— А чем? — спросил Ларри.
— Тем, что ты держишь в руке.
— Да шутит он, — сказал Галлэхер.
— Может быть, Диллон мертв, — сказал Маккормак. — Мы об этом не подумали.
— Я его растоплю и вылью тебе на лицо, — сказал Келлехер. — Вот увидишь, какая гладкая кожа получится.
— Надо бы откупорить еще пузырь уиски, — сказал Маккормак.
Очередной снаряд взорвался в соседнем доме. С треснувшего потолка посыпалась штукатурка.
— Мне на этих британцев насрать, — сказал Каллинен.
Обстрел закончился. Ларри противно стонал от боли, а Келлехер, сидя у него на животе, — чтобы не дергался, — отдирал перьевой ручкой воск и прилипшую к нему щетину. Галлэхер и Маккормак взирали на это увлекательное зрелище, выскабливая тунца из консервной банки. Каллинен продолжал наблюдение за «Яростным».
— Судя по тому, что рассказывал Диллон, — сказал Келлехер, — женщины ведут себя более мужественно.
— Судя по всему, — заметил Галлэхер, пережевывая законсервированную в масле рыбу, — они, пожалуй, повыносливее нас.
— Нужно признать, — добавил Маккормак, — что, когда они впрягаются, они способны вынести больше нас.
— Например, когда рожают, — сказал Галлэхер. — Представляю себе наши рожи, если бы это пришлось делать нам. Правда, Келлехер?
— Ты это к чему?
Он только что доскреб подбородок и, отскоблив левую щеку, взялся за правую. Мокрый от пота Ларри был нем, как рыба. Только нервно шевелил пальцами ног на дне ботинок, но никто этого не видел.
— Мы, мужчины, — сказал Маккормак, — начинаем ныть всякий раз, когда приходится страдать. А женщины страдают все время. Они, можно сказать, для этого и созданы.
— Что-то ты разговорился, — заметил Галлэхер.
— А мне, — сказал Каллинен, не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.
— Приближение смерти сделало его мыслителем, — во всеуслышание заявил Келлехер, который почти закончил истязать О’Рурки. — Какой ты у меня будешь красивый, — прошептал он на ухо истязаемому.
— Мы, мужчины, — продолжал Маккормак, — это касается самого важного, вы меня понимаете?
— Еще как понимаем, — заверил его Галлэхер, вылавливая из банки остатки самого важного.
— Ну так вот, нам это всегда в удовольствие. А женщинам приходится много чего пережить, начиная с того момента, когда они перестают быть девушками...
— Ну уж, — сказал Каллинен, — не надо преувеличивать.
— Теперь ты неотразим, — воскликнул Келлехер, отпуская Ларри.
Тот встал и провел рукой по гладким отныне щекам.
— Красиво сработано, — сказал Галлэхер.
По всему лицу Ларри выступили капельки крови. Он задумчиво посмотрел на свою пурпурную ладонь.
— Ничего страшного, — сказал Келлехер.
— Я хочу есть, — заявил О’Рурки.
Маккормак протянул ему начатую банку тунца и кусок хлеба[*]. Но погруженный в глубокую задумчивость Ларри к ним даже не притронулся. Он встал и направился к кабинету.
— Она, наверное, тоже хочет есть, — прошептал он.
Остановился и вернулся к своим соратникам:
— Вот я... я буду с ней корректен.
— А мне, — сказал Каллинен, не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.
— Где же Диллон? — спросил Келлехер.
— Сходи посмотри, — сказал Галлэхер О’Рурки.
— Она не должна погибнуть, — сказал О’Рурки.
— Почему? — спросил Галлэхер.
— Это будет несправедливо, — сказал О’Рурки.
— Я приказал вам не говорить о ней.
— Она не должна погибнуть, — повторил О’Рурки.
— А мы? — спросил Галлэхер.
— Поделись тогда с ней своим тунцом, — сказал Келлехер. — Хотя, может быть, она не любит гладко выбритых мужчин.
— А я ее люблю, — сказал О’Рурки.
— Хватит, — одернул его Маккормак.
— А я ее люблю, — повторил О’Рурки.
Он, насупившись, оглядел всех по очереди. Все молчали.
Ларри развернулся и направился к маленькому кабинету.
Обстрел так и не возобновлялся.
Картрайт еще раз прочитал сообщение генерала Максвелла. Надлежало до заката солнца уничтожить последний оплот мятежников. Без чего говорить об окончании, об окончательном окончании мятежа, было невозможно. Нельзя было допустить, чтобы последние инсургенты продержались еще одну ночь.
Картрайт вздохнул (но не тяжело) и посмотрел на почтовое отделение на набережной Иден, продырявленное лишь на уровне второго этажа. Близлежащие здания пострадали намного серьезнее. Увиливать дальше и больше представлялось нереальным. Командор Картрайт не мог предать своего Короля и свою страну. И потом, что за привидение померещилось ему на том берегу? Теперь он будет стрелять точно в цель.
Он направился к канонирам.
Ларри закрыл за собой дверь и потупил взор. В руках он держал кусок хлеба и консервную банку. Герти сидела в кресле, повернувшись к нему спиной. Он видел лишь ее светлые, коротко остриженные волосы.
— Я принес вам поесть, надо подкрепиться, — произнес О’Рурки слегка взволнованным голосом.
— Кто вы такой? — сурово спросила Герти.
— Меня зовут Ларри О’Рурки. Я студент медицинского колледжа.
— Это вы мне подтирали нос, не так ли?
Смущенный Ларри что-то забормотал в ответ, потом замолчал.
— А что вы мне принесли?
— Хлеб и тунца.
— Положите сюда.
Не оборачиваясь, она указала рукой на стол. Ларри подошел к столу и увидел, что указующая рука была обнажена. Затем он заметил платье, разложенное на одном стуле, и комбинацию на другом. Из чего сделал надлежащие выводы.
После чего застыл, опешивший и ошарашенный.
— Я слышу ваше дыхание, — сказала Герти, не притрагиваясь к пище.
— О Господи, о Господи, — прошептал О’Рурки, — что я здесь делаю?
— Что вы там бормочете?
— О святой Иосиф, о святой Иосиф, я не смог устоять, я не смог устоять, и вот я у ног этой женщины, которая явилась мне в состоянии абсолютной наготы, и я пришел открыть ей свою любовь, свою непорочную, рыцарскую и вечную любовь, но на самом деле мне хочется сделать то же самое, что делали все остальные мерзавцы.
— Что вы там лопочете? Читаете молитву?
— Теперь я себя понимаю: Каллинен, Кэффри, вот кому я подражаю. Несчастная девушка, невинная девушка, которую они опозорили и которую я в глубине души тоже мечтаю опорочить. О святой Иосиф, о святой Иосиф, помоги мне остаться чистым. О святая Мария, сотвори чудо и верни девственность моей невесте Гертруде Гердл!
— Отвечайте же: что вы там шепчете?
— Я люблю вас, — прошептал очень-очень тихо Ларри.
— Вы ведь закоренелый папист, не так ли? — продолжала Герти, так и не услышав признания. — Но я не понимаю, почему вы пришли святошничать именно ко мне? Вы надеетесь меня обратить в свою веру?
— Да, надеюсь, — громко ответил О’Рурки. — Я могу жениться только на истинной католичке, а жениться я хочу на вас.
Герти вскочила и повернулась к нему.
— Вы окончательно спятили, — сурово изрекла она. — Неужели вы не понимаете, что вы скоро умрете?
Но Ларри ее не слушал. Ему было довольно того, что он ее видел. И видел ее не просто голой, а еще и в эластичных трусиках и чулках. Блаженный О’Рурки разинул рот.
Она топнула.
— Неужели вы не понимаете, что скоро умрете? Вы не понимаете, что через несколько часов будете мертвы? Вы не понимаете, что до наступления ночи превратитесь в труп?
— Вы — красивая, — пролепетал О’Рурки, — я люблю вас.
— Мне противны ваши грязные сантименты. И что это за омерзительные капельки крови на ваших щеках?
— Вы — моя невеста пред Богом, — сказал О’Рурки.
Он закатил глаза к потолку; еще немного, и он бы увидел Всевышнего.
Герти снова топнула.
— Пойдите прочь! Прочь отсюда! Ваши гнусные суеверия мне отвратительны.
Но Ларри уже протягивал к ней руки:
— Моя жена, моя дорогая женушка!
— Уходите. Уходите. Вы — сумасшедший.
— Бог благословляет наш идеальный союз.
— Оставь меня в покое, мерзкий поп!
Он шагнул к ней.
Она отступила.
Он сделал еще один шаг.
Она попятилась.
Так как комната была небольшой, Герти скоро уперлась в стенку.
Короче говоря, влипла.
Ларри приближался, вытянув руки, как человек, который ничего не видит в тумане. Его пальцы дотронулись до Герти; уткнулись чуть выше груди. Ларри быстро отдернул руки, как человек, который обжегся.
— Что я делаю? — прошептал он. — Что я делаю?
— Сумасшедший! — завопила Герти. — Сумасшедший!
— Слышишь? — спросил Келлехер у Маккормака.
Маккормак пожал плечами:
— Надо было сразу ее пристрелить, только корректно. Впрочем, теперь это не имеет значения. Главное — наше общее дело. Будет ужасно, если скажут, что мы в эти трагические минуты вели себя недостойно.
— Вас простят, — сказал Келлехер. — Здесь не только ваша вина.
— Да, но кто об этом узнает? — спросил Маккормак.
— Нужно, чтобы она осталась в живых, — сказал Келлехер. — Она ничего не расскажет. Если британцы найдут ее труп рядом с нашими, получится некрасиво. А вот если она останется в живых, тогда уверен, она скажет, что мы к ней очень хорошо относились. Так оно, несмотря ни на что, и было.
— У меня мысль, — сказал Маккормак. — Отведем ее в подвал. Здесь должен быть подвал.
— Пойду посмотрю, — сказал Келлехер.
Они снова услышали крики.
— Ну и ну, — сказал Галлэхер, — кажется, все ее поимели, кроме меня.
— А я? Или ты думаешь, что она меня не интересует? — спросил Келлехер.
Каллинен повернулся к ним и объявил, что на «Яростном» что-то затевается.
О’Рурки заключил Герти в объятья и задумался; он не знал, что с ней делать дальше. Она вырывалась и осыпала его ругательствами. Он крепко, изо всех сил прижимал ее к себе. О’Рурки уже не думал о том, что говорил несколько минут назад. Он продумывал тактику, которой следовало придерживаться, совершенно не отдавая себе отчета в том, что он вообще что-то обдумывал. Он решил, что лучше всего было бы повалить ее на пол; он не очень хорошо представлял себе, как справится с ней в кресле.