captatio benevolentiae вроде такого: «я не согласен с теми, кто порочит вас, дорогие друзья, говоря ужасные вещи, которые я сейчас изложу… и так далее, и тому подобное». Если же при столь зубодробительной глубинной структуре составить поверхностную структуру сплошь из сложноподчиненных предложений с условным наклонением, то что тут странного, если публика поймет все с точностью до наоборот?
«И что теперь? – спросите вы. – Сказать, что именитый христианский демократ не разбирается в риторике, – это оскорбление?» Ну, по крайней мере, это симптом. Он означает (и это касается не только Донат-Каттина), что перед нами политическая сила, которая, проведя тридцать лет у власти, так и не выработала технологии прихода к консенсусу. А ведь не случайно риторика зародилась в Греции на заре демократии. Демократия держится на согласии граждан (так как власть проистекает из голосования), а согласие получают путем аргументации в соответствии с приемами риторики (честными или бесчестными, это уж как получится). Лишь диктатуре не нужна риторика, поскольку власть ее основана на силе; в самом деле, «риторика» времен Муссолини – это не технология приведения доводов (ей не хватало как inventio, так и dispositio), а скорее разгул elocutio, примитивного нанизывания фигур речи (плуг, проложивший борозду; книга и карабин; судьбоносные холмы).
Как можно представить себе политическую партию (входящую в парламент), которая не владела бы риторикой? Лишь предположив, что все эти тридцать лет она получала голоса не благодаря аргументированному проталкиванию своей позиции, а иными средствами (обмен услугами, протекционизм, купля-продажа). Тогда понятно, почему язык наших властей предержащих предстает перед нами столь невразумительным и синтаксически корявым: он никогда и не стремился убедить – разве что передать предостережение (зашифрованное) текущим противникам.
Вот незадача, скажете вы. Но может быть, если господа депутаты прочтут Перельмана, а то и Квинтилиана, а то и Аристотеля, они поднатореют, как по-вашему? Увы. Риторика (настоящая) базируется на политической и нравственной позиции и на уважении к собеседнику. Такое за несколько месяцев не выучить. Набор закрыт.
Морфология лжи
Телевизионное выступление от 30 апреля, в котором Никсон попытался оправдаться в глазах общественности, представляет собой одну из вершин и в то же время один из провалов в истории американских нравов. Положительная сторона дела (совершенно невозможная для Италии) состоит в том, что под давлением прессы, еще до появления бесспорных доказательств, не в силах выстоять под напором обычных подозрений, президент Соединенных Штатов вынужден был оправдываться перед двумястами миллионами сограждан, обнажив перед ними не только свои слабости, но также (и в этом трагическая особенность телевизионного выступления) страхи и опасения.
Эффект от столь впечатляющего примера демократических взаимоотношений, немыслимых у нас дома, несколько портит тот факт, что способ, которым Никсону, хотя бы временно, удается выкрутиться, в точности повторяет традиционные схемы массовых коммуникаций. Иными словами, будучи приперт к стене историей, поданной средствами массовой информации в лучших традициях Хичкока, Никсон попытался вернуть доверие избирателей, выдвинув «контристорию». Если прессе удалось состряпать детектив или даже вестерн, вызвавший у толпы ожидаемый отклик, то Никсон постарался извлечь из нарративного бессознательного слушателей более древние сюжеты, сконструировав по их образцу свою речь, несомненный шедевр риторики. Увидим потом, как и до какой степени это оказалось неэффективным. Факт тот, что нарративный расчет существовал, и надо сказать, что Никсон, в той отчаянной ситуации, в которой он оказался, воспользовался им наилучшим образом.
Дальнейшие комментарии относятся к приведенной таблице, составленной автором этих строк в ходе семинара о языке политики при участии аспирантов с факультетов сравнительного литературоведения и политологии из Отделения аспирантуры Городского университета Нью-Йорка через неделю после того, как Никсон произнес свою речь. Были рассмотрены показательные истории трех типов: «Красная Шапочка», эпопея про Вторую мировую (так, как она подается, например, в фильмах типа «Тора! Тора! Тора!»[339] или старых военных картинах вроде «Иводзимы»[340]) и классический вестерн. Чтобы столь разные истории вообще можно было сравнить, была разработана очень упрощенная схема следующего вида: существует «герой», предлагающий «ценность», которой надлежит следовать; для достижения и защиты ценности необходимо соблюдать «предписание»; предписание нарушается либо героем под влиянием «злодея», либо самим злодеем в ущерб герою, из чего проистекает «беда»; тут вмешивается «спаситель» и вступает в борьбу со злодеем вплоть до победы; с поражением злодея поруганная ценность восстановлена.
Как явствует из таблицы, в «Красной Шапочке» герой совершает оплошность, нарушая предписание, и беда затрагивает его непосредственно; спаситель помогает герою и побеждает злодея. В истории о Второй мировой, напротив, совершивший оплошность герой (весь эпос на эту тему сходится на том, что, будь американское командование побдительней, оно смогло бы предупредить атаку на Перл-Харбор) обретает затем способность стать спасителем самому себе и таким образом выкрутиться самостоятельно, победив злодея (то бишь японцев). У вестерна иная схема: предписание касается всех, и это злодей нарушает его в ущерб герою; но герой выдвигает из своей среды избранного представителя (обычно шерифа), который карает злодея, восстанавливая общественное спокойствие.
Вестерн, сконструированный СМИ, относился именно к этому типу: американцы хотят иметь подотчетное им правительство, которое могло бы контролироваться общественным мнением; злодей же, то бишь президент, совершил ряд недопустимых действий, что привело к достижению Белым домом тайной супермощи, то есть самому настоящему злоупотреблению положением в ущерб гражданским свободам; СМИ и судебные органы, вмешавшись, сумели путем ряда расследований и разоблачений отправить под следствие Белый дом и непосредственно президента; цель достигнута, правительство не может выйти из-под контроля граждан.
Что же сделал Никсон, столкнувшись с нарративным совершенством фабулы, сконструированной СМИ? Он выстроил свою речь в терминах легенды, но перемешав фигуры. Президент, которого СМИ представили злодеем, становится героем. Ядром выступления Никсона стала исповедь человека, которого постигла большая беда, но ради общего блага он нашел в себе силы воспрянуть. И действительно, главный герой в его речи – президент, обязанный гарантировать непрерывность American way of life всем уповающим на него американцам. Этот президент, вне всякого сомнения, совершил оплошность: он должен был позаботиться о том, чтобы не выбирать себе безалаберных сотрудников («которые поступили плохо, думая, что поступают хорошо»), но был слишком поглощен тем, чтобы обеспечить торжество американской позиции на международных переговорах (Китай и Вьетнам), и не смог уделять внимание предвыборной кампании. Он сознает, что совершил оплошность, и не ищет себе оправданий. «Я беру на себя всю ответственность, – сказал он, – мне следовало быть бдительней, а я отвлекся». Что из этого следует? Здесь речь Никсона можно воистину счесть образцом для подражания, поскольку бедой, к которой он привлек внимание публики, оказалась вовсе не серия правонарушений, вошедшая в историю под названием «Уотергейтский скандал», – он предстает здесь в лучшем случае проходным инцидентом, вина за который к тому же лежит на плохих сотрудниках. Настоящая беда – это риск, что президент утратит народное доверие, а американцы начнут сомневаться в самой системе.
Благодаря такой перестановке фигур Никсону удалось провернуть еще один хитрый трюк, ведь по большому счету именно из-за журналистов он чуть не утратил народное доверие. Он не посмел поместить журналистов в графу «злодеи» и даже отвел им место среди помощников спасителя (правомерность системы, сказал он, находит себе подтверждение тогда, когда президенту с помощью доблестной прессы и неподкупных судебных органов удается осуществить правосудие), но исподволь свалил на них часть ответственности за случившееся.
Как он отреагировал на эту беду? До сих пор Никсон отыгрывал роль Красной Шапочки – неосмотрительный, но хороший; в этой части речи он перескакивает на схему эпоса о Второй мировой: президент – неосмотрительный герой, но в то же время спаситель American way of life. Он приказывает провести строжайшее расследование, обнаруживает, что некоторые его сотрудники, по-видимому, допустили промах (или, по крайней мере, навлекли на себя подозрения), и ему достает духа выгнать их, невзирая на лица, даже если речь идет о его лучших друзьях (здесь он, в частности, отыгрывает историю Муция Сцеволы[341]). Справедливость восстановлена, кто теперь усомнится в правомерности системы?
Отождествив героя со спасителем, переведя президента из разряда злодеев в герои и подменив одну беду на другую (вместо Уотергейтского скандала – утрата доверия), Никсон, вне всякого сомнения, совершил чудеса риторической манипуляции. Он учел, что имеет дело с публикой, приученной к нарративу массовых коммуникаций, и подменил одну историю другой – столь же захватывающей. Так что многочисленные опросы, проведенные затем представителями прессы, показали, что немало слушателей включилось в игру, которая, помимо всего прочего, придала всей этой ситуации более человечный и патетический вид.
И что же тем не менее произошло? А то, что если до телевизионного выступления лишь малая часть американцев подозревала Никсона, то после выступления их доля катастрофически возросла, превысив пятьдесят процентов. Почему?