— Дорогие друзья!..
И остановился. Замер перед батальоном, как перед знаменем. Точно произнося слова присяги, он заговорил твердо и уверенно:
— В недавнем бою вы доказали, что ваш батальон стоит целого полка. Ни один раненый и убитый не упал лицом на восток, только на запад. Вы смогли выдержать то, что не смог вынести металл. Броня сплющивалась и плавилась, а вы стояли. И наш фланг, весь наш фланг устоял, потому что ваше мужество было беспримерным. Многие отличившиеся представлены к наградам. Но все вы, все как один, заслуживаете самой высокой похвалы и самого высокого доверия.
Тут политруку — корреспонденту газеты «Красноармейское слово» Сергею Деревянкину показалось, что подполковник одобрительно посмотрел и на него, Сергея, тоже дравшегося южнее Воронежа и потом в силу своих способностей сумевшего описать в газете замечательные подвиги своих товарищей.
— Еще не затихли выстрелы, а ваши боевые дела уже вошли в историю, — продолжал командир полка Павел Константинович Казакевич. — И листки нашей дивизионной газеты будут в грядущем перечитывать, как страницы легенд. Спасибо! Я обнимаю вас всех, обнимаю взглядом и сердцем эту придонскую землю, истерзанную, измученную, окровавленную. Я знаю, что Родина и партия могут положиться на нас и впредь. И они положились на нас: они доверили нам и вашему батальону первым начать форсирование Дона, начать переправу, чтобы обезглавить вражескую оборону на том берегу, чтобы стать первыми в наступлении, которое будет, клянусь вам своей честью, будет!..
Подполковник уступил место комиссару, и майор Мурадян, четко выговаривая слова, продолжил мысль командира полка:
— Партия бросила клич «Ни шагу назад!». И мы откликнулись. Теперь приближается, близок день, когда мы услышим: «Вперед!» И от того, как, — он особенно подчеркнул это слово, — от того, как будут действовать передовые группы, зависит исход наступления. Форсировать Дон в районе Селявного — трудная и опасная задача. Сейчас мы никому не приказываем. Мы хотим создать группу добровольцев. Нужна разведка боем, которая положит начало всему. Я верю, что, как и всегда, коммунисты и комсомольцы будут первыми. Но предупреждаю, что требуются не только отличные солдаты, но и отличные пловцы и даже альпинисты. Вон там гора Меловая, — и он указал вдаль, где на том берегу возвышалась гора. — Меловая — первая точка, которую мы должны будем взять, закрепиться и, господствуя над окружающей местностью, прикрывать огнем остальных переправляющихся… Добровольцы есть? Два шага вперед!
Когда командир роты связи старший лейтенант Горохов шагнул вперед, он увидел, что и слева и справа вышли из строя Антонов, Герман, Захарин, Черновол, Бениашвили и работник дивизионной газеты «Красноармейское слово» Сергей Деревянкин.
«Какой молодец! — подумал Горохов, внутренне восхищаясь Сергеем. — Всюду первый. И здесь тоже. Вот тебе и журналист, интеллигенция, так сказать!.. И знает, что дело смертельно опасное, а шагнул, считай, раньше меня. Так мне-то это и нужно: кто же первый связь протянет, если не мои хлопцы… А он?»
Ефим Антонов — командир девятой стрелковой роты, шагнувший вровень с другими, повел глазами и мысленно прикинул: человек сорок, нет, сорок два. Вот еще один — сорок третий… А люди все выходили и выходили из строя.
…Отобрали лучших из наиболее отважных бойцов. Учитывали все: характер, выносливость, умение плавать, преодолевать горные преграды. Комиссар Мурадян Виктор Асланович с радостью подумал, что в этой первой штурмовой группе и русские, и украинцы, и армяне, и грузин, и татарин… Словно представители многих народов слились воедино, чтобы первыми начать штурм и освобождение донской земли… А почему не видно среди добровольцев Чолпонбая Тулебердиева? Вот никогда не думал, что он… А впрочем… возможно… Он отличился и показал себя позавчера. Не был ранен… Но всякое может быть… Такой славный парень. Да и какой о нем очерк написал Деревянкин… Да…
И тут, когда батальону уже разрешили разойтись, Мурадян увидел фигуру молодого киргиза рядового Чолпонбая Тулебердиева. Тот с обиженным выражением лица бежал к командиру отделения сержанту Захарину.
Точно отлитый из одного куска металла, он отдал честь.
— Товарищ командир отделения, разрешите обратиться к командиру взвода, — произнес он обиженным голосом. И узкие, чуть надломленные у концов брови сошлись на переносице.
— Разрешаю, — быстро отозвался Захарин, не очень поняв, почему так официально: ведь они же — друзья.
— Товарищ командир взвода! Разрешите обратиться к командиру роты, — тем же голосом, но еще более настойчиво начал Чолпонбай Тулебердиев, когда встал перед высоким младшим лейтенантом Германом. Умные, большие, чуть печальные глаза младшего лейтенанта на миг недоуменно вспыхнули и улыбнулись.
— Разрешаю!
Чолпонбай помчался к командиру роты, обогнал его на несколько шагов, повернулся, подошел строевым:
— Товарищ командир роты, разрешите обратиться к командиру батальона?
Антонов, любивший Чолпонбая и всегда старавшийся содействовать этому парню, который помогал всем, чем мог, остановился.
— Очень нужно?
— Очень!
— Обращайтесь.
От командира батальона Тулебердиев направился к комиссару полка.
— Товарищ майор! За что так обижать? За что? — в голосе слышался упрек и какая-то внутренняя боль.
— Кого, товарищ Тулебердиев? Да опустите руку. Вольно! Опустите руку, говорю. Чем вы обижены и кем?
— Я же после смены спал, на посту ночью стоял. А меня не предупредили, не подняли… В строю я не был, когда вы говорили…
— О чем?
— О добровольцах, товарищ майор! Очень прошу!
— Но ведь мы уже отобрали…
— Поэтому к вам и обращаюсь, товарищ майор, несправедливо это.
— Но ведь нужны пловцы, хорошие, очень сильные, выносливые.
— Я плаваю хорошо! — не задумываясь, похвалил себя Чолпонбай, хотя в Киргизии плавал мало. Но тут он усилием воли отстранил воспоминания о своих немногих заплывах, чтобы смущением не выдать себя. И снова торопливо заговорил: — А по горам в Тянь-Шане я натренировался. Поверьте, очень прошу. Или если мне еще комсомольского билета не выдали, то и доверить нельзя?
— Хорошо, я попрошу за тебя! — пообещал комиссар.
II
Судя по всему, ночью, перед самым рассветом, в районе Селявного группа под командованием старшего лейтенанта Горохова должна была начать переправу через Дон. Начать бесшумно и быстро.
Дзоты и блиндажи, множество траншей и окопов, ряды колючей проволоки, противотанковые и противопехотные мины — все это было на том берегу, все это надо было преодолеть.
Благодаря данным разведки наше командование нащупало наиболее уязвимое место в самом, казалось бы, недоступном районе — у Меловой горы.
Сюда, скрытно перегруппировав силы под самым носом у противника, ночью перебросили стрелковую дивизию.
Выделенные штурмовые отряды должны были форсировать Дон вслед за добровольцами.
Пока артиллеристы засекали и уточняли огневые точки противника, а танкисты изучали местность, группа, командиром которой был назначен старший лейтенант Горохов, в глубокой тайне готовилась к переправе. Раздобыли, спустили на воду и замаскировали лодки. В плащ-палатки запихивали сено. Получались своеобразные плотики. На них сверху можно положить оружие, боеприпасы, но, кроме всего, эти необычные сооружения могли выдержать и человека.
Горохов в бинокль рассматривал место высадки. Метр за метром он изучал подступы к Меловой горе. Сузив глаза, внимательно глядел за Дон и Чолпонбай. Все видели, все подмечали его острые глаза, словно бы он уже в лодке переплыл через Дон. Вот он затаился в пойме, начал подниматься по тому уступу, по тем выбоинам, подтянулся, ухватившись за куст. Нащупал ногой выбоину, укрепился. Встал на кривой камень… А потом, вжимаясь в камень, ползет дальше — теперь можно оглядеться. Ведь дзот справа в расщелине. Замаскирован. И в бинокль не разглядишь… Не сразу увидел его, этот холмик свежей земли, покрытый жухлой травой. Не видно никого, нет и движения, словно правый берег вымер. Но не дураки же немцы, чтобы обнаруживать себя и свои дзоты. Дзоты или доты?
Горохов именно эту тропку, этот дзот наметил Чолпонбаю. Но вдруг там, за камнем, может, еще дот или дзот? Всего в бинокль не увидишь. Да и свет в глазах дрожит от напряжения. Но чудится, что ли: синеватый дымок вьется там, и птицы почему-то не садятся около этого камня… Не там ли этот злополучный дзот, который огнем сможет отсечь дорогу нашим? Если же мы возьмем его, то наш путь будет расчищен.
Рядом с Чолпонбаем в окопе Сергей Деревянкин. Он старался держаться как можно спокойнее. Сергей знал, что непроизвольное движение, жест, неосторожное слово могут уличить его, обнаружить то, что он хотел бы скрыть, не показать своему другу. Изредка только вздохнет в утайку, вспомнив про письмо, что лежало в нагрудном кармане…
А сердце билось чаще, губы пересыхали, волосы поднимались и, кажется, приподнимали пилотку: какое-то странное оцепенение сковывало руки и язык. То, что лежало в нагрудном кармане гимнастерки, весило так много, что тяжесть выдавливала из губ Сергея какой-то непонятный шепот. Деревянкин тоже глядит и глядит туда за Дон, где поднялась клыком в небо Меловая гора. Отсюда она кажется черной.
— Почему вздыхаете? Что, вас не пустили? Жалко, что не в первой группе идете? Да?
— Да, Чоке, — промямлил Сергей.
— Ничего, друг, там, — махнул Тулебердиев рукою за реку, — встретимся. Вместе будем, да?
— Да, друг! — ответил Деревянкин, не взглянув в глаза товарищу.
…Рано умер отец Чолпонбая. Всю заботу о семье взял на себя Токош — старший брат. Он заменил Чолпонбаю отца. Воспитывал его, защищал, кормил, выхаживал, когда тот болел. Разница в возрасте была небольшая, всего несколько лет, но младший брат не то что любил старшего, а просто преклонялся перед ним, считая его (как и многие в ауле) человеком особенным, рожденным для большой и славной жизни. Об уме Токоша, о его честности и справедливости шла добрая молва. И пожилые не считали для себя зазорным посоветоваться с ним. А его доброта, а сердечность…