— Отрезать подход к селу, взять в кольцо лес! — слышится команда.
Это уже не голос политрука, но кажется, что это он.
Один парашютист! Два… десять!.. Сорок!.. Шестьдесят!
— Сколько их, черт возьми!
Все вокруг потемнело от этих десантников. Небо — черное-черное. Без облаков, без голубизны, без солнца. Небо стреляет. В ответ стреляет и земля. Бьют наши автоматчики, пулемет пытается достать их. Два наших танка разворачиваются и мчатся к лесу.
Немецкие парашютисты действуют слаженно, бьют точно, маневрируют стропами и, приземлившись, тут же кидаются в бой. Рослые, плечистые, как на подбор, они ловки и стремительны. Кажется, что не успевают они прикоснуться к земле, как уже сбрасывают лямки парашюта и смыкаются в группки, с ходу рассыпаются вдоль опушки, прячутся за деревьями и ведут бешеный прицельный огонь.
Раскинув руки, зашатался и осел взводный. Около тебя падает, как подрубленный, твой земляк.
Пуля срезала ветку — тонкий прутик, от которого ты, словно предчувствуя беду, только что отстранился на самую малость. Под твоим подбородком пронеслось пламя, и тут же в ствол ближнего дерева вонзилось несколько пуль.
Ты вжимаешься, втискиваешься в землю и стреляешь, стреляешь по одному черному небу, по этим бесконечным в своем движении фигурам.
И рядом, тщательно целясь, стреляет твой друг Сергей Деревянкин. Тулебердиев мучительно борется с собой…
«Чоке! Чоке! Возьми себя в руки, прикажи рукам под пять винтовку, прикажи глазам прицелиться, прикажи застыть плечу. Чоке! Рядом с тобой Сергей! Что подумает он, если увидит, что тебя сковал страх?.. Ты охотник, лучший в ауле стрелок…»
Чоке смотрит вперед. Хорошо, что руки уже вскинули винтовку, глаз нащупал прорезь прицела, мушку, врага. Но пальцы, проклятые пальцы! Тот, что на спусковом крючке — как чужой. «Целься, медленно дави на спусковой крючок. Ведь ты столько раз бывал на охоте, столько стрелял, лучше всех поражал цели. И в запасной кавдивизии был лучшим снайпером, Чоке!..»
В эту секунду здоровенный рыжий детина, без пилотки, с засученными рукавами, тот самый, в которого целился Чолпонбай, заметил киргиза, молниеносно вскинул автомат. Миг… Доля мига, но пуля Сергея Деревянкина оказалась быстрее.
Еще один, за широким пнем. Ну! Есть! Раньше, чем успел подумать Чолпонбай, палец его нажал на спусковой крючок, и поверженный враг остался лежать на земле.
По мокрой траве, по сырым сучьям, по веткам, сбитым пулями, по глинистой земле бежали наши, уничтожая парашютистов, погибая, но не давая им вырваться из сужающегося кольца. Вперед! Только вперед!..
Однако к первой группе десантников примкнула вторая и остатки третьей. Они заняли круговую оборону. Повели ожесточенную стрельбу.
Теперь все решит ближний бой! Ближний! Штыковой!
Чолпонбай увидел, как Сергей Деревянкин быстро выдвинул ножевой штык, как плоское лезвие остро блеснуло, как две капли, крупные длинные капли росы упали на самое основание штыка и слились в одну, растеклись, мирно светясь на раннем летнем солнце.
Да, было солнце, была земля, был лес, была какая-то неразумная или разумная птаха, певшая, несмотря ни на что; была жизнь, а через несколько секунд надо будет оторваться от земли…
Он глянул на Сергея и не узнал. Его волевое лицо, с острым выдвинутым подбородком, было каменно застывшим. Только глаза, не синие и добрые, как обычно, а стальные, яростные, встретились с его глазами…
И вдруг лицо Сергея сморщилось, рот раскрылся, и совсем некстати, как-то глупо, беспомощно он чихнул. На секунду Чолпонбаю стало даже смешно.
Сергей чихнул еще и еще раз, и Чолпонбай услышал, что Сергей сквозь зубы чуть ли не виновато, то ли оправдался перед собой, то ли объяснил ему, проговорил: «Простыл под дождем!» Голос его был сух и колок.
Раздается команда:
— В атаку! В штыки!
— Ура! Ур-а-а! — покатилось по рядам.
Первые крики «ура!» еще не смолкли, а Чолпонбай уже хотел оторваться от земли, хотел… Но тяжесть, страшная, смертная, никогда ранее не испытываемая тяжесть, будто придавила его, приплюснула к глинистой выбоине. Вот так же было трудно, когда он, спасая школьного товарища Ашимбека, сам сорвался и едва-едва выбрался из горной речонки, уже кинувшей его к водопаду. Было трудно на коне во время скачек опережать самых первых, очень трудно было выжимать из себя и из коня последние силы. Трудно было и в школе на экзаменах. Но все это было сейчас ничтожной тяжестью перед силой притяжения земли. Ему казалось, что надо оторвать не себя от земли, а землю, всю планету оттолкнуть от себя…
— Ур-а-а-а! — это слышался голос Сергея. Он поднялся и, пригнувшись, вскинув вперед штык, кинулся на врага. Только мимо проблеснула его планшетка. И точно невидимая струна натянулась от бегущего вперед Сергея к его другу, натянулась и вырвала Чолпонбая из выбоины. Догоняя Сергея, почти не пригибаясь, он побежал навстречу горячему ветру, против пуль, наперекор смерти.
— Ур-а-а! Ур-а-а!
Надо же что-то кричать, надо чем-то помогать себе, надо бежать вперед, не сворачивая, не припадая к земле. Надо, надо, надо! Это стучало в мозгу Сергея, который тоже не без труда поднялся и пошел в атаку. Ему казалось, что ноги его словно налиты свинцом, что руки еле держат винтовку, что шаги его преступно медлительны. На самом же деле он бежал первым, пока его не опередил Чоке.
А между тем гитлеровцы попятились, некоторые сунулись в лес, но остальные поняли, что не убежать, — ринулись навстречу советским воинам, стреляя на ходу.
Потные лбы, насупленные брови, сверла-глаза, немецкая ругань — все слилось, смешалось воедино!
Схлестнулись штыки и приклады…
Чоке поскользнулся и упал. Сейчас фашист всадит в него штык, уже замахнулся…
Но, к счастью, рядом снова оказался Сергей: он оглушил врага прикладом. Тот рухнул.
Чоке вскочил, и теперь они, уже не сговариваясь, прикрывали друг друга, умело и решительно расправлялись с врагами.
И пока они разделывались с последними двумя гитлеровцами, остальные наши тоже не бездействовали. Одних прикончили. Других, что юркнули было в лес, взяли в плен.
Вот они, рослые, сытые, наглые.
Вы в плену! Ведите себя как положено!
— Это вы у нас в плену! — по-русски отвечает немец. — Вы в кольце!
Наглости их нет предела… Ну погодите же, не так запоете!
V
— О чем задумался, Чолпонбай? — спросил взводный лейтенант Герман, который неслышно появился около окопа. Внимательные карие глаза встретились с глазами Чолпонбая, потом скользнули по газете, зажатой в руке молодого солдата. — О чем?
— О прошлом. Подумал, что сколько бы жеребенок ни бегал, скакуном не станет, — и Чолпонбай горько усмехнулся, вспоминая о том бое…
— Вырастет и станет скакуном, — очень серьезно возразил взводный, словно улавливая за этим иносказанием его точный подтекст.
А может, так показалось… Но в том бою взводный был справа, заменил убитого пулеметчика, действовал гранатами и был неподалеку от Чолпонбая и Сергея Деревянкина. Он-то и крикнул первым «ура!», первым и поднялся, оторвался от земли на правом фланге. Да, надежный взводный, надежные люди. А что ж, жеребенок вырастет?..
— Да, товарищ лейтенант, вырастет жеребенок, только хочется, чтобы скорее вырос…
— Много значит слово, — откликнулся Сергей Деревянкин. — Как это говорится: у мысли нет дна, у слова нет предела.
Чолпонбай, довольный, улыбнулся: приятно, что его друг запомнил киргизскую пословицу, которую только один раз как-то на политбеседе обронил он, Чолпонбай.
— Да, немало нужно лошадиных, а не человеческих сил, чтобы Дон одолеть и ту высоту взять… — проговорил взводный. — Но мы возьмем. Обязательно возьмем! А пока присматривайтесь. Товарищ политрук, — обратился он вдруг к Деревянкину, — вы к нашему командиру роты не собираетесь?
— Нет, я уже у него побывал. Мы тут с Чолпонбаем потолкуем.
И вот они вдвоем в окопе. Гибкая ветка лозы склонилась над ними.
Солнце перевалило за полдень. Стало пригревать. Из котелка Чолпонбая подзаправились пшенным концентратом.
— Мы сконцентрировались на фронте на этом концентрате, — пошутил Сергей. Поблагодарил друга, вытер ложку, спрятал ее за голенище и достал планшет. Раскрыл, вытащил треугольник письма, развернул его, пробежал глазами. Начал читать со второй страницы про себя:
«…А еще, Сережа, я часто вспоминаю нашу предвоенную жизнь и тебя, твою газетную работу. Это сейчас война разметала нас по разным фронтам. Но и вдалеке от тебя, работая в госпитале, каждый раз, когда прибывают раненые, почему-то напрягаюсь, точно вот-вот увижу тебя. Недавно в шестой палате лежал у нас подполковник Козырев. Он-то мне и порассказал о тебе. Ты помнишь, он был редактором нашей районной газеты. И так тесна жизнь и узка война, что встретились и я узнала кое-что о твоем характере и о тебе. Не бойся, ничего плохого. Даже, скорее, хорошее. Ведь он, оказывается, с твоим отцом в одном отделении был и в первую мировую, и в гражданскую. Козырев-то и сказал мне, что выдержкой, неутомимостью и (только не зазнавайся) смелостью ты похож на отца и внешне — копия. Так что зря ты, оказывается, жаловался мне, что нет у тебя фотографии отца. Возьми зеркало, посмотри и увидишь. А еще он мне говорил, как ты по нескольку раз переписывал свои корреспонденции. Как он однажды взял все шесть вариантов одной заметки о весеннем севе и говорит тебе:
— Сергей, одно и то же ведь!
А ты ему:
— Нет. В этой предложения короче. Здесь междометия восторженные убраны. Четче начало. А вот в новом варианте завязка и кульминация более логичны.
Веришь, Сережа, Козырев даже рассмеялся от удовольствия, вспоминая:
— Над заметкой, как над рассказом, работал, шлифовал без устали. Вот как вырабатывал стиль. В той, которую он предложил в номер, это я запомнил надолго, кончил последний абзац одним словом: «Продолжается». Это, значит, сев продолжается. И поставил многоточие. Пустяки как будто. А мне запомнилось. Я карандашом подчеркнул многоточие и плечами пожал, а твой (мой! мой! мой!) Сергей и замечает: помните, как Флобер встречал молодого писателя: «Что делаете?» — «Да вот, за эту неделю две новеллы написал. А вы, господин Флобер?» — «А у меня в одном предложении запятая есть, хочу ее перенести ближе к концу…»