На фоне сменяющих друг друга двусмысленных ситуаций действуют комедийные характеры: все либо хорошие, либо плохие. Виктор играет двойную роль, внося двусмысленность в эротические отношения и ясность в политические отношения: он – «красавица» рядом с нацистским «чудовищем». Тема борьбы «цивилизации против варварства» смешивается с другими темами, к грусти «возвращения Одиссея» прибавляется военная храбрость открытого сражения «Илиады».
Пляску вечных мифов окружают исторические мифы, то есть должным образом возрожденные мифы кино. Богарт олицетворяет по крайней мере три из них: «двуличный авантюрист», смесь цинизма и великодушия; «аскет вследствие любовного разочарования» и одновременно «спасаемый алкоголик» (чтобы спасти, его нужно немедленно споить, тогда он перестанет быть «разочарованным аскетом»). Ингрид Бергман – «загадочная или роковая женщина». Еще есть мифы «дорогой, послушай нашу песню», «последний день в Париже», «Америка», «Африка» и «Лиссабон как порто-франко», «пограничный пункт или последний форт на краю пустыни». Еще есть «иностранный легион» (у каждого героя своя национальность и своя история), наконец, есть «гранд-отель, куда приезжают и откуда уезжают». Заведение Рика – волшебное место, где может произойти (и происходит) все, что угодно: любовь, смерть, погоня, шпионаж, азартные игры, соблазнение, музыка, патриотизм (поскольку фильм снят по мотивам театральной пьесы и режиссер был ограничен в средствах, действие удивительным образом сосредоточено в одном месте). Это место – Гонконг, «Макао – ад, где играют в азартные игры», преддверие «Лиссабона рая для шпионов», «пароход на Миссисипи».
Но поскольку здесь собраны все архетипы, поскольку в «Касабланке» цитируется множество фильмов, каждый актер играет роль, которую уже исполняли тысячу раз, зритель ощущает резонанс интертекстуальности. «Касабланка» несет с собой, словно шлейф аромата, иные ситуации, которые «добавляет» в фильм сам зритель, незаметно для самого себя беря их из таких вышедших позднее фильмов, как «Иметь или не иметь», где Богарт играет героя Хемингуэя. Впрочем, Богарт и так притягивает хемингуэевские коннотации хотя бы потому, что, как сказано в фильме, Рик воевал в Испании (и как Мальро[312] помогал китайской революции). Петер Лорре приносит с собой воспоминания о Фритце Ланге[313]. Конрад Фейдт окутывает своего немецкого офицера тонким ароматом, царившим в «Кабинете доктора Калигари»: он не безжалостный, живущий в мире техники нацист, а ночной, дьявольский Чезаре[314]. Поэтому «Касабланка» – не фильм, а множество фильмов, целая антология. Вышло это случайно и, видимо, само по себе, если не против воли его создателей и актеров, то независимо от нее. Вот почему фильм оказывает такое действие, независимо от эстетических и киноведческих теорий. В нем с почти теллурической мощью действуют «силы повествования» в исконном виде, «искусству» даже не нужно их направлять. Поэтому нас не смущает то, что у героев часто меняются настроение, нравственные убеждения, психология, что конспираторы, завидев шпиона, закашливаются, чтобы прервать разговор, что развеселые девицы плачут, услышав «Марсельезу». Когда в фильм, не стыдясь, врываются все архитепы, достигаешь гомеровской глубины. Пара штампов вызовет смех. Сотня штампов растрогает. Потому что мы неосознанно чувствуем, что штампы ведут беседу друг с другом, что они рады опять собраться вместе. Как крайняя боль граничит со сладострастием, а крайнее извращение с мистической энергией, так и за крайней банальностью проглядывает возвышенное. С нами говорит не режиссер, а нечто другое. И это явление заслуживает почтительного отношения.
Аттики и азиаты[315]
Новый Томмазео
Предположим, получили мы письмо, где говорится: «В связи со снижением темпов экономического роста наш региональный менеджер, внимательно рассмотрев данный вопрос, вынес отрицательное решение по поводу вашего коммерческого предложения о приобретении складских запасов контейнеров для инструментов, предназначенных для монтажа сантехнического оборудования, достоверными данными о надежности которых мы не располагаем. Наш менеджер по закупкам, с которым была достигнута предварительная договоренность, освобожден от занимаемой должности, см. прилагаемую ксерокопию».
Смысл сообщения следующий: «Поскольку наша фирма на грани краха, сотрудник, отвечающий за работу наших местных коммивояжеров, решил, что мы не будем закупать остатки ваших жестяных ящиков для сантехников, которые вдобавок, похоже, на соплях держатся. Того недоумка, что дал обещание от нашего имени, вышибли пинком под зад, как вы можете видеть из прикрепленного сзади ксерокса приказа об увольнении».
Второе письмо имеет тот же самый смысл, что и первое, которое практически полностью построено на синонимических терминах и оборотах. Как видим, с помощью синонимов можно сказать почти то же самое, и даже вроде бы выразить это лучше – вежливей и наукообразней. Есть, конечно, риск, что получатель письма ничего в нем не разберет, но зачастую это не так уж и плохо.
Однако неплохо было бы и задуматься о применении синонимов в нашем обществе. Прежде всего спросим себя, что же такое синоним.
Согласно распространенному мнению, синонимы – это слова, имеющие одинаковое значение, но при этом разное звучание, как, например, «здесь» и «тут» или «быстрый» и «скорый». Хорошие словари тем не менее знают, что полных синонимов не существует и что два слова могут сообщать одно и то же, однако по-разному, с разной интонацией, с разных точек зрения, а то и отражая принадлежность к различным культурно-социологическим слоям, как у того бедолаги, что до сих пор говорит «прейскурант» вместо «прайс-лист».
Все знают, что в наши дни, когда кто-то говорит «моя посудина», имеется в виду «моя яхта», при этом само собой разумеется, что яхта эта весьма немаленькая и что говорящий желает дать понять, что у него и денег хватает, и скромности хоть отбавляй. В данном случае это не столько синоним, сколько эвфемизм. С другой стороны, логики, пытаясь прояснить значение какого-либо термина посредством синонимов, быстро заметили, что для синонима характерна как раз потеря части значения (расширение, сужение, искажение). Поэтому можно без колебаний сказать, что синоним (за исключением редчайших случаев) не бывает нейтральным. Выбор синонимов всегда обусловлен идеологией. По меньшей мере он выдает происхождение и региональные предпочтения, поскольку в такой стране, как наша, благодаря влиянию диалектов выбор синонимов куда шире, чем в других странах: таким образом, одно и то же может быть батоном или булкой хлеба; парой шнурков, снурков, шнурочков, шнуриков или снурочков, тесемок или завязок для ботинок; шторкой, занавеской или гардиной; баком, бадьей или лоханью; обедом или ланчем; ужином или обедом; пустышкой или соской; водопроводчиком, жестянщиком, трубопроводчиком, мастером, фонтанщиком, сантехником или установщиком сантехнического оборудования (этих как ни назови, они давно уже пропали, а тех, что есть, все равно не дождешься).
В других случаях употребление более свежего синонима взамен устоявшегося термина служит выражением политических взглядов: так происходит с теми, кто говорит «помощница по хозяйству» вместо «служанка», «подносчик багажа» вместо «носильщик», «коммунальщик» вместо «дворник», «владелец торговой точки» вместо «лавочник», «комиссионщик» вместо «старьевщик». Порой такая вариативность заставляет пересмотреть квалификацию и обязанности упомянутого, ведь бебиситтер – это вовсе не кормилица (как бы ни хотелось этого пуристам, заклятым врагам засилья синонимов-иностранизмов) – начать с того, что она не кормит грудью и к тому же работает всего несколько часов в день. А хлебопек – это не просто пекарь, а обычно еще и зажиточный, и вредный, который припрятывает спагетти.
Дело в том, что обширные перечни синонимов образуются в рамках специальной и профессиональной лексики, обрастая там, к добру или к худу, разнообразными значениями, а посему уместным кодицилем к новому прочтению современного словаря синонимов можно считать недавно вышедшую книгу под редакцией Джан Луиджи Беккариа («Специальная лексика в Италии», издательство Bompiani[316]), из которой я и заимствую большую часть примеров.
Есть, например, синонимические выражения, несущие функцию, которую лингвист Маурицио Дардано[317] определяет как «отстраняющую»: ее назначение в том, чтобы смягчить категоричность заявления – так, мы говорим «предприняты действия» вместо «сделано», «инициировать слушания» вместо «выслушать» и «просматривается определенная возможность» вместо «надеемся, что». Эти замены пока безобидны. Но, следуя этим путем, мы приходим к давно уже исследуемым политико-экономическим профессионализмам, где словосочетание, якобы выражающее то же самое значение, на самом деле приглушает смысл и не передает его. Достаточно взглянуть, как в наши дни изощряются в иносказаниях, лишь бы не говорить об инфляции, называя ее «выравниванием денежного курса», «выравниванием валютных курсов» или «снижением покупательной способности денег». Или же повышение цен становится «урегулированием», «приведением в соответствие», «пересмотром тарифов». А то и массовые увольнения, стыдливо прикрывающиеся словами «оптимизация», «сокращение штатов» или «прогнозируемый избыток незанятой рабочей силы». Тогда как экономический кризис, подозрительно попахивающий 1929 годом, становится «снижением темпов экономического роста», «рецессией» или «охлаждением экономики».
С другой стороны, профессиональный жаргон политиков изобилует утешительными фразеологизмами, в силу чего сокрушительный проигрыш на выборах становится «оттоком голосов», а если группа граждан посылает их куда подальше – речь о «синдроме отторжения».