Художественная и научная работа Рериха продолжается в тихой долине вполне успешно. Он пишет портреты воображаемых богов и героев, местных и заграничных. Он рисует мудрецов и лам, совершающих чудеса. Как и в юности, он верит, что кое-кому из людей удастся преодолеть ограничения, навязанные нам природой:
«Если одни может идти по огню, а другой сидеть на воде, а третий подниматься на воздух, а четвертый покоиться на гвоздях, а пятый поглощать яды, а шестой поражать взглядом, а седьмой без вреда лежать под землею, то ведь некто может собрать и в себе эти крупицы познания. И так может перебороть препятствия низшей материи».
Надо пытаться, надо трудиться, наука нам поможет, в некоторых из восемнадцати комнат купленного Рерихом дома махараджи работает его научный институт «Урусвати» (что значит «Свет утренней зари»). Науками и переводами занимается сын Юрий, он издает всякие полезные вещи — описание трав, словари, переводы восточных рукописей. А сын Святослав, который учился на художника, осуществляет тем временем в США руководство организациями, которые питают гималайское семейство, поддерживают путешествия и исследования. Тут выпадает иногда и не старому еще Рериху подсуетиться. Трижды за эти двадцать лет приходилось ему покидать мирную долину Кулу и добираться в беспокойную Европу и щедрую Америку — по делам. Нужно было проследить за работой полезных организаций, установить новые контакты и, главное, — заявить о своей позиции в борьбе за мир. Для сталинского режима, лихорадочно готовившего мировую революцию и на пути к ней мировую войну, кампания по «борьбе за мир» становится важнейшей сферой заграничной пропаганды. Нужно было убедить мир в мирных намерениях большевиков. Работой этой успешно занимался Коминтерн, подключивший к кампании самых знаменитых из попутчиков-простаков (Роллана, братьев Манн, Хемингуэя, Чаплина, Рассела — имя им легион). Некоторые из них потом изумленно били себя по лбу, разводили руками и называли самих себя плохими словами, особенно в ту пору, когда Сталин начал делить с Гитлером мир…
Конечно, довоенную пацифистскую кампанию, руководимую Коминтерном, можно назвать успешной лишь с некоторыми оговорками. Не сдайся разложенная пацифизмом Франция так легко и охотно, труднее пришлось бы Гитлеру на Восточном фронте, не захватил бы он в считанные месяцы полстраны со всеми донбассами и днепрогэсами… Но что махать руками после драки, довоенная пацифистская кампания, на которую Москва не жалела денег, удалась. Пенджабский анахорет Рерих уже в 1929 г. активно включился в эту кампанию. У него была собственная, давно продуманная идея — охрана памятников архитектуры и прочей культуры. Борец за мир Рерих вхож был в самые высокие инстанции, его именем названо движение за пакт об охране памятников — Пакт Рериха. И Лига Наций и президент США хотят, чтоб их подписи тоже стояли под столь благородными соглашениями. В 1929 г. в «городе желтого дьявола» Нью-Йорке Рерих провозглашает свой Пакт. Высокие люди торжественно обещают бесценные средневековые соборы не бомбить. Дело благородное, культурное. Живую силу можно бомбить, а соборы нельзя. Высокие люди подписывают, они знают, что они люди временные. Потом, когда начнется война — все раскурочат, как во Франции в 1940 г. или в 1944 г., как в Варшаве в 1939 и 1945 гг. (а в Кенигсберге-Калиниграде уже и в 60-м).
Но почему в Нью-Йорке, а не в Москве пакт подписывают? В Москве денег нет. К тому же в Москве эти самые памятники и безо всякой войны ежедневно курочат — и церкви XVI., и монастыри XVII, и усадьбы XVIII, а уж те, которые XIX — те и вовсе жгут. В центре Москвы взрывают храм, чтобы установить статую богохульника Ленина. Так что гуманные документы Рериха — непонятно о ком они и о чем. Разве что агенты Коминтерна их толкование возьмут на себя…
Между прочим, в смертельно его обидевшей статейке о «музеях Рериха», напечатанной в Париже, Бенуа задел и новую политическую («мессианскую») деятельность Рериха. Не многие это заметили, но сам Рерих заметил и неоднократно писал об этом сочувственному В. Ф. Булгакову, жалуясь на отвратительного и подлого «версальского рапсода» и тартюфа Бенуа:
«он… ненавидит наш пакт об охранении памятников культуры и все мои призывы к культурному строительству, называя их мессианством! Попросту говоря, он производит подрывную кротовую работу…»
После своего шумного художественно-политического успеха на Западе Рерих возвращается в свой гималайский приют. Пишет картины, посвященные своему Пакту, символам Шамбалы, разнообразным местам, которые лежат на пути к Шамбале, и всяким местным святым. Конечно, тому, кто не увлечен Шамбалой, картины Рериха могут показаться однообразными, а плодовитость его граничащей с деловитостью, но сам труд и путешествия служили ему вознаграждением.
«Те, кто трудится с Шамбалой, — писал он, — посвященные и вестники Шамбалы, не сидят в уединении, но путешествуют повсюду. Но они выполняют работу не для себя, а для великой Шамбалы. Они не имеют никакой собственности. Все — для них, но они не берут для себя ничего. Поэтому, если ты посвящаешь себя Шамбале, все отбирается и все дается тебе. Если ты пожалеешь, то потеряешь, отдашь с радостью — обогатишься. По существу, учение Шамбалы заложено в этом, а не в чем-то далеком и таинственном. Поэтому, если ты знаешь, что все может быть достигнуто здесь, на земле, тогда и вознаграждение придет здесь, на земле».
Впрочем, в середине 30-х г. жизнь внесла некоторые уточнения в теорию, и Рериху пришлось снова плыть за океан. Вышла неприятность с доверенным финансистом Луисом Хоршем. То ли Хорш вышел по причине дальности расстояний из-под влияния харизмы Учителя, то ли он вообще в Шамбале слегка разуверился: подсчитал он, сколько он денег заработал для чужой эзотерической жизни и решил, что пора о себе подумать. То, что это все он, Луис Хорш, заработал, ему в трибунале доказать было просто: перешло к нему по суду здание музея со всеми картинами, которые Рерих считал своей собственностью. Но Рерих встретил потерю как настоящий мудрец: открыл новый музей, для которого он еще столько же написал картин, если не больше — работал он быстро. Да и верные ученики его не предали. Зинаида Лихтман (во втором браке Фосдик) до самой смерти пеклась о музеях Рериха. А Рерих открыл музей своего имени в разных городах мира, в том числе в городе Риге. Верным остался учению Рериха и депутат Генри Уоллес, который сделался американским министром сельского хозяйства. Министр устроил Рериху командировку в Манчжурию и Внутреннюю Монголию для собирания засухоустойчивых трав.
Вместо Монголии, Рерих отправился в Харбин, где жил его родной брат, и вместе с братом они учредили комитет Пакта Рериха. Недалекий от русской границы Харбин был тогда городом русской эмиграции, там выходили русские газеты, и надо сказать, что они отнеслись к пятимесячному пребыванию Рериха в городе с недоверием. Иные из эмигрантов в этом городе, кишевшем русскими монархистами, русскими фашистами и просто советскими агентами, предположили, что Рерих был «наш человек в Харбине». Что-то в этом духе сообщил в местной прессе журналист Василий Иванов, которого Рерих потом до конца своих дней называл «иудой-мракобесом».
Удивление стреляных харбинских эмигрантов (менее доверчивых, чем чикагские мистики) можно понять: Рерих ездил в Москву и там поладил с большевиками, теперь он приезжает по американской командировке «собирать дикие травы» в Харбине, где негде яблоку упасть, и сидит в городе чуть не полгода, создавая восточную ячейку «Пакта Рериха». На чьи деньги? Из теософического общества его уже исключили (за московскую поездку и «Наказ махатм»), так кто же ему платит? Харбинские журналисты в середине 30-х г. XX в., а потом и московские в начале XXI в. немало страниц исписали на эту тему и высказали немало гипотез не подтвержденных, впрочем, надежными документами, которые то ли пропали, то ли засекречены. Правда харбинским журналистам удалось перехватить письмо, отправленное Рерихом в Харбин брату Владимиру 30 ноября 1934 г. Письмо это не рассеяло никаких подозрений, вполне загадочное письмо:
«У Вас есть Знак и Книга, значит есть полная связь с невидимым еще Вами источником…»
Одни недоброжелатели углядели за этими строчками происки розенкрейцеров и масонов, другие — козни то ли американской, то ли русской разведки. Ни одна из версий не может быть отвергнута сходу: и розенкрейцеры были недалеко, да и американцы, заодно с Коминтерном активно трудились на ниве довоенного пацифизма, так что вполне могли увлажнять долларами даже такой хилый росток движения, как харбинское отделение Пакта Рериха. Надо сказать, что на «пацифистском» или «антивоенном» направлении подготовки мировой войны обе разведки достигли больших успехов и даже, думается, слегка перестарались: деморализованная Франция сдалась вермахту без сопротивления, чем сильно пособила Гитлеру на востоке (куда он ринулся сломя голову, чтобы хоть на месяц — два опередить бросок Сталина на запад…)
Возвращаясь к нашему художнику-мистику (о чьих непонятных играх столько понаписали нынче русские журналисты), отметим, что его таинственная многоотраслевая поездка в целом (несмотря на неприятные харбинские «разоблачения») обошлась благополучно. Рерих отправился позднее в пустыню Гоби, откуда он отсылал в США почтовые посылки с семенами трав. Что он еще там делал, нам доподлинно не известно…
Позднее Рерих стал путешествовать меньше. Мешало слабое сердце. Однако на ближних пешеходных прогулках в долине Кулу его соседи почтительно приветствовали иностранца с длинной, белой, как снег, бородой, в круглой черной шапочке и черном шерстяном плаще из театрального гардероба. Одни считали, что это учитель, гуру или даже деви-гуру, другие полагали, что это американский шпион. Про другие разведки слухи в долину еще не доползли, хотя «деви-гуру» сообщил им, что «люди северной страны и их учитель Ленин» добыли для них рецепт земного блаженства…
Судя по тогдашним письмам Рериха ни спокойствие, ни мудрость не переполняли душу этого «махариши и великого друга Индии». Он обменивается письмами с «советским гражданином из Праги В. Ф. Булгаковым, и оба «невозвращенца» наперебой расхваливают в письмах жизнь в сталинской России — то ягодовский канал Москва — Волга, построенный доходягами-зеками, то великие пятилетки. Оба жалуются на происки врагов социализма и на бедствия населения в прогнившей Америке.