Конечно, столь своевременная инициатива не должна пропасть втуне. Будет не лишним, если муниципалитеты выделят в своих бюджетах особую статью и порекомендуют советникам (и советницам) по культуре привести названия улиц в соответствие с обликом новой Испании, которая, как утверждает премьер-министр, движется в будущее семимильными шагами. А чтобы вы не подумали, будто я несознательный эгоист, готов внести собственный вклад в это благородное дело.
Итак, начнем. По моему мнению, названия большинства испанских улиц не соответствуют новой реальности. Чтобы не ходить далеко, площади Испанского морского флота отныне следует называться площадью Морского флота автономий. Чтобы устранить сексистские ассоциации, улицу Кабальерос (по-каталански — Кавеллерс) в Валенсии необходимо переименовать в улицу Сеньорас-и-Кабальерос (Донес-и-Кавеллерс, соответственно). Также недопустимы любые названия, содержащие милитаристский подтекст, ибо все они способствуют эскалации ненависти и насилия. Такие названия нужно сменить на другие, пропагандирующие мир и терпимость. Улицу Байлен или улицу Битвы при Саладо, например, можно назвать улицей Полного покоя или улицей Непротивления злу, или, скажем, улицей «Гринписа». Могли бы появиться улица Социальной защиты и улица Человеческих существ. Улицу Битвы при Хараме можно назвать улицей Харамского смирения в память о славном доне Педро Муньосе Секе. Из уважения к историческому прошлому улицу Толосской долины стоит переименовать в улицу Братьев из Магриба, убитых средневековыми фашистами.
Самым болезненным, безусловно, является вопрос об улицах, названных в честь исторических личностей. В этом случае советники (и советницы) по культуре не должны колебаться ни мгновения. Большинство наших современников и не слыхивали об Авиценне и Маймониде, поскольку их не показывают ни в «Томболе», ни в новостях, а Колумелу и Небриху считают персонажами «Летнего сердца». Предлагаю дать вышеуказанным улицам более современные имена Билла Гейтса, Леонардо ди Каприо и леди Ди соответственно. Для улиц Квинтиллиана и Святого Исидоро подойдут тореро Хесулин и Джорджи Дэн. Футбол дает нам неисчислимое количество возможностей. Чтобы поскорее разделаться с Арагоном, предлагаю переименовать все имеющиеся там улицы Горцев в улицы клоуна Коротышки Марианико. А что касается улиц Сервантеса и Кеведо, для них я приберегаю имена тех, кто породил весь этот кошмар — экс-министров образования и культуры Хавьера Соланы и Хосе Марии Маравалля.
ЛЕТНИЙ КОШМАР
Лето убивает, умирая. Я хочу сказать, что конец лета приносит нам череду леденящих душу кошмаров. Я имею в виду не день рождения Раппеля, хотя и он способен вызвать нервную дрожь, не движение «sex-sy», не то, что Хесулин стал первым героем-любовником Испании, и уж точно не Кармен Ордоньес.
Я говорю об ужасах, которые можно ощутить на собственной шкуре. В нашей жизни хватает кошмаров разной степени тяжести, но зимние ужасы все же не так страшны, как летние. Летние кошмары приходят к нам в виде покрытых кремом для загара тел, маек с героями «Южного Парка», и туристов, блюющих на порогах баров в три часа ночи. По непреложному закону природы август особенно щедр на подобные картины, возможно, потому что от жары мусор гниет быстрее. В такие дни достаточно внимательно посмотреть на себя в зеркало, чтобы оценить благотворное воздействие Казней Египетских и Всемирного Потопа, а заодно понять злобных анархистов, закладывающих бомбы в сортирах Бенидорма и похожих на Путина безумных ученых из кино, заражающих банановые йогурты смертельными вирусами.
В последний раз я получил сильное личное впечатление на автозаправке, в длинной очереди жаждущих заплатить за бензин, бутерброды и бутылки минеральной воды. Я спокойно ждал своей очереди с квитанцией в руках, когда передо мной протиснулся здоровенный волосатый субъект в одних шортах и шлепанцах, хотя до ближайшего пляжа было километров пятьдесят. Я не особенно возражал — пять минут ничего не решали. Но этот тип здорово меня пихнул и заодно обдал острым запахом из подмышек, говорившим о долгих часах за рулем. Надо сказать, я никогда не считал Св. Франциска своим покровителем. В общем, я заехал ему локтем в печень. И тут же отступил назад, бормоча извинения: мой противник обернулся разъяренным амбалом с безумными глазами. Казалось, он вот-вот хрястнет о прилавок бутылкой, вонзит «розочку» мне в горло и отправит меня на встречу с Иисусом и всеми святыми. Внезапно он остановился, смерил меня презрительным взглядом, будто спрашивая: «Этот-то куда лезет?», расплатился и вышел вон как ни в чем не бывало. Садясь в машину, он, должно быть, подумал: «А ведь этот малохольный на заправке — вылитый Реверте».
Второй кошмар посетил меня на острове, о котором я рассказал вам пять или семь лет назад в «Островном хамстве». Тогда меня покоробили манеры солдата береговой охраны, прогонявшего из закрытой зоны катера и лодки. На острове располагается Центр подводных исследований военно-морского флота. Разумеется, бедняга рядовой лишь выполнял приказ начальства. На берег пришел искупаться адмирал с семьей и не желал ни с кем делить пляж. Неделю назад я снова оказался в том же месте. Я стал на якорь с семи метрах от берега, подальше от буйков, обозначавших закрытую зону и обнаружил, что десятки лодок самых разных конструкций сгрудились у самого берега. Курортники (и курортницы) спокойно прогуливались по пляжу, игнорируя огромные плакаты с надписью «Военная зона. Держаться на расстоянии 300 метров». Должен признаться, в тот момент я пожалел, что не командую военным флотом. Тогда я приказал бы своим матросам — все равно слоняются по острову без дела — расчистить акваторию торпедами. Бах! Ранен. Бабах! Потоплен.
Однако мне удалось застать и отрадную картину. Какой-то человек заплыл на глубину вместе со своей собакой. Мохнатая черная голова виднелась рядом с головой хозяина. Пес не оставлял его ни на мгновение, преданно держался поблизости, дожидался человека, если тот отставал. Произошло чудо. Благородный зверь примирил меня с людской мерзостью. Ради пса я передумал топить хозяина.
ПИСЬМО ИЗ БРАЗИЛИИ
Недавно ко зашел Тико Медина, Великий Тико, который мотается по миру, подчиняясь только своему любопытству, и, должно быть, умрет где-нибудь в пути, в своем репортерском жилете и с чемоданом в руках. Войны, корриды, сплетни, приключения в Южной Америке — будни в старом дурдоме под названием «Пуэбло». Потому я всегда рад видеть Тико. Так же я радуюсь, когда встречаю в кафе «Хихон» славного Рауля дель Посо — живой пример того, что у лихого проныры может быть тонкая и благородная душа. Рауль тоже из «Пуэбло». В те дни, когда кое-кто из нынешних демократов служил курьерами, он уже писал, как сам господь бог, если бы господь бог был колумнистом.
Тико до сих пор странствует и даже не думает о пенсии. Я как-то предположил, что на его могиле или гербе (Тико суеверен и терпеть не может разговоров о могилах) будет начертано: «Остановлюсь, когда умру, умру, когда остановлюсь». В тот день мы говорили о старых временах, когда ваш покорный слуга был на двадцать пять лет моложе, и смотрели фотографии. Тико ушел, а я продолжал раскладывать снимки. Один был сделан в Бейруте, в семьдесят шестом, во время боя за квартал Хадат. Я — совсем зеленый новичок, а рядом — вооруженный до зубов мальчишка с «калашниковым» на плече и гранатами за поясом. Его звали — и сейчас зовут — Эли Бу Мальхам. Сейчас Эли, наверное, за сорок, он живет во Франции и воспитывает детей. А в семьдесят шестом ему было семнадцать. Эли сражался в ополчении ливанских христиан и уже полтора года носил в кармане письмо на португальском языке. Ни разу не прочитанное письмо.
Как-то ночью, когда холод не давал заснуть, мы сидели в траншее на Абу-Джауде, тихо беседуя и прикрывая ладонями сигареты. Тогда Эли рассказал мне о письме. Это была история первой любви, вполне заурядная: девчонка из Бразилии на каникулах в Бейруте, еще до войны, робкий поцелуй, прощание, а потом письмо на португальском, которое Эли не мог прочесть. Он чуть-чуть знал французский и только. Это письмо всегда было с ним, как амулет. Я сказал, что мог бы прочесть его, и тогда Эли, борясь с волнением, протянул мне сложенный в четверо затертый листок бумаги. Единственное в своей жизни любовное письмо.
Мы улеглись на дно траншеи, и я прочел письмо сначала про себя, пряча фонарик под курткой. Ничего особенного в нем не было: девушка благодарила Эли за чудные деньки, уверяла, что он симпатичный парень и все. Пустые вежливые слова, наверняка вымученные. Эли потянул меня за локоть: «Переведи». Он настаивал, и я стал переводить. Дойдя до середины, я лучом высветил лицо Эли и понял, что говорить правду нельзя. Нельзя его разочаровать. И тогда я решил, не сочинить письмо заново, нет — только чуть-чуть приукрасить. В результате «симпатичный парень» превратился в «чудесного парня, которого я никогда не забуду», а «целую» в «посылаю тебе свой самый нежный поцелуй». Так я совершил один из немногих в том году хороших поступков. Глаза Эли горели от восторга. На следующий день он попросил меня прочесть письмо снова, помедленнее, чтобы он смог записать его по-арабски и читать, когда ему захочется. Я пообещал, но тут началась палестинская атака, и нам стало не до писем, а потом мы потеряли друг друга из виду.
Я снова повстречал Эли спустя семь лет, на том же самом месте и на той же самой войне. Теперь он был командиром. На этот раз я пришел с палестинцами, но Эли со своим отрядом все же провел меня туда, где еще не бывали другие журналисты. К тому времени он успел жениться на одной из сестер Снейффер, самых красивых девушек Хадата. У них родилась дочь. Малышка звала его по имени и все время висла на нем. Я помню, как Эли вернулся глубокой ночью по брови в пыли и плакал над кроваткой мирно спавшей дочки. Мы долго не виделись. Провоевав семнадцать лет, в девяносто первом Эли понял, что по горло сыт войной. Он эмигрировал во Францию с семьей, без гроша в кармане. Пару раз Эли мне написал и до сих пор время от времени присылает открытки. О письме из Бразилии он больше не упоминал. Боюсь, кто-то перевел его для Эли слово в слово.