1) форма сообщения является истинным содержанием сообщения (этого мнения придерживаются авангардные писатели и литературные критики);
2) код, иными словами, структура языка – или любой другой коммуникационной системы, – является сообщением (это знаменитый тезис Бенджамина Ли Уорфа, согласно которому мировоззрение определяется структурой языка);
3) коммуникационный канал является сообщением (то есть средство, выбранное для передачи информации, определяет или форму сообщения, или его содержание, или структуру кодов – это мнение разделяет и такая наука, как эстетика, поскольку от выбора художественного материала зависят работа духа и раскрытие темы).
Эти тезисы доказывают, что Маклюэн неправ, утверждая, будто исследователи информации принимали в расчет исключительно информационное содержание и обходили стороной вопросы формы. Помимо того, что Маклюэн и здесь жонглирует терминами и использует слово «содержание» в двух разных значениях (для него это «то, что сказано», а для теории информации – «некое количество бинарных решений, необходимых для формулирования чего-либо»), выясняется, что теория коммуникации, формализируя этапы передачи информации, создала инструментарий, позволяющий дифференцировать отличные друг от друга феномены, которые надлежит воспринимать соответственным образом.
Маклюэн соединяет в своей формуле несколько явлений, но толку от этого ноль. Когда он делает вывод, что массовое распространение печатных машинок привело к появлению на предприятиях женщин-машинисток, отчего пришло в упадок производство плевательниц, то всего лишь подтверждает очевидную истину, что любая новая технология способствует изменениям в обществе. Но перед лицом изменений нелишним будет понять, чем они вызваны: новым коммуникационным каналом, новым кодом, новой структурой кода, тем, что именно доносит до нас сообщение посредством структурированного кода, или тем, как определенная группа людей воспринимает сообщение.
Предложу другую формулировку – средство коммуникации не есть сообщение; сообщение становится тем, во что его превращает адресат, когда соотносит со своими кодами восприятия, не имеющими ничего общего ни с кодами коммуникатора, ни с кодами исследователя коммуникации. Средство коммуникации не есть сообщение, потому что для вождя племени каннибалов часы – не материальное воплощение времени в пространстве, а кинетическое ожерелье, которое можно повесить на шею. Если средство коммуникации есть сообщение, то ничего с этим не поделать (апокалиптики уж точно знают): нами движет созданный нашими собственными руками инструментарий. Однако сообщение зависит от его прочтения, и в электрическую эпоху еще осталось место для партизанских войн: существуют разные типы восприятия, и битва ведется не за телевидение, а за стул перед телеэкраном. Может быть, Маклюэн и прав (а с ними и апокалиптики), но в таком случае правда губительна, а раз культура способна бессовестно порождать все новые и новые правды, то имеет смысл предложить другую, более продуктивную.
В завершение – три вопроса о чтении книги Маклюэна.
Увенчается ли успехом попытка прочитать «Понимание медиа»? Да, поскольку автор вываливает на нас целую кучу самых разных данных (как остроумно заметил в своей статье Арбазино[441], кажется, будто книга написана Буваром и Пекюше[442]), однако основная мысль у него одна: средство коммуникации есть сообщение. Он повторяет ее с невиданным упорством и остается верным идеалу дискурса об устных и племенных обществах, приглашая нас к нему приобщиться: «это целостное сообщение с кажущейся избыточностью прослеживается снова и снова, пробегая вновь и вновь по виткам концентрической спирали». Позволю себе лишь одно замечание: избыточность не кажущаяся, она совершенно реальная. Как и лучшие продукты массовой развлекательной индустрии, нагромождение второстепенных сведений служит исключительно для того, чтобы сделать привлекательнее чрезмерно раздутую ключевую структуру, и в итоге читатель всегда будет получать только ту информацию, которая уже была ему известна (или понятна). Все цитируемые Маклюэном знаки относятся к чему-то изначально заданному.
Стоит ли читать Маклюэна и ему подобных тем, кто уже читал Зедльмайра и прочих? Я считаю, что стоит. Хотя оба говорят об одном и том же, просто меняя «плюс» на «минус» (а именно: медиа не транслируют идеологию, они сами и есть идеология), мистическая высокопарность Маклюэна оказывается не упаднической, а волнующей, жизнерадостной и с легким налетом безумия. Есть в Маклюэне что-то хорошее, как в хиппи и любителях покурить бананы[443]. Интересно, что они еще придумают.
Полезно ли читать Маклюэна с точки зрения науки? Вопрос с подвохом, поскольку придется сдерживать себя, чтобы под влиянием здравого академического смысла не сровнять с землей автора гимнов в честь электричества. Какое зерно истины скрывается за этой стойкой интеллектуальной эрекцией?
Маклюэн не ограничивается заявлением, что «47 – это говорливый мертвец», по большей части его высказывания каббалистического толка звучат как «77 – женские ножки»: в отличие от первого случая, здесь мы имеем дело не с необоснованным сравнением, а со своего рода структурной гомологией. А поиск структурных гомологий внушает ужас лишь ограниченным умам и грамотеям, неспособным видеть дальше своих методичек. Когда Панофский[444] обнаруживает структурную гомологию между архитектурой готических соборов и композицией средневековых богословских трактатов, он сравнивает два modus operandi[445], которые порождают реляционные концепции, сводимые к единой диаграмме, единой формальной модели. Поэтому, когда Маклюэн видит взаимосвязь между отмиранием гутенберговского менталитета и пониманием организационных структур как основанных на логике и иерархии, он, несомненно, испытывает сходное эвристическое наслаждение. Но стоит ему добавить, что тот же процесс привел к исчезновению толп носильщиков от дверей гостиниц, как он вступает в мир маловероятного, а заявление об исчезновении вертикального шва на нейлоновых чулках и вовсе приводит его в мир фантомов. Когда же он с присущим ему цинизмом принимается жонглировать общепринятыми мнениями, чью ложность прекрасно осознает, мы начинаем что-то подозревать: Маклюэн не только знает, что электронный мозг ежесекундно и на огромной скорости осуществляет множество операций, но и понимает, что не может утверждать на основе этого факта, будто «мгновенная синхронизация множества операций положила конец старому механическому образцу расположения операций в линейную последовательность». Программирование электронного мозга на самом деле и состоит в подготовке линейных последовательностей логических операций, разложенных на бинарные сигналы, и нет ничего менее племенного, тотального, полицентрического, галлюцинаторного и не-гутенберговского, чем работа программиста. Нельзя пользоваться наивностью среднестатистического гуманиста, знакомого с электронным мозгом исключительно по фантастическим романам. По мере того как Маклюэн озвучивает свои ценнейшие прозрения, так и хочется попросить его не показывать нам фокус «Три карты Монте»[446].
Вывод довольно-таки печален: всемирный успех его рассуждений обусловлен именно отсутствием у терминов четких определений и той логикой cogito interruptus, которая вызвала пошлый резонанс в том числе и среди популяризаторов апокалиптических взглядов, печатающихся в бульварных газетенках, в самом низу страницы. В этом смысле Маклюэн прав – гутенберговский человек мертв, и читатель ищет в книге туманное сообщение, которое поглотило бы его как галлюцинация. По-моему, в таком случае лучше посмотреть телевизор.
Зато нет никаких сомнений, что телевизор лучше Зедльмайра: возмущение Майка Бонджорно по поводу «футуристической» живописи Пикассо куда здоровее, чем жалобы на дегенеративное искусство. С Маклюэном все иначе – даже если его идеи, и хорошие, и плохие, поданы вперемешку, они тянут за собой новые идеи, пусть и для того, чтобы их опровергнуть. Читайте книгу Маклюэна, только не пытайтесь пересказать ее друзьям. Как только вы структурируете свои мысли, галлюцинации конец.
Вредят ли зрители телевидению?
1. Много лет назад кто-то попытался заменить вопрос «Вредят ли комиксы детям?» на «Вредят ли дети комиксам?» (тогда все подряд подражали стилю Peanuts).
По-моему, стоит вернуться к этой мысли, поскольку вплоть до начала семидесятых главным вопросом для исследователей массовых коммуникаций было: «Как средства массовой коммуникации влияют на свою аудиторию?»; и лишь в семидесятые годы прозвучало робкое: «А как аудитория влияет на средства массовой коммуникации?»
Марсианин, который на примере значимых социальных явлений (а не мелких и сомнительных психолого-социологических полевых исследований) решил проанализировать влияние телевидения на поколение, родившееся одновременно с его изобретением, пришел бы к однозначному выводу. Возьмем Италию, где телевидение появилось в начале пятидесятых и где до сих пор существует выросшее перед телеэкраном «поколение» в классическом понимании этого термина (25 лет).
Наш типичный итальянец начинает говорить, скорее всего, еще до приобретения его родителями телевизора – он появляется в доме около 1953 года. С трех до четырех лет ребенок проводит дни напролет в компании телеведущей Маризы Боррони, а в пять восхищается фокусниками, без которых в те годы не обходится ни один тележурнал. Его чувство юмора воспитано на оперетках Нуто Наваррини, идеология – плод вердиевской мелодрамы, которую без конца крутят по всем каналам. Ребенок идет в школу, и его представление о культуре формируется на основе телеш