Всюду за крупчатником носился и Марк.
Василий Васильевич никогда не давал прямого указания мальчику, приставленному к аппарату, а говорил все Марку, оставляя их затем вдвоем, а сам, ловя счастливое мгновение, наливал себе стаканчик чаю и пил, сначала ловко кинув в рот маленький кусочек сахару. У него был полный карман таких кусочков. Рафинад выдали мурманцы; крупчатник заявил:
— Без сахару я не работник.
Глафира Петровна научила Аню стричь сахар на мелкие кубики щипцами — девочка настрижет уже почти целую шкатулку (из орехового дерева с замочком), а крупчатник утром заберет горсть и снова надо стричь...
Из мельницы Василий Васильевич совсем не выходил и ничего не ел целый день. К концу работы он подходил к оконцам счетчиков, которые суммировали работу всех автоматических весов мельницы и, подсчитав мелком на тут же повешенной грифельной доске, сколько «итого» пудов, делал на доске росчерк, если сумма достигала «перевала», и включал ток сигнальных колоколов: внизу в приемной, на дворе, в машинной поднимался дребезжащий звон и тотчас медленно снижались пение и звон; начинала замедленнее двигаться машина, за стеклышками исчезали струи муки — и через полчаса мельница стояла.
Тогда Василий Васильевич снова подходил к оконцам счетчиков, из некоторых еще мелькали цифры, потому что и после останова машины кое-где «товар» шел еще самотеком. Крупчатник звал к себе Марка. Наконец, легкий удар в колокольчик говорил, что ни на одних весах нет груза, и цифры во всех счетчиках переставали двигаться...
— Вот смотри, Марочка, что за чудесная машина. Эта красная цифра — все, что мельница с утра приняла; а эта белая — все, что отдала: тут и пыль сосчитана; видишь, сегодня тридцать семь пудов пыли. Красная 6032, белая 6035... Видишь, никого, голубушка, не обманула. В инструкции так и сказано — разница в показаниях белого и красного счетчиков не должна превышать пяти. В противном случае, налицо серьезная порча автомата. Вот ты и подумай, сломается тут винтик — ведь, часовщик нужен! Да! А у меня дома часы каждый день на десять минут отстают... Вот, милый, заведи ты в России такую машинку, а придет мужик и говорит: «смели мне десять пудов ячменю на солод, сына „жаню“, кулагу затирать на пиво завтра надо». Да, милый! Идем-ка обедать.
Выходя из затихшей мельницы, первые дни Марк каждый раз останавливался на дворе и с недоумением оглядывал высокие, красные, гладкие стены мельницы. Раньше ему паровоз представлялся машинным чудом; здесь, в этих кирпичных стенах был сложен в тысячу раз более чудесный механический организм; внизу на дворе галдели мужики в посконных синих или красных домотканных штанах, в рубахах с красными ластовками, бабы в невиданных давно синих сарафанах поверх холщевых рубах, повязанные за уши белыми платками. И стояла предзакатная, слегаясь на ночь, золотая дымка пыли.
В застрехах сарая ворковали несколько пар сизых голубей — вернулись с полей на скрип телег.
XXVIII. Переделка с мужиками.
В две недели мурманцы почти расторговались. Напоследки закупили дров с тем расчетом, чтобы наверное с простоями хватило до Ленинграда. Рессоры вагонов заметно подались под грузом. Внутри вагонов для людей немного оставалось места.
Починочная бригада поезда все время возилась над котлом мельницы, приводя его в порядок. С ними вместе, помогая, работали несколько бакшеевских солдат. Бакшеев откуда-то из дальней деревни вывез печников, которые снова замуровали котел. Его испытали паром из локомотива: ничего — давление держит хорошо, только нет арматуры: манометра, водомерного стекла и еще кой-какой мелочи, без которой, однако, котел пустить в работу невозможно.
Мурманцы стали подумывать о том, что пора «ко дворам», к тому же и с магистрали были хорошие вести. Красные зашли от Борисоглебска в тыл казакам, и на линии Москва — Саратов восстановилось сквозное движение поездов. Надо было пользоваться этим временным, быть может, улучшением, чтобы проскочить с маршрутом на Москву, а если это не удалось бы, то пробиваться на Тулу — Вязьму — Лихославль.
В дороге за паровозами был уход плохой — лишь промывали несколько раз, пользуясь долгими стоянками при депо, котлы. Теперь восточный паровоз мурманского маршрута работал на мельнице, а западный ввели в маленькое оборотное депо ветки, охладили, осмотрели, основательно промыли, подтянули фланцы, расчеканили потекшие трубки, перебрали движение; вручную подогнали сработанные вкладыши. Впервые после ухода из мурманского депо с декапода крепкими струями из брандспойта смыли пыль и грязь, а потом его с головы до ног протерли паклей с керосином. Из депо паровоз вышел свежий, бодрый и блестящий и даже кричал звончее — голос отдохнул от непрерывного рева на двухтысячеверстном пути. Настала очередь сделать такой же туалет и «восточному» паровозу, который около мельницы стал совсем серым от пыли.
Мельницу приходилось остановить. Узнав об этом, мужики заволновались. Привоз каждый день не убывал, а все увеличивался, везли уж и из других волостей; большая часть мельниц разоренных при наступлении казаков, стояла. На мурманцев кричали, что они дармоеды. Грузный поезд, обсыпанный понизу пылью ржаной и пшеничной муки, привлекал к себе угрюмо-алчные взгляды: «вот наше добро ни за что увезут» — слышалось не раз. Жнитво кончилось. Пары пахать еще не начинали. Мужики варили пиво. Гнали самогон. Веселые, пьяные куролесили. В лесу то-и-дело слышались выстрелы.
Мурманский комитет объявил, что мельница останавливается временно: если паровоз не промыть и не переменить протекшие в котле его дымогарные трубы, то машина испортится совсем и уж тогда мельница станет безнадежно. Так как, стоя, мельница не могла брать зерно в свои силосы, то мужикам предложили временно ссыпать хлеб в амбар. Тут около мельницы поднялся такой гомон, что сизые голуби, собравшись на конек амбара, поворковав меж собой, дружной стайкой, засвистав крылами, улетели в лес. В общем гомоне можно было расслышать и отдельные резонные слова. Кричали:
— В амбаре-то не разбери-бери!
— Машинный-то помол: все до золотника вернут, а тут просыплют вдвое!
— Сложим в амбар, ребята, для наркомпрода...
— Чего там смотреть — не давай машину!
— Он тебе не даст: у него на тендере кобылка стоит.
— Видали мы и с кобылками и с бухалами[94] — не страшно.
— Гнать их и больше никаких.
— А! Выменял жене бархату на шубу, а муку назад. Это, брат, называется как: не тяни меня за левое ухо.
Крупчатник сказал Граеву:
— С ними тянуть хуже дело: стоп машина — скорей галдеть перестанут. Только, молодец, гляди, что впереди, да и назад оглядывайся.
Прозвонил сигнальный колокол, и мельница, затихая, встала. Все было условлено между Бакшеевым и мурманцами. Тотчас выключили мельничный паропровод, и «западный» декапод, сияющий и свежий, точно только-что вышедший из парикмахерской франт, подхватил своего обсыпанного мукой «восточного» товарища, выдернул его из-под мельничного навеса и помчал в депо. «Восточный» декапод оглушительно шипел, выпуская из котла «пар на волю»[95]. С дальних мужицких возов прогремели ружейные выстрелы и тотчас из паровозов поверх мужицкого табора затрещали оба пулемета. Пули сбивали кору и ветки с сосен и их падение вызвало шум, словно ливня... Бакшеевцы тоже дали залп прямо по табору... Над вытоптанной около станции поляной поднялся вихрь пыли, соломы и мякины. Пулеметы смолкли. Паровозы вкатились в депо. Во все стороны, и дорогой и бездорожьем, от мельницы, настегивая лошадей, мчались и пустые и груженые телеги...
Когда крики и шум смолкли и сдуло ветром пыль, на площади оказалось очень много возов, около них стояли хозяева и, как ни в чем ни бывало, покуривали или свертывали цыгарки или вылезали из-под воза, куда прятались во время свары, отряхивали с животов пыль...
Бакшеев сказал:
— Вот и проголосовали. У вас там на митингах: кто согласен, пусть остается на местах, а несогласные пусть выйдут в дверь. А у нас, как дашь по митингу залп, — согласные остались, а несогласных и след простыл...
Проходя среди возов, Граев и Бакшеев увидали Аню и поездного фельдшера, которые, склонясь к земле, возились над раненым мужиком: пуля попала ему в живот — он умирал. Взглянув ему в лицо, Бакшеев сказал:
— А вот этот воздержался от голосования. Царство ему небесное, дружок мой был! — и пошел дальше, постукивая винтовкой о землю, как бывало при барах постукивал палкой о землю его прадед — графский бурмистр. Он спрашивал мужиков: согласны ли ссыпать в амбар хлеб до той поры, как из Москвы привезут для котла «причандалы»[96]. И все были согласны.
— Тепереча, товарищ Граев, едем ко мне чай пить. Отговариваться нечем. Сынишку и сестренку бери. Где моя пара, — он вскочил на ступицу колеса и глянул поверх возов: — вон она стоит. Стрелял, — а сам думаю: угожу в свою кобылу — жеребая, беда!
Граев пошел распорядиться и собраться в гости: надо было хоть как прихорошить себя.
Посмеиваясь, отец говорил Марку:
— Ты, засыпка, надень-ка свою суму — ничего у тебя нет наряднее. Эх, картинка! Ну, что же, так ты смерти и не поймал? — говорил Граев, примеривая Марку сумку. — Около смерти был, а не ухватил. Увертливая старуха! А кому надо — схватит. Эге, да ты у меня вырос, или на тамбовских хлебах располнел. Приедешь — мать тебя и не узнает, что за мужика привез.
В первый раз только сегодня Граев напомнил сыну о доме. И Марк, продевая руки в лямки котомки, почувствовал, что они будто короче стали и теснят грудь, и вспомнился ему отъезд с Белого Порога. Марк думал о том совсем недавнем времени, как о далеком, и будто не он, Марк, а кто-то другой, маленький, тогда, сбираясь по железному пути за хлебом, кичился своим мешком и немножко верил и не верил, что в мешок посадит смерть.
— Али ты и верно с мешком пойдешь в гости?