, но были обязаны также почитать императора и Рим.
Вот почему римляне испытывали неприязнь к христианам и, в несколько меньшей степени, к евреям. Их религии были монотеистическими, и те и другие отказывались поклоняться другим богам. Поэтому, если что-то не ладилось, как часто и происходило, древнему языческому сознанию было легко обвинить тех, кто не принимал правильную религию общества и тем самым гневил богов.
У евреев, по крайней мере, имелась заслуга древности: их Яхве был очень старым, а римляне уважали обычаи, соблюдающиеся на протяжении крайне длительного времени. Но христиане! В их отказе почитать императора не было ничего, освященного временем. Это было просто оскорбительно. Поэтому римляне называли христиан «атеистами» и «ненавистниками рода людского»[62]. Язычники нарочито искажали учение о таинствах и братской любви и обвиняли христиан в каннибализме и инцесте.
Со времен Нерона христиане подлежали гонениям. А когда в империи случалось что-нибудь плохое, устраивались погромы, христиан жгли на кострах или травили дикими зверями, как тех 48 человек, принявших в 177 году мученическую кончину в лионском амфитеатре, построенном Гаем Юлием Руфом.
Послушай, сказал один североафриканский губернатор потенциальному христианскому мученику: мы не желаем убивать вас, мы лишь хотим, чтобы вы выполняли минимальные требования по уважению культа императора. Неужели это много?
Именно так. Римляне были поражены готовностью, с которой некоторые из ранних христиан шли на мученичество. Приверженцы радикального крыла донатизма[63] стояли на углах улиц и просили прохожих перерезать им горло. Своим самоубийственным поведением и верой в загробную жизнь, отвержением культурных ценностей общества, в котором они находились, ранние христиане напрашиваются на очевидное сравнение с исламскими бомбистами-смертниками сегодняшнего дня.
В обоих случаях мы имеем, с одной стороны, широкую, распространенную, синкретическую религию несколько упадочнического общества, одержимого славой и удовольствием, а с другой – группу фанатиков, чье религиозное несогласие логично влечет отказ признавать авторитет государства, подданными которого они являются.
Христианство в конечном счете восторжествовало, и причина этого триумфа – одна из величайших загадок истории. Есть те, которые заявляют, что христианство было обречено на успех, потому что оно «истинно», но я надеюсь, что мы вправе, не исключая этого, рассмотреть и другие возможности.
Мы видели, что римское общество было основано на славе и триумфах, на выставляемом напоказ непрерывном состязании мачо-самцов. Все это было славно, пока дела у Рима и этих мужей шли хорошо. Но как насчет женщин, притесняемых и рабов? Или неудачников? И как быть, если в Риме станет неблагополучно?
Достаточно очевидно, что христианство предлагало альтернативную этику, в которой боль от разочарований и бедствий этого мира может получить успокоение на небесах. Неудачники – кроткие – будут вознаграждены, что привлекало в особенности, если вы были смиренными по принуждению.
У христианства также было преимущество простоты. Языческая религия процветала до самого конца, но, наверное, сам космополитизм римского мира был неблагоприятен для политеизма. Было нетрудно стать циником по отношению к божествам вашего города-государства, когда в путешествиях вы видели почитание множества других. И прелесть Римской империи, с точки зрения христианского евангелиста, разумеется, заключалась в возможности распространения благой вести быстро и всеохватно, наподобие рыбного соуса.
Чем больше проблем у империи, тем лучше для христианства – как легко понять, люди испытывали все больший скептицизм в отношении притязаний культа императора и изъявляли возрастающую готовность прислушиваться к новой теологии. В III веке в Риме началась череда политических и экономических кризисов, когда под стать инфляции был коллапс статуса императора и магистратов в целом.
Что обычно сопутствует зрелым обществам, замедлился рост численности населения империи, в то время как к ее границам все чаще подходили толпы соплеменников из Северной и Центральной Европы, сорванных со своего места обитания лишь богу ведомыми событиями на востоке. Чем больше неприятностей на рубежах, тем сильнее нужна армия. Ее численность удвоилась до 600 тысяч человек – но жалованье войскам приходилось платить из прежней налоговой базы.
Результатом стала инфляция. В середине I века содержание серебра в сестерции соответствовало 97 процентам его номинала. В 250 году оно упало до 40 процентов, а в 270-м составляло лишь 4 процента. Харизматическая римская монета обесценивалась, это же происходило и с человеком, чье изображение и надпись когда-то были существенно связаны с ее стоимостью, – с императором.
Когда Август придумал свою должность, он прошел через изощренную рутину уклонения от почестей, притворяясь, что был обычным гражданином. В действительности его власть была верховной. Его решение отказаться от восьмого консульства и «восстановить республику» было фиктивным самоумалением человека, ставшего неоспариваемым правителем мира, с чем римляне соглашались всем сердцем. А при наличии такого влияния зачем нужны внешние атрибуты власти?
Но с течением времени наследникам Августа становилось все труднее соответствовать заданному им примеру. Август умер в почтенном возрасте семидесяти пяти лет на руках своей жены, определив порядок наследования и обустроив империю, которая должна была выдержать испытание веками. Но во второй половине III века верховные полномочия оспаривались дюжиной солдатских императоров и прочих претендентов, многих из которых ждала нелепая и постыдная кончина.
В 260 году император Валериан был захвачен в плен персидским царем Шапуром I и провел остаток своей жизни, служа подножкой царю царей. Валериан становился на четвереньки, когда перс хотел использовать спину пленника как скамейку, чтобы сесть на лошадь. В конце концов Шапур пожалел римлянина, убил его, содрал кожу и сделал из нее чучело, которое выставил на всеобщее обозрение в персидском храме. Трудно представить, чтобы такое могло усилить уважение, питаемое к культу императора.
Кризис требовал радикального решения, и в 293 году Диоклетиан установил «тетрархию», или власть четырех, империя была разделена между двумя «августами», которым помогали два «цезаря». Рим перестал быть административной столицей империи, и с четырьмя соправителями, находящимися в непрестанном движении, стабильность восстановилась – но за это была заплачена высокая цена.
Был нанесен огромный ущерб центральной, объединяющей концепции римского императора, и, в отличие от Августа, Диоклетиан и его преемники стали требовать, чтобы к ним относились с преувеличенной почтительностью. Когда Август был императором, он настолько не беспокоился о собственной безопасности, что один из его друзей, которого проносили рядом на паланкине, выпрыгнул к нему с ножом – только чтобы показать, какому риску подвергался император.
В начале II века, как нам говорят, люди подступали к императору Траяну religiose – благоговейно. В середине правления династии Антонинов, пришедшейся на середину II века, появившегося императора охраняли разнообразные привратники и silentarii (которые должны были добиться соблюдения тишины окружающими). Диоклетиан сделал последний шаг, потребовав, чтобы перед ним падали ниц, что греки называли словом προσκύνησις.
Вот на такие отчаянные меры он пошел, чтобы восстановить авторитет императора, сходным образом он прибег к совершенному безумию для восстановления стоимости денег. Проявив ту же степень экономической безграмотности, что и правительство Хита в 1970-х годах, Диоклетиан в 301 году попытался установить контроль над ценами, предписав своим указом предельные цены на широкий перечень товаров и угрожая лавочникам смертной казнью, если они попросят более установленного количества за фунт печенки или секстарий оливкового масла.
Разумеется, это обернулось катастрофой. Торговцы отказывались продавать по ценам, затребованным императором, они не выпускали товары на рынок – и цены поднялись еще выше. А количество бюрократов, необходимых для принуждения к соблюдению подобных безрассудных мер, непрерывно росло. К IV веку число магистратов высокого ранга, управлявших всей империей, возросло со 150 до 30 тысяч. Амбициозные родители при рождении детей заносили их имена в соответствующие списки, чтобы они могли стать бюрократами в будущем, а увеличение количества чиновников влекло уменьшение поступающих налогов, потому что одним из преимуществ занимаемой государственной должности было освобождение от их уплаты. В начале V века в Риме было 6 тысяч должностей, заслуживающих сенаторского статуса.