Ренцо: Мне знакомы сии доводы. Возобновления смертной казни требуют двуличные люди, приравнивающие порядок к террору и мечтающие, чтобы вернулись дни злоупотреблений. Однако намедни я прочел в одной из крупнейших газет пространную, миролюбивую статью сурового философа, который, взвесив все за и против, вопрошает с мудрым лукавством, не следует ли перед лицом столь тяжких преступлений возродить по воле государства право назначать высшую меру наказания, дабы успокоить и защитить граждан. Ведь смертная казнь обладает отчасти сдерживающей силой, то бишь внушает страх иным злодеям, в то время как современные тюрьмы, места неутомительного перевоспитания и доступных развлечений, более не способны остановить руку убийцы.
Эко: Я слыхал подобные рассуждения. Кажется, они убедят кого угодно. Однако, возможно, тебе не знаком другой философ, многому научивший всех нас, а также философов, выступающих за возвращение смертной казни. Некий Кант напомнил нам, что людей следует непременно рассматривать как цель, а не как средство…
Ренцо: Прекрасное предписание.
Эко: Так вот, если я убью Каина, чтобы тем самым предупредить N., разве я не использую Каина как средство предупреждения N. ради защиты всех прочих людей от возможных поползновений N.? А если разрешено использовать Каина как послание N., отчего ж не использовать Самуила, чтобы изготавливать мыло для Адольфа?
Ренцо: Но ведь это отнюдь не одно и то же. Каин совершил преступление, посему справедливо, что он понесет равное ему наказание – не ради мести, а ради справедливости, отстаивающей равенство наказания преступлению. Самуил невиновен, чего не скажешь о Каине.
Эко: Значит, ты больше не думаешь, что Каина нужно убить, чтобы напугать N., а полагаешь, что Каин должен претерпеть муки, равные тем, что претерпела его жертва?
Ренцо: И то и другое. У меня есть право использовать Каина как средство, ведь, поскольку он более не достоин рассматриваться как самостоятельная цель, его смерть поможет избежать новых смертей. Всем известно, что в наказание надобно причинять не меньшие страдания, чем те, что претерпела жертва наказуемого. Государство – гарант для граждан, оно использует суровые весы закона. И ежели, чтобы гарантировать безопасность, полезен абстрактный, суровый и возвышенный талион, да будет так, ибо в нем содержатся крупицы древней мудрости. Государственный талион – не месть, а торжество геометрии.
Эко: Я не гнушаюсь древней мудростью. Однако скажи мне, о Ренцо, раз ты разделяешь столь суровое и сверхчеловеческое видение закона и допускаешь, что смерть от руки государства – не убийство, а равное возмездие, если бы государство, бросив жребий или применив ротацию, обязало бы тебя убить того, кто совершил убийство, ты бы согласился?
Ренцо: Я бы не смог отказаться. И душа моя была бы спокойна. Всякий, кто выступает за смертную казнь, должен быть готов исполнить ее, будь на то поручение общества.
Эко: Тогда скажи мне, есть ли столь же мерзкие и ужасные преступления, как человекоубийство? Что бы ты сказал о том, кто, вместо того чтобы убить твоего малолетнего сына, совершил бы над ним с нечеловеческой жестокостью акт содомии, из-за чего тот бы навеки остался несчастным безумцем?
Ренцо: Это было бы равное, если не худшее преступление.
Эко: А если бы действовал принцип государственного талиона, не следовало бы с благословения закона подвергнуть и его насильственной содомии?
Ренцо: Сейчас, когда ты заставил меня над этим задуматься, я, разумеется, соглашусь.
Эко: А если бы государство попросило тебя, бросив жребий или применив ротацию, подвергнуть его содомии, ты бы согласился это исполнить?
Ренцо: Ну уже нет! Я все же не сексуальный маньяк!
Эко: Так неужели ты маньяк-убийца?
Ренцо: Не путай меня! Я заявляю, что второй поступок вызвал бы у меня раздражение и отвращение.
Эко: А разве первый подарил бы тебе наслаждение и садистскую радость?
Ренцо: Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Убивая, я бы не причинил себе вреда, а осуществляя акт, вызывающий у меня отвращение, я бы испытал неприязнь и боль. Государство не может требовать, чтобы ради наказания злодея я бы и сам пострадал.
Эко: То есть ты говоришь, что не желаешь, чтобы тебя использовали как средство.
Ренцо: Еще чего!
Эко: Но при этом ты бы использовал живого человека, причинив ему смерть как средство запугивания других людей.
Ренцо: Да, но ведь он, совершив злой поступок, стал меньшим человеком, чем остальные… Или нет?
Эко: Нет. И меня тревожит то, что те, кто рассматривает его как меньшего человека, одновременно выступают против аборта, утверждая, что человек – всегда человек, даже когда это всего лишь зародыш. Разве они не впадают в противоречие?
Ренцо: Ты меня вконец запутал. А как же законная самооборона?
Эко: В ней присутствуют двое, первый пытается низвести второго до роли средства, второй уклоняется от подобного произвола. По возможности не убивая первого, но при необходимости мешая ему причинить зло. В подобном случае право невинного преобладает над правом виновного.
Но казнящее виновного государство не препятствует ему отныне действовать, повторяю, оно использует его как простое средство. А когда ты используешь человека как средство, допуская, что некоторые люди – меньшие люди, чем остальные, исчезает суть контракта, на котором держится государство. Так и спор об аборте не сводится к вопросу, законно ли убить человека, а к тому, человек ли плод и подчиняется ли сокрытое в глубине утробы законам общественного договора или оно принадлежит материнскому чреву.
Но убийца, на которого распространяется действие общественного договора, – полноценный человек. И если ты считаешь его меньшим человеком, чем остальных, завтра ты сочтешь меньшими людьми тех, кто осмеливается защищать смертную казнь, и предложишь их убить, дабы отвлечь всех прочих от подобных нездоровых мыслей.
Ренцо: Что же мне теперь делать?
Эко: Спроси себя, не правит ли Дон Родриго из своего замка мафиозной бандой паромщиков, переправляя дублоны в бергамские земли и подталкивая Гризо к убийствам, дабы заработать на этом.
Ренцо: А ежели я обнаружу, что это правда?
Эко: Ты поймешь, что казнь Гризо не гарантирует твоим детям жизнь, ибо она ничуть не испугает Дона Родриго.
Ренцо: Что же способно его напугать?
Эко: Убийство тирана. Но об этом в другой раз.
Иисус в костюмчике от Lebole
Рим. Полемика вокруг Иисуса в костюме от Lebole, начатая журналом Famiglia Cristiana[279], не утихает. Сам папа начал борьбу против Иисуса (не совсем евангельского Иисуса, а современного Иисуса, от которого слишком попахивает Superstar, джинсой и духами и который виляет бедрами, как Эммануэль[280]). Речь идет о современном изображении Иисуса, которое недавно распространил журнал Famiglia Cristiana: на Спасителе приталенный однобортный белоснежный пиджак, однотонный галстук, у него длинные волнистые волосы, трехдневная небритость, во взгляде и в изгибе губ нечто томное и слегка андрогинное.
Большинство возмутилось подобным изображением, сочтя, что оно слишком потакает секулярному духу, которым, как известно, пропитано все в нашем отвергающем запреты обществе. Мне как знатоку секулярной жизни эта мысль кажется весьма причудливой по причинам, которые я сейчас изложу, разделив анализ вызвавшего подозрения образа на анализ лица и анализ костюма и позы.
Анализ лица: нам поможет увлекательная и содержащая немало примеров книга «Комиксы папы» (I fumetti del papa), составленная Умберто Сильвой для издательства Mazzotta. В ней собраны и прокомментированы нежные, прелестные гравюры Джанбаттисты Конти, над которыми он работал в 30-е годы, прилежно и с почтением изображая святых, видения и поучительные истории, создавая иллюстрации для воспитательной литературы и календарей. Сильва сопроводил их оригинальными комментариями, получилась галерея портретов, в которых изображение добродетели лишено маскулинности, представление о святости связано с эректильной дисфункцией и неразвитостью волосяного покрова, кажется, будто за право носить нимб приходится заплатить изрядной дозой гормонов. Связывать доброту с невыраженной сексуальностью – давний порок католического воспитания: вот и сегодняшний Иисус, хотя он и стремится быть современным, – всего лишь очередная вариация старинного изъяна иконографии.
Когда же мы переходим к костюму и позе, сразу становится ясно, что идеал современного Христа, который выражает вызвавшая порицание реклама, – тот же, что и во времена Пия XII. Когда современность означала не внимание к насущным проблемам, а поклонение показным идолам эпохи, умение водить самолет, играть в настольный футбол, забираться на мотоцикл. Брак Церкви и современного мира, каким он виделся великому реставратору Пачелли[281], затронул только самый поверхностный слой.
В этом смысле сегодняшний Иисус представляет собой не что-то новое, а верное соблюдение «модернистской» и «модерновой» традиции, основанной Князем Пачелли и Луджи Джеддой. В этой традиции «идти в ногу со временем» означает не забыть смысл выражения «пособие по безработице», а уметь под запах ладана чередовать благодатные дезодоранты и стрижки по последней моде. Заменив св. Петра в веригах и св. Иеронима в рубище на Иисуса в модном прикиде.
Сенсация
Попались все, никто даже не пытался сопротивляться. Длится эта история уже две недели. С тех пор как Павел VI возвысил голос, дабы напомнить: Преццолини[282] скоро встретится с Господом, он уже старенький, всякое может быть. Мало кто удержался от соблазна высказаться на эту тему, хотя бы для того, чтобы возразить: нет, Преццолини уже не уверует, но все же и т. д. и т. п. Спорили много, но никто не обратил внимания на странность историко-политического критерия, опираясь на который правящий папа приманивает души литераторов. Представьте себе: будь вы папой (что может случиться с каждым), кого бы вы сегодня постарались завлечь в лоно церкви, чтобы доказать отсутствие противоречия между культурой и верой? Лично я обратился бы с призывом к Сартру