— Нет, о том, как она была одета.
— Тебя это интересует?
— Сейчас я их немного расшевелю, — объявил Келлехер, и пулемет его застрочил.
Диллон оставил Каллинена у бойницы и направился к кабинету-карцеру. Ключ был в дверях.
Раздался первый пушечный выстрел.
Снаряд залетел в сад Академии. Что и говорить: поражение цели по-прежнему велось с явной медлительностью. У командора Картрайта на душе скребли кошки.
В ту самую минуту, когда снаряды посыпались не на, а, как и раньше, вокруг почтового отделения на набережной Иден, Диллон, беззвучно повернув ключ в скважине дверного замка и не менее беззвучно толкнув дверь, вошел в кабинет.
Герти Гердл расстелила на стуле свое окровавленное платье, не иначе как для того, чтобы оно высохло, и теперь, сидя в кресле, предавалась мечтаниям. На ней не было ничего, кроме лифчика, трусиков самого модного для того времени фасона и облегающих шелковых чулок со строго вертикальным рисунком.
На другом стуле висела комбинация, из которой в задымленный воздух выпаривался кэффрийский пурпур, ежели столь высокопарно выраженное действительно возможно.
Голубоглазая Герти о чем-то мечтала. И, похоже, зябла. Отчего легкий и обычно, то есть в более спокойные времена, стелящийся пушок вставал дыбом на ее омурашенной коже.
Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Келлехера продолжали исполнять воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона. Даже не вздрогнула, только спросила:
— А мое подвенечное платье?
— Значит, это были вы, — задумчиво протянул Мэт.
— Я вас сразу же узнала.
— Я тоже.
— Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.
— Ничего.
— То есть?
— Все равно спасибо.
— Значит, вы все-таки об этом думали.
— Думать мне никто не запрещал.
— Вы его сшили?
— Полностью.
— А что скажете об этом?
— Испорчено окончательно.
— Мне холодно.
— Набросьте на себя что-нибудь.
— Что?
— Что угодно.
— Скатерть?
— Я не это имел в виду.
— Вы же видите, мне холодно.
— Ну, не знаю.
— Но ведь вы портной!
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Пожалуйста.
— Каллинен был прав.
— Что за Каллинен?
— Тот, который...
— Который что?
— Тот, которого...
— Которого что?
— Простите, но я все-таки джентльмен.
— Мистер Диллон, а правда, что вам не нравятся женщины?
— Правда, мисс Герти.
— Неужели вам меня не жалко? Мне так холодно.
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Видите? Я не ношу корсет.
— Это меня невероятно заинтересовало... Вы — первая...
— Женщина.
— ...Девушка.
— Нет: женщина.
— ...которая следует этой новой моде.
— Возможно.
— Это так.
— И что вы об этом думаете?
— Еще не решил.
— Почему?
— Старые привычки.
— Это глупо.
— Я знаю.
— Вы ведь следите за модой?
— Слежу.
— Так что?
— Говорю же вам... это меня скорее сбивает с толку.
— Значит, вас не поразили мои трусики? Трусики из Франции, из Парижа. Которые мне удалось достать в самый разгар войны. Вас это не поражает?
— Поражает. В общем, не так уж плохо.
— А лифчик?
— Очень элегантно. Да и грудь у вас, должно быть, красивая.
— Значит, вы не совсем безразличны к женским прелестям?
— Я говорю с чисто эстетической точки зрения.
Это было единственное слово греческого происхождения, которое знал портной с Мальборо-стрит.
— В таком случае, — сказала Герти, — я вам ее покажу. Похоже, она у меня действительно красивая.
Герти немного наклонилась, грациозно завела руки за спину, как это делают женщины, расстегивающие лифчик. Упав ей на колени, деталь несколько секунд сохраняла прежний объем, после чего опала. Обнаженные груди оказались плотными и круглыми, низко посаженными, с высоко вздернутыми и еще не успевшими побагроветь от мужских укусов, а значит, пока светлыми сосками.
Несмотря на привычную для своей профессии, а также для своих склонностей способность невозмутимо наблюдать за женщинами на различных стадиях обнажения, Мэт Диллон был вынужден отметить, что за считанные секунды объем его тела частично и значительно (по сравнению с обычным) увеличился. А еще он заметил, что Герти это тоже заметила. Она перестала улыбаться, ее взгляд посуровел. Она поднялась.
Вытянув руки вперед, Диллон сделал три шага назад и пролепетал:
— Я сейчас принесу вам платье... Сейчас принесу вам платье...
Взмокший и похолодевший от пота, портной развернулся, пробкой вылетел из кабинета и очутился за дверью, которую запер на ключ. На несколько секунд замер, переводя дыхание. Затем пустился в путь. Вздрогнул, проходя мимо дамского туалета, откуда эта девчонка вылезла, как Афродита из воды. Дошел до маленькой двери, которую разбаррикадировал. Оказался во дворике. Приставил к стене лестницу. Поблизости разорвался снаряд. Диллона осыпало землей, гравием, гипсовыми ошметками. Он перемахнул через стену и упал во двор Академии, усеянный воронками. Все послеантичные статуи уже успели потерять свои цинковые фиговые листья, и Диллон сумел на бегу оценить раскрывшиеся таким образом мужские достоинства. Он снова ощущал себя в нормальной и здоровой обстановке, а заметив, что при обстреле пострадали лишь Венеры и Дианы, даже улыбнулся этому странному стечению членовредительских обстоятельств. Метрах в ста от него разорвался еще один снаряд. Взрывной волной его опрокинуло на землю. Он поднялся, целый и невредимый, и побежал дальше.
Большие стеклянные двери Выставочного зала были разбиты.
Диллон пересек опустевший музей, не останавливаясь перед всей этой мазней, слегка взбудораженной артобстрелом. Выход на Нижнюю Эбби-стрит был открыт; сторожа, не испытывая особого желания подохнуть ради сомнительных сокровищ, сбежали, вероятно, еще в начале восстания.
На улице не было ни души. Брошенный трамвай. Диллон побежал вдоль фасадов в сторону Мальборо-стрит.
— Что-то здесь не так, — сказал Маккормак, прекращая стрелять и отставляя винтовку.
Остальные последовали его примеру; Келлехер отложил в сторону пулеметную ленту.
— Это ненормально, — продолжал Джон. — Как будто специально. Фигачат вокруг, но не в нас. Как будто снаряд, который снес голову Кэффри, — святой Патрик, прими его душу! — попал совершенно случайно.
Он взял бутылку уиски, отпил и передал другим. Бутылка вернулась к нему пустой. Он закурил трубку.
— Каллинен, ты на посту.
Остальные закурили сигареты.
— Если мы проведем здесь еще одну ночь, хорошо бы похоронить Кэффри, — сказал Галлэхер.
— А мне на этих британцев насрать, — внезапно произнес Каллинен.
О своих националистических воззрениях он сообщил, не оборачиваясь; выполняя полученный приказ, он обозревал окрестности, скрывающие вражеское присутствие. Каждые сорок секунд «Яростный» окутывался в ватное облачко, появляющееся на конце какой-нибудь из его смертоносных трубочек.
— Я бы побрился, — сказал О’Рурки.
Каждый посмотрел на своих соседей. Лица у всех посерели и покрылись щетиной. Взгляды некоторых дрожали.
— Хочешь выразить свое почтение Гертруде? — спросил Галлэхер.
— А ведь ее действительно зовут Гертруда, — прошептал О’Рурки. — Я совершенно забыл.
Он как-то странно посмотрел на Галлэхера:
— А ты-то почему запомнил?
— Заткнитесь! — сказал Келлехер.
— Не будем о ней говорить, — гаркнул Маккормак. — Мы же договорились, что больше не будем о ней говорить.
— А Диллон? Его нет, — выпалил Келлехер.
Все выразили удивление.
— Может быть, на втором этаже, — предположил Маккормак.
— Или с девчонкой, — сказал Галлэхер.
— Он? — прыснул со смеху Каллинен.
Все увидели, как он затрясся. Потом замер. Затем все услышали:
— Все. Мне на этих бриттов насрать.
— Действительно, странно, — сказал О’Рурки. — Как будто они нас жалеют.
Он провел рукой по щекам.
— Я бы побрился, — сказал он.
— Сноб, — сказал Галлэхер. — Хочешь понравиться Гертруде?
Маккормак потряс своим кольтом:
— Черт бы вас побрал! Первого, кто о ней заговорит, я шлепну на месте, понятно?
— Надо бы похоронить Кэффри до наступления ночи, — сказал Галлэхер.
— Где же Диллон? — спросил Келлехер.
— Попробую найти где-нибудь бритву, — сказал О’Рурки.
Пока остальные хранили молчание, он заходил по комнате, роясь во всех ящиках и не находя в них ничего подходящего.
— Черт, — сказал он, — ничего.
— Неужели ты думаешь, — сказал Галлэхер, — что почтовые барышни бреются, да еще и одноразовыми бритвами? Нужно быть законченным интеллектуалом, чтобы представить себе такое.
— А мне, — сказал Каллинен, — мне на этих британцев насрать.
— Почему бы и нет? — возразил Келлехер. — Диллон рассказывал, что есть женщины, правда не почтовые барышни, а настоящие леди, которые бреют себе ноги одноразовыми бритвами.
— Вот видишь, — сказал О’Рурки, продолжая рыться в ящиках, Каллинену, который продолжал стоять на посту к ним спиной.
— А мне кажется, — сказал Галлэхер, — что надо бы похоронить Кэффри до наступления сумерек.
— Говорят даже, — продолжал Келлехер, — говорят даже, что есть бабенции, которые заливают себе ноги чем-то вроде воска и, когда эта штука остывает, отдирают ее вместе с волосами. Радикально, хотя больновато, и потом, позволить себе такое могут только суперледи, чуть ли не прынцессы!
— Хитроумно, — сказал О’Рурки.
Он мечтательно теребил тюбик красного воска для печатей.
— Попробуй, — сказал ему Келлехер.
— Все, — сказал Каллинен, — в гробу я видел этих британцев.
— Нельзя же сидеть всю ночь рядом с трупом, — сказал Галлэхер.
— Интересно, где Мэт Диллон, — сказал Маккормак.